Однако при самоубийстве или тяжелых заболеваниях мазохистская установка приобретает экстремальный размах, равно как и негативная терапевтическая реакция, удивительная терпимость многих пациентов к упорному возвращению болезненных ощущений и ситуаций. Тут одной защитной реакции для объяснения недостаточно. Возникает гипотеза, что при ослаблении Я имеет место также и инструментальная неспособность направить агрессию вовне и произвести отделение от объекта (см. статью П. Цизе). Все, что психоаналитик обнаруживает в ходе лечения спонтанных проявлений мазохизма (пассивность, подчиненность, чувство вины, женственность, самопожертвование), представляет собой установки, которые были избраны потому, что являются болезненными в моральном или физическом отношении. Неудачно сложившуюся жизнь, трагический исход отношений часто следует рассматривать как желанные для самой жертвы, боявшейся, что все могло оказаться еще хуже. Постоянным элементом этого типа поведения является сладострастное стремление к боли; варьируются лишь корректировки, смягчения, которых добивается Я, и возникающая в результате форма.
Всегда ли речь действительно идет о настоящем удовольствии? Следует повторить, что мазохизм без удовольствия представляется нам невозможным. В эрогенном мазохизме удовольствие обусловлено болью, поскольку эти чувства вступили с нею в ассоциативную связь, относящуюся к тому времени, когда ребенок испытывал удовлетворение от любого сильного впечатления, даже болезненного. Здесь скорее имеет место рядоположенность, нежели взаимодействие. Однако удовлетворение и даже усиление мазохистских желаний должны каким-то образом вызывать удовольствие,
489
подобно тому как усиление и удовлетворение любого другого желания состоят в том, что переживаются вариации напряжения. Этот закон применим и к агрессивным влечениям (как показал Фрейд в работе «Недомогание культуры»).
При особой форме мазохизма, а именно при перверсии, когда удовольствие выступает на передний план, а душевная боль скорее изображается, нежели испы-тывается, важнейшим элементом ситуации и, возможно, даже условием получения удовольствия является стыд подвергнуться обращению, которое тем более унижает, чем оно искусственнее и преднамереннее и чем сильнее оно может заслужить презрение партнера. Это в самом деле может обернуться проблемой, не изменяя, однако, характера мазохизма, в котором моральное или душевное страдание, напротив, является интегрирующей составной частью.
Разумеется, пассивность, сексуальная подчиненность и гомосексуализм не означают мазохизма; быть мазохистом — значит стремится к ним ради стыда, который видится в такого рода отношениях, ради частного или публичного унижения, которое должно за этим последовать. Чтобы осудить себя, человек ассоциирует себя с обществом и Сверх-Я.
Большое значение имеют отношения между мазохистом и его объектом. Во всех клинических случаях мазохизма проявляется действие интроецированного объекта. Этот объект имеет нарциссический характер, даже если он не является просто послушным инструментом, которым порой пользуется мазохист. Приятель, супруг или начальник должны быть строгими и суровыми или же воображаются таковыми; жалобы и обвинения против этих лиц кажутся нам, как и Берглеру, лишь средством скрыть свой мазохизм. Перенос ответственности на безликие силы, несчастье, судьбу при анализе также оказывается методом и способом персонифицировать эти силы в качестве Сверх-Я; они «ресексуализируются» (Фрейд), им приписывается садистский умысел или же они выбираются как раз потому, что садизм и впрямь им свойственен. Часто речь идет о проекции. Рассматривая в целом, мазохизм никогда не ограничивается простым обращением против собственной персоны. Всякий раз мы имеем дело с субъектом, который ранит себя или унижает чем-то, что он сам себе создает, выбирает или терпит. Тем не менее мазохист не был бы мазохистом, если бы видел в дурном обращении лишь средство искупления действительных или мнимых промахов, возможность оправдать свою вину и ненависть к другим, заставить с собой считаться или же избежать таким образом грозящего несчастья.
Учитывая тесную, интимную связь мазохиста с его объектом, связь, в которой он вступает в конфликт со Сверх-Я, Фрейд счел необходимым ввести понятие «мазохизм Я». Иными словами, он говорит о потребности страдать, которую мазохист может отчасти отрицать, ссылаясь на свою вину; но именно как мазохист он никогда не сводит счеты, поскольку не может подвергнуть себя наказанию, не насладившись или по крайней мере не удовлетворив свое влечение.
Мазохизм, как мы его только что определили, вполне типичен для концепции, которую не удается полностью сформулировать терминологически, поскольку она не проявляется в чистом виде ни во внутреннем опыте, ни при наблюдении, но всегда остается многозначной. Этим объясняется многообразие внешних функций, которыми с определенным правом можно наделить данный тип поведения: «Я буду страдать, но я наслаждаюсь этим; я буду наказан, подвергнусь избиению, однако перенесенные удары освободят меня и оправдают; я хочу, чтобы меня унизили, но это сделает меня важным; я хочу, чтобы меня кастрировали, но разыгранная кастрация защитит меня от настоящей; я хочу быть жертвой, но в конечном счете я и есть палач». Все это отнюдь не позволяет сделать вывод, что мазохист стремится лишь к наслаждению, славе, безопасности или сохранению интегрированности своего тела и разрушению других.
490
ИДЕНТИЧНОСТЬ И МАЗОХИЗМ
Если Фрейд и следующее за ним поколение ввели понятия экономического равновесия мазохизма, то третьему поколению в поисках идентичности пришлось определять данную проблематику с учетом этого нового подхода.
Многие авторы занимались процессом конституирования Я или Самости — тем, что Ракамьер называет «personnation» (становлением личности), при этом Самость для него есть «данный опыт, чувство себя, интегративное как функция Я, благодаря которой человек способен воспринимать себя в качестве индивидуального единства, дифференцированного, уникального, реального и устойчивого» (Racamier 1963, 527). Таким образом идентичность смешивается с первым субъективным ощущением себя, а также с результатом приведения в действие функции Самости. Эта функция Самости должна обеспечивать «равновесие между нарциссическими и либидинозными катексисами».
В начале своего развития ребенок сразу попадает в психосоматическую иерархию диады мать—дитя, позднее речь идет о семейной, а еще позже о социальной иерархии; при этом, однако, «несмотря на родительскую генетику и моторную спонтанность», нельзя игнорировать значение, «которое независимо от вскармливания имеет раннее влияние родителей». Это также связанно с ролью «антинарциссизма» по Паше (Pasche 1964, 228), «присущей субъекту тенденцией в буквальном смысле слова отделяться от самого себя, отрешаться от собственного либидо ради того, что находится вовне», тенденцией, которую следует отличать от садистской тенденции, проявляемой субъектом в агрессивности по отношению к чему-то вторичному по сравнению с собой. То есть «указывает любви путь вовне не один лишь страх (Фрейд)... И не только наличие внешней питающей среды (Balint 1938), и не только стремление к объекту как таковому (Bowlby 1958) служат основанием для развития любви» (Pasche 1964, 228— 229). В конечном счете мазохизм не состоит лишь из агрессивности, обогащенной нарциссическим либидо (агрессивности, обращенной вовнутрь) вследствие интерна-лизации объектов, против которых была направлена первоначальная агрессия; к этому причастен и антинарциссизм. «Органическая» подчиненность матери смягчает установку ребенка, «который в присутствии взрослого или старшего ребенка очарован им,..», ребенка, «который находится вне себя и полностью сосредоточивается на объекте»; это «первичное восхищение., есть начало процесса, который завершается первичной мегаломаниакальной* идентификацией» (Pasche 1964, 237). Эта идентификация со всемогуществом матери была подробно описана еще Ференци.
Как мы видели, первичный мазохизм запечатляется в теле: что касается формирования идентичности и роли нарциссизма (а также антинарциссизма), равно как и либидинозного катексиса, надо напомнить о том, что еще Фрейд отметил, что мать проявляет больше любви к своему ребенку мужского пола (1914); из этого следует, что интенсивность материнского катексиса различна и зависит от пола ребенка, на что указывают Брауншвейг и Файн. Эти авторы также предполагают, что «отец в принципе оказывает меньшее давление на мать девочки, нежели на мать мальчика, тем самым она (мать) вскоре вновь становится его женой»; таким образом, «...мать девочки менее склонна к тому, чтобы оберегать и защищать свою дочь». Отсюда мы приходим к «относительной хрупкости первичного нарциссизма., у девочек». Первичный аутоэротизм оставляет «амнестическии след, постепенное развитие которого... может привести к появлению эрогенного мазохизма» (Braunschweig, Fain 1971, 96—97). Роль отца важна при построении объектных отношений девочки, поскольку «...хороший отец, отвечая на потребности своей дочери, очень рано начинает готовить ей нарциссическое убежище, которое покрывает изъяны материнского...» (там же, 208).