1967 Kierkegaard, S.: Begreber Angest. Kopenhagen 1844
Klein, M.: A Contribution to the Theory of Anxiety und
Guilt (1948). Int. J. Psycho-Anal., 29,1960 Loch, W.: Begriff und Funktion der Angst in der
Psychoanalyse. Psyche, 13, 1959 и в: Zur Theorie,
Technik und Therapie der Psychoanalyse. Frankfurt/
M.: Fischer 1972 Matthiessen, P.: Das verborgene Tal. München, Zürich:
Droemer Knaur 1964 Mitscherlich, A.: Auf dem Weg zur vaterlosen
Gesellschaft. München: Piper 1970 Moellkr, M.: Zur Psychodynamik der neurotischen
Prüfungsangst. B: Ziolko (изд.): Psychische Störungen
der Studenten. Stuttgart: Thieme 1969 Nunberg, H.: Allgemeine Neurosenlehre. Bern, Stuttgart:
Huber 1959 Rangell, L.: Die Aggression und der Ödipuskomplex.
Psyche, 27,1973,193 Rank Q: Das Trauma der Geburt und seine Bedeutung für
die Psychoanalyse. Wien: Int. Psychoanal. Verlag 1924 Richter, H. E.: Zur Psychoanalyse der Angst. В: А. v.
Ditfurth (изд.): Aspekte der Angst. Geist und Psyche,
т. 2086. München: Kindler 1972 Sadger, L: Über Prüfungen und Prüfungsträume. Int.
Ztschr.Psa.,6,1920 Spitz, R. A.: Genese des premieres relations objectales.
Paris: Presse Universitaire de France 1954 Winnicott, D. W: Playing and Reality. London: Tavistock
1971
531
О ПРОЦЕССЕ СИМВОЛООБРАЗОВАНИЯ
Петер Орбан
К важнейшим заслугам психоанализа, безусловно, следует отнести то, что он явился первой наукой, по-настоящему обратившей взор на внутренний мир индивида. В противоположность другим областям психологии он не остановился перед проникновением в голову человека, а попытался постичь принципы, по которым психическое событие совершается в головах людей. Более того, только со знанием (хотя и всегда заведомо неполным) психического события и мог развиваться понятийный аппарат психоанализа.
То, что этот процесс формирования теории не был и не может быть завершен (жизненный труд Фрейда с его многочисленными отречениями и развитием гипотез является тому историческим примером) имеет свою причину в том, что, с одной стороны, становление человека никогда не укладывается полностью в теоретические формулировки, а может быть раскрыто во многом благодаря интерпретациям, а с другой стороны, оно подвержено историческим переменам, которые в свою очередь могут оказать влияние на основополагающие категории.
Когда мы далее займемся понятием «символ», мы должны будем учитывать оба этих момента диалектической взаимосвязи в структурировании психики, чтобы не подвергнуть себя опасности принять частное объяснение за исчерпывающее и выдать отдельный исторический момент за «человеческую природу».
Разобраться с понятием «символ» является сегодня нелегким предприятием уже потому, что оно ведет теперь собственную жизнь в самых разных дисциплинах, между которыми лишь с большим трудом можно отыскать нечто общее. Поскольку такие дисциплины, как математика, логика, эстетика, психология и теория познания — назовем лишь несколько — ввели это понятие в свой обиход, выхолостив его при этом, как указывает Шалаи (Szalai 1936), чуть не полностью, представляется необходимым вкратце рассмотреть его происхождение.
У глагола «сюмбалло» (объединять, смыкать, а также пытаться разгадать нечто загадочное) в греческом языке обнаруживается несколько субстантивированных форм, из которых самые важные для нас «сюмболон» и «сюмболе».
«Сюмболон» означает опознавательный знак, состоящий из двух половинок разломанного предмета (к примеру, таблицы, кольца), совпадение которых свидетельствует о союзе их владельцев. Только когда одна половинка подходит к другой, реализуется значение «сюмболона».
«Сюмболе», напротив, означает «общество, в котором все вносят свой вклад пищей и напитками для товарищеского пира, так что за дарами забывают о дарителях» (там же, 1936, 35). Как мы попытаемся показать в дальнейшем, обе эти стороны, то есть установление «значения» путем соединения ранее разделенного и
532
последующее отделение одного от другого (пусть даже на поверхности сознания), являются элементами одного и того же диалектического единства процесса символообразования в конкретных социальных условиях.
В нашем относительно сжатом обсуждении в первой части будет прослежена «история» психоаналитического понятия символа (I), чтобы представить его затем в систематической связи с процессами возникновения и структурирования человеческого сознания в целом (II). При этом будет показано, что понятие символа, рассматриваемое в контексте элементов человеческого мышления и поведения, уже нельзя оставлять в его нынешней, односторонне связанной с клинической симптоматикой интерпретации.
Однако в соответствии с только что сказанным, оно должно быть расширено,
но не отвергнуто.
I,
Одна из сложностей диалектического мышления состоит в том, что его понятия не могут незыблемо обозначать одну и ту же вещь. Когда говорят о вещи, «которую удалось охватить понятием», имеют в виду не то, что вещь сама по себе, понятие само по себе, а то, что понятие необходимо отработать на вещи, в отношении которой или ее продолжения оно не может оставаться тем же самым. В психоанализе это касается также и понятия «символ».
«Первая редакция» (Phillips 1962) термина появляется довольно рано в контексте того, что Фрейд назвал конверсией. Согласно Фрейду, истерия возникает в результате того, что при невыносимом представлении, которое он аналитически расщепляет на «представление» и «аффект», одно отделяется от другого, то есть аффективная сумма возбуждения отделяется от представления и преобразуется в телесное.
«Конверсия» как раз и означает подобное преобразование душевного представления в телесное состояние. Чрезмерная сумма возбуждения, лишившись представления, обращается теперь против тела:
«Тем самым Я достигает того, что становится свободным от противоречий, но за это оно обременяется символом воспоминания, которое, словно некий паразит, поселяется в сознании в виде неизбывной моторной иннервации 1или постоянно возвращающегося галлюцинаторного ощущения и которое сохраняется до тех пор, пока не произойдет конверсия в обратном направлении» (I, 63,
курсив П. О.).
В этой формулировке отчетливо видно, что в данной редакции «символ воспоминания», которым обременяется Я, означает не что иное, как истерический симптом как таковой. Символ и симптом сопоставлены здесь как идентичные понятия; в форме «метафорически-замещающих знаков» (Филлипс) они служат маркировкой того, что Я разрешило травматическую ситуацию телесно. В «Очерках об истерии» Фрейда имеется несколько примеров, демонстрирующих взаимосвязь перевода одного в другое. Как в случае Люси Р.:
«Конфликт аффектов в этот момент перешел в травму и как символ травмы у нее осталось с этим связанное обонятельное ощущение» (I, 173).
Лоренцер указал на то, что эту первую редакцию термина «символ», по сути следует скорее понимать как временную маркировку, нежели как замену одного содержания другим, причем символ в таком понимании еще не позволяет увидеть лежащий за ним текст (травму), то есть биографическое содержание.
То, что «символ» здесь следует представлять подобно механически-физиологическому кодированию, «ключ к которому неизвестен» (Lorenzer 1970, 14), прояс-
533
няет цитата, в которой Фрейд перенес схему истерической конверсии на причину истерической навязчивости:
«Перед анализом А является чересчур сильным представлением, которое слишком часто пробивается в сознание,.всякий раз вызывая плач. Индивид не знает, почему при А он плачет, находит это абсурдным, но ничего не может с собой поделать.
После анализа обнаружилось, что имеется некое представление Б, которое по праву вызывает плач, которое по праву часто повторяется, если только индивид не провел против него определенной сложной психической работы. Воздействие Б не является абсурдным, оно понятно индивиду, и он сам может с ним бороться. Б находится в определенном отношении с А. То есть имелось переживание, состоявшее из Б+А. А являлось привходящим обстоятельством, Б было способно оказывать то постоянное воздействие. Воспроизведение этого события в памяти произошло таким образом, словно А заняло место Б. А стало заменой, символом Б. Отсюда несовпадение: А сопровождалось такими последствиями, которых, похоже, оно не заслужило, которые ему не соответствуют» (I, 349—350).
Связь, в которой А находится с Б, здесь четко обозначена как (временное) соположение. Поскольку А было сопутствующим обстоятельством Б и поэтому выступает лишь как признак скрытого (вытесненного) содержания, из знания об А нельзя сделать никакого иного вывода относительно биографического значения Б кроме того, что исторически оно должно было происходить параллельно с А. Короче говоря, от значения А нельзя перейти к значению Б, поскольку такая формулировка понятия предполагает лишь соположение, но не взаимопроникновение.
И хотя у Фрейда такое употребление термина «символ припоминания» встречается таюке гораздо позже (даже в работе 1910 года мы читаем: «Наши истерические больные страдают от реминисценций. Их симптомы суть остатки и символы воспоминания известных (травматических) переживаний», с. 11), рке в «Очерках об истерии» (1895) имеются примеры другого (наряду с первым) понимания термина символ.
В этой редакции, названной Фрейдом «символическими симптоматическими действиями» или «символизацией», как и в первой, психическое содержание Б символизируется другим содержанием (А). Различие, однако, состоит теперь в том, что из А можно уже вывести содержательные указания для анализа биографического значения, то есть «субъективного содержания» Б (Lorenzer 1970a, 16). Следует полностью привести пример из «Психопатологии обыденной жизни» (1901), который весьма наглядно иллюстрирует такое положение вещей:
«Я сижу в ресторане за обедом с моим коллегой-философом, доктором X. Он повествует о невзгодах, которые испытывает кандидат на должность, и при этом сообщает, что по окончании учебы он попал в качестве секретаря к посланнику, то есть полномочному и чрезвычайному министру Чили. "Но потом министра сменили, а его преемнику я не показался". Произнося последнюю фразу, мой собеседник подносит ко рту кусок торта, однако, будто по неуклюжести, роняет его с ножа. Я сразу же схватываю скрытый смысл этого символического действия и подбрасываю не знакомому с психоанализом коллеге свою догадку: "И тут вы упустили свой лакомый кусочек". Он, однако, не замечает, что мои слова равным образом могут относиться и к его симптоматическим действиям, и повторяет с неожиданной, поразительной живостью, словно я буквально с языка снял у него это слово: "Да, я действительно упустил лакомый кусочек", и облегчает себе душу обстоятельным рассказом о неловкости, которая стоила ему этой хорошо оплачиваемой должности. Смысл символического симптоматического действия проясняется, если учесть, что коллеге было неловко рассказывать мне, человеку вов-