Эти отношения — как можно показать — являются теперь целиком предметом психоанализа: даже если внешне он скорее напоминал индивидуальную психологию, имплицитно он с самого начала все же выступал в качестве психологии объектных отношений (а в одном месте даже был назван «социальной психологи-
545
ей»; ср.: Freud XIII, 73). И в его теоретические конструкты (идентификация, выбор объекта, Эдип, Сверх-Я и т.д.), и в его практику (перенос и т.д.) входил важнейший фактор условий. То, что при этом психоанализ вырывал отношения индивидов из исторических рамок, трактуя последние в лучшем случае «культурологически» в смысле внеисторического понятия культуры, объяснялось его естественнонаучным идеалом познания: надежде, что объектные отношения удастся когда-нибудь раскрыть закономерным образом.
Тем самым в своих гипотезах психоанализ отчасти нарушил диалектическую связь между индивидом и обществом: в своем анализе он не подходил к вопросу о той или иной общественной форме, запечатленной в индивиде, но рассматривал главным образом, оставляя в стороне формы общественных отношений, то, что субъект (мать, отец и т.д.) «причиняет» другому субъекту (ребенку).
Правда, и мы, по сути, не можем поступить здесь иначе. Поскольку речь идет о том, чтобы постичь первые фигуры становления человека в их развитии, также и над нами довлеет необходимость сконцентрироваться на семейных отношениях. Поэтому здесь следует сразу же четко констатировать: в сфере первичной социализации (ср. статью Э. Майстерманн-Зеегер в т. II) речь не может идти о том, чтобы вообще отказаться от системы взаимосвязей в рамках «семьи» как слишком узких (подобная установка часто проявляется в анализах слева); речь может идти только о том, чтобы внутри этих взаимосвязей выяснить формы того, как проявления общественных противоречий словно в качестве основного профиля еще раз продуцируются внутрь субъекта.
Тем самым наша постановка вопроса в общих чертах очерчена: каким образом в данных условиях можно осмыслить конституирование субъектности ? Или: как из ранее бессознательного организма под диктатом предобразованных форм отношений возникает индивид, наделенный сознанием, в какой мере этот процесс можно описать как символически опосредствованный? Наша тема касается, стало быть, не усваивания общественных правил, заветов и запретов, но — ступенью ниже — вопроса: каким образом можно осмыслить субъектность в ее становлении в качестве усвоения правил. Это обсуждение следует начать с двух противоположных полюсов: бессознательный организм или уже четко состыкованная с обществом форма семьи. С одной стороны, следовательно, организм без сознания, без восприятий и ощущений, то есть без сознательных психических функций (ср.: Spitz 1972, 24), с другой стороны — определенный способ отношений в обществе, принявший форму взаимодействующих друг с другом его членов, сконцентрированный в фигуре одного из своих посредников — семьи. В психоанализе давно уже идет спор о том, какого рода энергию использует с самого начала Я (как ядро субъектности) для исполнения своих функций. Концепции Фрейда, согласно которой присущая Я энергия представляет собой, по сути, «десексуализированный эрос», то есть происходит из Оно (XIII, 273), Хоффманн противопоставил мнение, что основная часть душевной энергии является не инстинктивной энергией, но «с самого начала принадлежит Я или его врожденным предшественникам, которые в дальнейшем превращаются в специфические функции Я» (Hoffmann 1972, 413).
Крайнюю позицию в этом вопросе занимает Уайт, который утверждает, что общая психическая энергия Я исходит из самого Я и, следовательно, только в нем можно обнаружить «первичные автономные энергии Я», и поэтому в своих проявлениях оно является предструктурированным — если не содержательно, то по крайней мере энергетически (ср.: Hoffmann, там же, 405 и далее).
Эти предположения об исходном ядре субъектности (Я) следует понимать как физиологически-психологический субстрат, наличие которого, с одной стороны, нельзя отрицать, но который, с другой стороны, как это видно на примере трех
546
разных позиций, допускает различные интерпретации одного и того же эмпирического материала. Тем самым предрешение относительно того или иного воззрения на «первую природу Я» попадает в круг аналогичных эвристических вопросов, для которых Фенихель создал следующую формулу:
«Невозможно доказать, какие имеются виды влечений, поэтому следует спросить: каким образом классифицировать влечения, чтобы наиболее простым и избавленным от противоречий способом можно было бы целостно охватить различные реально существующие душевные проявления?» (Fenichel 1935, 460).
Если заострить здесь вопрос о «классификации влечений», он может означать лишь то, что, с одной стороны, от концепта «влечение» — в самой общей формулировке понимаемого в качестве «мотивирующей силы... приводящей в действие остальной психический аппарат» (Beres 1967, 429) — нельзя отказаться, не устранив параметра эмоциональности и в конечном счете чувственности как общего структурирующего момента субъектности, но, с другой стороны, что о влечении следует вести речь, ничего заранее не предрешая относительно «природы» его проявления и описывая его особый характер, то есть определенную форму чувственности, обнаруженную в данном обществе.
Если, согласно Гегелю, результат — это мертвое тело, оставившее после себя тенденцию, то это означает, что следует исходить не из вышеупомянутого понятия влечения, но всегда лишь из сложившихся определенным образом судеб влечения (о чем говорит также и Фрейд), то есть из тенденции, которая остается посредником между тем, что изначально могло быть предъявлено с обеих сторон (матерью и ребенком). Мы должны тщательно проверить, каким образом из лишенного сознания Ничто г(ребенка) и наделенного определенным сознанием субъекта (матери, отца), символически конституируется и конституирует себя новое сознание.
Мы исходим из того, что младенец вначале располагает лишь врожденными, то есть филогенетически заданными рефлексами, которые открывают круг фундаментальных способностей к выживанию: сосательным рефлексом, хватательным рефлексом и т.д., а также способностью моторно отводить избыток энергии (кричать, сучить ногами и т.д.). Кроме того, если говорить о потребностях ребенка, нельзя не признать, что в ситуации полной неструктурированности потребность можно расценивать в лучшем случае как принцип запуска исходно данных рефлекторных дуг. Лишь когда впечатления от внешнего мира содержательно попадают на заданные рефлекторные схемы, дочерчивая последние, можно говорить также о возникновении потребности. В строгом смысле слова мы не можем пока еще сказать, что существует потребность в пище, хотя поступление пищи обязательно должно предшествовать развитию потребностей, пусть даже одного этого и недостаточно.
Исходное психоаналитическое представление: «Я дифференцируется под влиянием внешнего мира. Поэтому можно сказать, что новорожденный не имеет Я...» (Fenichel 1945, 34) следует, таким образом, интерпретировать в более широком смысле: не так, как дифференциацию — то, чего нет, не может и дифференцироваться, — но скорее как изменение формы: «Развитие ребенка не исчерпывается количественным увеличением того, что было с самого начала. Нет, развитие — это превращение одной формы в другую» (Божович 1968, 77), причем трудность обнаруживается как раз в гносеологической проблематике: каким образом из бессознательности возникает сознание?
Пока мы рассматриваем только ребенка, эта проблема неразрешима. Ведь детское «развитие» всегда связано с формообразующей инстанцией «матери» (причем «мать» выступает здесь лишь как название для содержательно определенной формы интеракции, то есть является заменимой), которая обращается к ребенку с определенными содержаниями и в определенных формах.
547
Тем самым «мать» означает другую часть этих отношений, без которой ребенок не мог бы существовать, то есть без формообразующего влияния которой «потребности» вообще не могли бы возникнуть. Это отчетливо проявляется рке и в отношении приема пищи: если мать не сумеет превратить сосательный рефлекс своего ребенка в потребность, то ребенок вскоре станет относиться к приему пищи совершенно равнодушно. У матерей с трудностями лактации, о которых Шпицем сделан фильм, можно отчетливо увидеть, что при едва заметной амбивалентности матери (она бессознательно выдергивала сосок всякий раз, когда ребенок прикладывался к нему и готов быть сосать) у ребенка постепенно пропадало желание кормиться грудью (см. также: Lorenzer 1972a, 95).
Этот пример (который можно было продолжить работами Шпица о госпита-лизме) может служить для нас указателем в двух отношениях: во первых, он отчетливо показывает, что формообразование в важнейших областях вообще может не произойти, а во вторых, что формообразование обязательно связано с определенной и определимой формой практики матери и ребенка. Подобного рода банальность не пришлось бы беспрестанно повторять, если бы постоянно не использовалось ограниченное понятие практики. Если с одной стороны, исходя из положений «Немецкой идеологии», эта практика совершенно верно поднимается на определенный весьма общий уровень, с которого, однако, довольно сложно судить о процессе социализации: «Сознание никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным бытием, а бытие людей есть реальный процесс их жизни» (Marx, MEW, т. 3, 26), то с другой стороны теоретическое упрощение происходит как раз в тот момент, когда единственными рамками отношений остается «семья»: «В этой работе, на мой взгляд, речь идет как раз о значении этого потенциального. Что дается при рождении в виде возможности и что из этого реализуется спустя один год? Я также предполагаю, что у этого ребенка есть мать, которая достаточно здорова, чтобы вести себя естественным образом по-матерински. Учитывая крайнюю эмоциональную зависимость ребенка, его развитие, более того, саму его жизнь нельзя рассматривать отдельно от той заботы, которая ему уделяется» (Winnicott I960, 26).