При всех культурных преобразованиях, которые претерпела инстинктивная конституция человека, гениталии тем не менее продолжают напоминать об анималистическом происхождении человека. «Они не содействовали развитию форм человеческого тела в сторону красоты, они остались анималистическими, и таким образом, сама любовь по сути своей является сегодня столь же анималистической, какой она была искони» (VIII, 90).
Наверняка не случайно, что Фрейд в этой связи говорит о любви, сводя к анималистичности человека не одну только сексуальность в узком смысле. Любовь и связанные с ней страсти, аффекты и чувства коренятся, по мнению Фрейда, в анималистичности человека. Если придерживаться этой гипотезы, то значительное подавление анималистической природы, тотальное вытеснение «влечения», должно привести также и к неспособности любить. Однако ограничение способности к любви у невротика, склонного к особенно сильному вытеснению, и прежде всего у культурного человека, который в известной степени также должен вытеснять, чтобы оставаться психически «нормальным», происходит, согласно Фрейду, в менее обширной форме. К этому нам предстоит еще вернуться.
Примитивный человек, как и ребенок, стоит к природе и тем самым к собственной анималистичности гораздо ближе, чем культурный человек. Поэтому, как говорит Фрейд в работе «Тотем и табу» (1913b), он должен прибегать к гораздо более жестким формам защиты, чем культурный человек, вообще уже не воспринимающий многие инстинктивные желания, которые примитивный человек все еще ощущает непосредственно и, следовательно, должен наложить на них табу, если желает сохранить здоровую социальную организацию (в связи с этой проблемой см. также: Freud 1918b). С другой стороны, как полагает Фрейд, примитивный человек по-прежнему сохраняет первоначальное и более позитивное отношение к сексуальности. Для него гениталии являются предметом обожествления и
393
поклонения (1910с) — здесь можно вспомнить о ритуалах плодородия или культе фаллоса, — тогда как у культурного человека они стали в значительной степени объектом пренебрежения, а порой и отвращения. По мнению Фрейда, между религией и сексуальностью и без того уже исходно существует очень тесная связь (по этому вопросу см. также: Pförtner 1972). Божественное и исцеляющее, полагает Фрейд, были изначально экстрагированы из сексуальности человека, но затем в процессе культурного развития эта связь все более терялась, пока, наконец, «исчерпанные останки (сексуальности — Б. Н.) удостоились презрения» (VIII, 167). Таким образом — пишет Фрейд в «Трех очерках по теории сексуальности» (1905а), — влечение вначале почиталось и освящалось, тогда как объект влечения не имел большого значения и приобретал ценность лишь благодаря влечению. В условиях культурного развития ситуация стала противоположной: теперь влечение как таковое считается чем-то несущественным и только благодаря объекту возвышается и ценится. Происшедшее в результате культурного развития обесценивание влечения, следовательно, можно понимать как составную часть более общего обесценивания анималистичности человека.
Как показывает Фрейд в своей работе «О самом обычном уничижении любовной жизни» (1912а), широко распространенная неспособность к любви, наличие которой можно предполагать в известной степени у каждого культурного человека, связана с условиями, сложившимися в результате культурного развития. К этим условиям, как уже говорилось, относится вытеснение анималистической природы человека. «Психическая импотенция» является одним из последствий процесса вытеснения, связанного с культурным развитием. При этом наряду с нарушением потенции и способности к оргазму Фрейд понимает под психической импотенцией прежде всего — в самом широком смысле — расщепление эмоциональности и подавление аффектов. То есть, по мнению Фрейда, сексуальное поведение культурного человека характеризуется ограниченным эмоциональным участием. В данной работе Фрейд утверждает даже, «что любовное поведение мужчины в современном культурном мире вообще несет в себе тип психической импотенции» (VIII, 85). Этой психической импотенцией мужчины реактивно затрагивается также и любовная жизнь женщины, которая и без того особенно подвержена неблагоприятным влияниям культуры и воспитания (Freud 1912a).
Неспособность к любви, предполагаемая прежде всего у невротика — которой, однако, в конечном счете соответствует повышенная потребность в любви, привязанности и зависимости — обусловлена продолжительными вытеснениями, которым подвергалась эмоциональность больного — опять-таки прежде всего аффекты, связанные с сексуальностью (1914b). В своей ранней работе «Бред и сновидения в "Градиве" В. Йенсена» (1907b) Фрейд, интерпретируя современный ему роман, обстоятельно описывает отношения между вытеснением, «бегством от любви» (VII, 96) и связанным с ним бегством в болезнь. При этом Фрейд показывает прежде всего огромное значение детства для возникшего процесса вытеснения; с другой стороны, аффективное воспоминание о детстве, то есть обретение его заново, представляют собой исходный пункт лечения. Изображенный Йенсеном (Jensen 1903) главный герой, с которым Фрейд — как здесь предполагается — явно себя отождествляет, исцеляется от своих бредовых представлений благодаря любовным отношениям, причем исцеление выражается в виде пробуждения вытесненных чувств. Это, как полагает Фрейд, и является конечной целью психоаналитического лечения. «Всякое психоаналитическое лечение представляет собой попытку освободить вытесненную любовь» (VII, 118).
394
Инструментом, с помощью которого должна восстановиться способность к любви больного, является перенос, о чем постоянно говорит Фрейд в более поздних работах (1912b, 1915е). Перенос есть не что иное, как своего рода искусственные любовные отношения — «искусственные» потому, что спровоцированные терапевтом и перенесенные на него чувства в действительности относятся не к врачу, а к инцестуозным объектам любви. Врач же представляет собой лишь «заменитель», «суррогат» инцестуозных или определенных инфантильных объектов любви. Благодаря переносу, согласно Фрейду, инцестуозные чувства должны реактивироваться, но отделиться от связанных с ними объектов. При удачной терапии они должны затем иметься в распоряжении для нового выбора объекта. Иными словами, фиксации либидо устраняются, после чего вытеснения исчезают и пациент вновь обретает доступ к своему детству и связанным с ним качествам переживания и познания. Таким образом, существующие вытеснения приводят, согласно Фрейду, с одной стороны, к значительному ограничению эмоциональности. Затем они приводят к выбору «замещающих объектов и замещающих действий» (IX, 40). В конце концов их следствием может быть также «иллюзорная сила влечения» (X, 251). Гиперсексуальность, изживание сексуальных инстинктивных потребностей в экспансивном значении, является, по мнению Фрейда, скорее признаком подавленного влечения, нежели освобожденного. Таким образом, «нет речи о том, что совет изжить себя сексуально мог бы играть какую-то роль в аналитической терапии» (XI, 449). Как для невротика характерны реальная неспособность к любви и — по крайней мере для жизни в фантазии — иллюзорная сила влечения, так и сексуальная жизнь большинства культурных людей характеризуется «сочетанием жеманства и сластолюбия» (VIII, 42). При этом жеманство, если следовать общей аргументации Фрейда, относится в основном к более глубоким эмоциям и аффектам, которые подлежат вытеснению, из-за чего они одновременно вызывают страх, сластолюбие же — к обособленным чувственным, то есть эксплицитным сексуальным компонентам человеческой сексуальности (ср.: Freud 1912a). Таким образом, подавление влечений и сексуализация, по мнению Фрейда, изначально друг с другом связаны.
Многие недоразумения в связи с предполагаемым Фрейдом противоречием между влечением и культурой возникают как раз тогда, когда этот последний пункт не учитывается. Наиболее важным в вынуждаемом культурой отказе от влечений является подавление сексуальности не в экспансивном, а в интенсивном смысле. То есть, если влечение связывается, то человеку приходится отказываться не только от первоначальных целей, которые в случае перверсий становятся независимыми, а при неврозах способствуют образованию фантазий, — прежде всего также утрачиваются первичные, значительные возможности благополучия.
Вследствие прогресса культуры человек все больше обменивает первоначальные возможности благополучия на надежность и приглушенную страстность. С этой точки зрения Фрейд противопоставляет гипотетического «древнего человека» «человеку культурному», которого самого также следует понимать лишь в качестве прототипа: «Если культура требует таких жертв не только от сексуальности, но и от агрессивной наклонности человека, нам становится понятнее, что из-за этой жертвы человеку трудно найти в ней счастье. Древнему человеку и впрямь было лучше, потому что он не знал никакого ограничения влечений. Но зато его уверенность в том, что будет долго наслаждаться таким счастьем, была очень невелика. Культурный человек отдал часть своих шансов на счастье в обмен на уверенность» (XIV, 474).