«Только с того момента, когда вследствие культурного воспитания один (причем более важный) член сравнения вытесняется, другой член (до этого менее важный) достигает аффективного "сверхзначения" и становится символом вытесненного. Первоначально пенис и дерево, пенис и церковная башня имели в сознании равный вес; и только с подавлением интереса к пенису дерево и церковная башня приобрели — необъяснимый и, по-видимому, необоснованный — преувеличенный интерес; они стали символами пениса» (Ferenczi 1913a, 104).
Уже здесь обозначается логическая фигура, которую Джонс позднее возвел в «теорию символа»:
«Символически изображается только то, что было вытеснено; только то, что вытеснено, нуждается в символическом изображении. Этот вывод является краеугольным камнем психоаналитической теории символики» (Jones 1919, 273).
Подведем итоги: символ был однозначно определен как осознанное, а символизируемое как неосознанное выражение одного и того же содержания душевного представления; и только после того как первоначальное содержание представления ввиду «культурной» несовместимости изгоняется, вытесняется из системы сознательного, в психической системе возникает необходимость поместить на его место эрзац, который с одной стороны заполнит пустоту, а с другой стороны своей формой и появлением будет постоянно сигнализировать, что как раз в этом месте произошел конфликт.
537
Свою функцию символ приобрел в рамках толкования сновидений, став — при всей своей незаметности — указанием того, что здесь мы наталкиваемся на проблематичное содержание. Разумеется, указанием для тех, кто умеет толковать символику (вернее, для тех, кто осмеливается ее толковать).
В этом смысле символы пациента уже не трактовались как симптомы, а служили тому, чтобы подобраться к причинам симптомов — которые находились где-либо в другом месте — во взаимосвязи процессов понимания и согласования. Теперь теория возникновения невротических расстройств выглядела следующим образом: конфликт ведет к вытеснению, которое продуцирует симптом; содержание конфликта отныне изображается символически, динамика вытеснения проигрывается симптоматически, при этом, однако, одно неотделимо от другого. Эта взаимосвязь здесь особенно важна, поскольку она свидетельствует, что знания о символе и символизируемом отнюдь не достаточно, чтобы устранить симптом, оно разве что позволяет узнать о причинах симптома — то есть представляет собой лишь предварительный этап собственно работы.
Здесь также не совсем понятно, почему этот феномен, который, как тогда уже было известно, в лучшем случае является производным, Джонс описывает как
«негативный»:
«...Сама символика представляет собой препятствие развитию. Наиболее это проявляется в тупике невротической симптоматологии» (Джонс, цит. по: Phillips
1962,11).
Как можно считать символы препятствием, чем-то негативным, если им (Джонс сам говорит об этом в другом месте) отводится функция изображения (ср.: Jones 1922, 284), если они — зашифрованно — кричат «держи вора», но сами в разбое
не участвуют?
Вопрос, можно ли рассматривать символы как тормоз духовного развития, получает дополнительный нюанс в тот момент, когда предпринимается попытка разобраться в их происхождении. Джонс наделяет «истинную символику» рядом качеств, в том числе: «...2) постоянством значения или весьма ограниченной способностью к изменению значения; 3) независимостью от индивидуальных факторов; 4) основой в истории развития, это относится и к индивиду и к расе в целом» (там же).
Впрочем, и из приведенной цитаты Фрейда мы могли заключить, что символизации «уже в готовом виде содержатся в бессознательном мышлении», и это подводит нас к вопросу, может ли символика быть врожденной. Как показал Филлипс, на протяжении всей своей жизни Фрейд отстаивал именно эту гипотезу. Следующая цитата может служить тому доказательством:
«Это прежде всего всеобщность языковой символики. Символическое замещение одного предмета другим — то же самое имеет место и при естественных отправлениях — привычно всем нашим детям и словно происходит само собой. Мы не можем проследить, как они этому научились, и во многих случаях вынуждены признать, что научиться этому невозможно. Речь идет дб изначальном знании, которое взрослый в дальнейшем забывает... Символика не считается и с языковыми различиями; исследования, вероятно, подтвердили бы, что она убиквитарна, одна и та же у всех народов. Здесь, по-видимому, мы имеем дело с архаическим наследием эпохи развития языка, хотя всегда можно попробовать отыскать и другое объяснение. Можно было бы, например, сказать, что речь идет о мыслительных связях между представлениями, которые установились в исторический период формирования языка и теперь повторяются всякий раз, когда у индивида происходит развитие речи. В таком случае это было бы унаследованием мыслительной диспозиции, подобной инстинктивной диспозиции, и не внесло бы ничего нового в нашу проблему» (XVI, 205-206).
538
И хотя вторая часть цитаты полностью лишает значения индивидуальное развитие, онтогенез, несколькими фразами ниже Фрейд решительно подчеркивает важность филогенеза, истории развития рода: он полагает, что имеет достаточно доказательств, «чтобы отважиться на следующий шаг и высказать предположение, что архаическое наследие человека включает не только диспозиции, но и содержания, следы воспоминаний о переживаниях прежних поколений» (там же). И в другом месте:
«Во-первых, мы поставлены перед фактом, что сновидец располагает символическими способами выражения, которые он не знает и не может узнать в бодрствовании. Это столь же поразительно, как если бы вы обнаружили, что ваша служанка понимает санскрит, хотя вам известно, что она родилась в богемской деревне и никогда его не учила» (XI, 168; ср. также: Phillips 1962, 79 и далее).
Этому представлению, что и символику и процесс символизации у людей различных национальностей словно биологический субстрат определяет — подобно архетипам Юнга — филогенетическое наследие, противостоит иная позиция, которую Джонс формулирует следующими тезисами:
«По причинам, изложенным мной в другом месте («Imago», 1, 1912), я считаю правильной противоположную точку зрения, а именно, что символика должна каждый раз создаваться заново из индивидуального материала и что стереотипия объясняется единообразием, царящим в душевной жизни человека в смысле тех устремлений, из которых берет свое начало символика, то есть из единообразия основополагающих и вечных интересов человека» (цит. по: Phillips 1962, 81—82). Такого рода объяснению поставляет доказательства и другая психоаналитическая проблематика: в рамках «учения о репрезентантах», где исследовалась связь между содержаниями значений и восприятий, было установлено, что дети идентифицируют вещи как одинаковые, даже если между ними имеется лишь отдаленное сходство. Ференци пишет:
«Не подлежит сомнению, что ребенок (равно как и бессознательное) отождествляет две вещи на основании малейшего сходства, с легкостью переносит аффекты с одной на другую и обозначает обе одним и тем лее именем. Такое имя, стало быть, является высококонцентрированным репрезентантом большого числа различных по сути, но каким-то (пусть даже самым отдаленным) образом сходных и поэтому отождествленных отдельных вещей» (Ferenczi 1913a, 101).
Эту точку зрения можно обнаружить и у Фрейда, хотя он вновь обращается к
человеческому филогенезу:
«То, что сегодня связано символически, по всей вероятности, в древности было объединено понятийной и языковой идентичностью. Символическое отношение представляется остатком и признаком былой идентичности» (II/III, 357).
При этом «былая идентичность» не обязательно — как у Фрейда — должна относиться к «древней» истории рода; эта «идентичность» может быть полностью объяснена и как то, что возникло в индивидуальном развитии, — подобное предположение мы встречаем у многих теоретиков, позицию которых можно выразить цитатой из работы Отто Фенихеля:
«Другое удивительное свойство архаического мышления представлено символикой. Взрослые могут использовать символ, чтобы скрыть предосудительное бессознательное представление; представление о пенисе может репрезентироваться змеей, обезьяной, шляпой или самолетом, если представление о пенисе является неприличным. Символ является осознанным, символизируемое представление — бессознательным.. Архаическая символика как часть дологического мышления и искажение посредством изображения вытесненного представления с помощью осознанного символа — это все-таки не одно и то же. Если при искажении маски-
539
рующим представлением о змее удается избежать представления о пенисе, то в дологическом мышлении пенис и змея суть одно и то же; то есть они включаются в однородное представление: вид змеи пробуждает эмоции, связанные с пенисом, и этот факт используется позднее, когда осознанное представление о змее заменяет бессознательное представление о пенисе» (Fenichel 1945, 48—49; курсив П. О.).
Как мы видим, ни представление о змее нельзя оценивать здесь как филогенетическое содержание, ни пенис нельзя понимать как изначально предосудительное представление; тем самым процесс символизации как процесс примитивной идентификации восприятий лишается какой бы то ни было филогенетической архаики. Также и «убиквитарность» символики, о которой говорит Фрейд, становится объяснимой, поскольку можно показать, что социализация ребенка происходит вначале в той форме и последовательности, которые в большинстве культурных слоев являются сходными: всякий раз речь идет о столкновении с миром, который представлен первыми близкими людьми, всякий раз речь при этом идет о ситуациях эмоциональных отношений и всякий раз речь идет в них о формировании определенных субъективных схем тела, которые во взаимодействии между физиологическими процессами созревания и принципами организации влечений подлежат известной унификации. То, что это сходство в форме первого столкновения с миром вызывает также сходство в форме символики (и тем самым ее «убиквитарность») не в последнюю очередь основывается и на том, что в различных культурных слоях в силу комплексных общественно-политических принципов организации определенные компоненты личностного развития окружаются аурой «невыразимого»: