Отправной точкой фрейдовского учения об истерии и неврозах является мысль о том, что невыносимое неприятное или болезненное представление исторгается из общего контекста личности, но при этом энергия его переживания не исчезает, а образует ядро группы родственных представлений и тем самым — автономной вторичной структуры (см. также статью А. Грина). Эти две противоположные части личности Фрейд назвал «психическими группами» (I, 96), трактовка которых отчетливо напоминает модель «Проекта», где Я определялось как группа постоянно задействованных нейронов, только вместо понятия «нейроны» теперь вводится понятие «представления». Идея группировки не была плодом теоретизирований, ее подсказали наблюдения: Фрейд увидел, что пациенты в контексте своего симптома никогда не вспоминают о каком-нибудь одном событии, а словно присоединяют к нему целый ряд событий, относящихся к совсем иному времени, но обладающих сходными или дополняющими друг друга признаками, каковые и вызывают определенный аффект (I, 109). Что еще напоминает текст «Проекта», так это эпитет «невыносимый», постоянно используемый для характеристики отношений между двумя группами и описывающий невозможность ассимиляции скорее физиологически, чем психологически: «Неизбежным условием возникновения истерии оказываются отношения невыносимости, складывающиеся между Я и обращенным к нему представлением» (I, 181). В другом месте говорится: «К больным, прошедшим у меня анализ, психическое здоровье возвращалось как только спадала невыносимость в сфере их представлений» (I, 61).
И все же, несмотря на эти созвучия с «Проектом», нельзя не видеть, что концепция Я является теперь чисто психологической, в центре ее стоит понятие защиты, заимствованное из врачебной лексики. Отношение Фрейда к абстрактным понятиям хорошо видно из следующего отрывка:
435
«Когда при первой встрече я расспрашивал моих пациентов, помнят ли они, что послужило поводом первого появления данного симптома, то одни говорили, ■ что ничего не знают, другие приводили некое, по их словам, смутное воспоминание, и не могли сдвинуться дальше. Когда же я, по примеру Бернгейма... заставлял их припомнить якобы забытые впечатления... то одним все же что-то приходило в голову, а у других воспоминание ухватывалось за следующий кусок... Благодаря таким наблюдениям у меня сложилось впечатление, что с помощью простого давления и в самом деле можно раскрыть несомненно существующие ряды патогенных представлений, а поскольку это давление стоило мне усилий, то напрашивалось объяснение, что я был вынужден преодолевать сопротивление, и этот факт сразу же превратился в теорию: своей психической работой я должен преодолевать психическую энергию моих пациентов, оказывавшую сопротивление осознанию (припоминанию) патогенных представлений (курсив Г. Я.). Так я впервые пришел к пониманию того, что, вероятно, та же психическая энергия, которая содействовала появлению истерического симптома, препятствовала затем осознанию патогенного представления... Б целом они носили неприятный характер, как раз такой, чтобы вызывать аффекты стыда, угрызений совести, душевных страданий, ощущение ущербности, то есть всего того, что лучше было бы забыть и не переживать заново. Из всего этого сама собой возникла мысль о защите» (курсив Г. Я.) (I, 267-269).
Здесь можно отчетливо увидеть, как наблюдения, ощущения собственных усилий (контрперенос!), количественные представления и качественное понимание сливаются в рамках единой теории. В противовес признанным в то время теориям истерии или неврозов в целом, многое объяснявших вырождением, Фрейд развивает свой подход на основе личного опыта и говорит о невротической дезорганизации не как о чем-то данном, а как о состоянии, к которому личность больного стремится и достигает его, пусть даже и за счет перверсии воли (I, 11), то есть как о состоянии мотивированном. Мотивы защиты не особенно занимают Фрейда: с него довольно, что они есть. Защита в его понимании — «оборонительное сооружение», «которым наделено Я» (I, 181). Признавая, что она нередко представляет собой целесообразный выход, он тем не менее считает ее актом «моральной трусости»: он бы предпочел «побольше морального мужества» (I, 182). Эта оценка, вкупе с непреклонностью и упорством, с которыми больного заставляют припоминать и высказывать все мысли (например: I, 270, 281), вносит в лечение нечто абсолютное, обязательное, стоящее как бы над теорией: «Настаиваешь, повторяешь нажим, прикидываешься непогрешимым (курсив Г. Я.), до тех пор пока действительно чего-нибудь не услышишь» (I, 281). Именно эта неуступчивость обеспечивает больному союз со всесильной инстанцией вне его самого и приучает его к мысли, что его Я способно выйти за свои пределы и в конце концов исцелиться1. Фрейд полностью сознавал это взаимодействие. Прием давления он называет «уловкой, чтобы на какое-то время ошеломить защищающееся Я» (I, 280). Вот как захватывающе изображает он борьбу с сопротивлением:
«Прежде всего нужно сказать, что психическое сопротивление, особенно если оно сложилось рке давно, можно устранить лишь медленно и постепенно, что требует большого терпения. В дальнейшем можно рассчитывать на любопытство, которое вскоре начинает пробуждаться у больного. Просвещая его, рассказывая об удивительном мире психических процессов, в который ты сам можешь попасть лишь благодаря подобным анализам, ты делаешь его своим помощником, и он начинает рассматривать сам себя с любопытством исследователя, подавляя таким образом сопротивление, опирающееся на аффективный базис. И наконец — а это мощнейший рычаг — как только мотивы лишатся своей защиты, надо попытаться развен-
436
чать их или заместить более сильными...» (I, 285). «Важно полностью уяснить для себя: когда больной впервые освобождается от истерического симптома, воспроизводя вызывающие его патогенные впечатления и переживая аффект вовне, то задача врача в том только и состоит, чтобы подвигнуть его к этому, и если врач однажды этого добился, ему больше нечего подправлять или устранять» (I, 286).
Пожалуй, этот образ действий уже тогда был слишком знаком и ясен Фрейду, чтобы не попытаться теоретически осмыслить его. Однако, не уставая со всей ясностью и прямотой подчеркивать, что сопротивление воспоминаниям есть ни что иное как та самая сила, которая в свое время привела к вытеснению (то есть к выведению из сознания), он даже не пытается объяснить или хотя бы ввести понятие когезионной энергии, в конечном счете позволяющей Я установить связь с вытесненным представлением, интегрировать его в мыслительный акт. Зато он подробно описывает последствия этой работы. В концепции Фрейда Я — это работающее, уравновешивающее Я.
«Между тем "отреагирование" — не единственный способ разрешения, которым располагает нормальный психический механизм здоровья после того как ему была нанесена душевная травма. Воспоминание об этом, даже если оно не было огреагировано, возникает в огромном комплексе ассоциаций, оно занимает тут место рядом с другими переживаниями, в том числе противоположного характера, корректируется другими представлениями. Например, после несчастного случая к воспоминанию об опасности и к (смягченному) повторному переживанию ужаса примешивается воспоминание о последующем спасении, сознание нынешней безопасности. Воспоминание об обиде корректируется упорядочиванием фактов, размышлениями о собственном достоинстве и так далее, и таким образом, ассоциативная работа позволяет нормальному человеку добиться устранения сопутствующего аффекта» (1,87—88).
Это описание ассоциативного разрешения оказывается одновременно и определением Я, поскольку под ним понимается исключительно способность к сглаживанию противоречий, к свободному взаимодействию представлений. Я подобно либеральному обществу: термин «цензура» в смысле общего принципа допуска и отвержения представлений лишь однажды встречается в «Очерках об истерии» (I, 269). Степень задействованное™/незадействованности в этой системе процессов сглаживания и замены точно соответствует степени осознанности/неосознанности представления (I, 232). «Объединение расщепленной психической группы с Я-сознанием» (I, 183) — такова цель, провозглашенная аналитической терапией.
Насколько мало любовь к себе (нарциссизм, как ее потом стали называть) занимала психологию Я на этом раннем этапе, настолько сильно подчеркивается роль этой любви (хотя бы в форме ее нехватки) в психической травме. В любой истории болезни это фигурирует в качестве отправной точки патогенеза, причем если вначале подразумевались скорее патогенные события как таковые, то потом они все больше стали связываться с неспособностью или отказом Я перерабатывать событие: «Согласно этому, собственно травматическим фактором является то, на что у Я невольно возникает протест, в результате чего оно решает отвергнуть неприятное представление» (I, 182). Отсюда вытекает идея сверхдетерминированности симптома: невротическое развитие вызывает не отдельное событие, а цепь травматических причин (I, 241—242). Она, в свою очередь, приводит к раскрытию временной структуры Я: болезнетворным может оказаться не само реальное переживание, а именно его связь с воспоминанием (I, 432). Это открытие в конечном итоге нашло выражение в постулате о детских корнях травмы, поскольку лишь инфантильное Я не способно принимать и перерабатывать определенные представления, из-за чего в результате возникает патогенная защита:
437
«Защита достигает свой цели — оттеснить невыносимое представление из сознания — тогда, когда у данного, прежде здорового, человека есть бессознательные воспоминания о сексуальных эпизодах в детстве и когда подлежащее вытеснению представление логически или ассоциативно может соединиться с подобным инфантильным переживанием» (I, 447).