Таким образом, лишь дитя в человеке восприимчиво к сказке. Опытный человек постепенно распознает в сказке то, чем она является: «иллюзию», которая оказывается непригодной, поскольку, по сути, она пробуждает лишь страх, вызывая у человека регрессивное поведение и тем самым держа его в плену у инфантильной незрелости. Фрейд говорит: «Мы называем веру иллюзией, если в ее мотивации господствует исполнение желаний, при этом мы обходим вниманием ее отношение к действительности так же, как и сама иллюзия обходится без засвидетельствований своей достоверности». С этой точки зрения Фрейд всю свою жизнь анализировал и выводил «психический генез религиозных представлений», то есть образы человеческого бытия (XIV, 352 и далее). Согласно его толкованию, для современного человека сказка уже не имеет никакого значения. Психоаналитический интерес к ней является чисто историческим: взрослый человек уже не читает сказок и только дети хотят их слушать, да и то лишь те, которые не «воспитаны здравомыслящими». Для описанного здесь подхода к толкованию, обязанного своими основными идеями Фрейду, особенно характерно следующее его личное замечание: «Я вспоминаю одного своего ребенка, уже в раннем возрасте проявлявшего особую деловитость. Когда детям рассказывали сказку, которой они благоговейно внимали, он подходил и спрашивал: "А это настоящая история?" Услышав отрицательный ответ, он удалялся с презрительной миной» (XIV, 351).
573
Что можно сказать об этом подходе? Несомненно, нельзя отрицать его правомочность. Времена, когда желания еще помогали, когда совершаются чудеса, сбываются сны и все завершается счастливым концом, благополучным исходом, избавлением — эти времена иллюзорны и есть не что иное, как переоценка и искажение человеческих отношений. Фрейд описывал «семейный роман невротиков», который заключается именно в том, что не удается «освобождение взрослеющего индивида от власти родителей». Эту задачу, которую даже неискушенный человек вскоре начинает различать как часто повторяющуюся тему сказки, Фрейд называет «одним из самых необходимых и болезненных достижений развития» (VII, 227) 3. Вспомним знаменитые сказки братьев Гримм: «Король-лягушонок», «Рапунцель», «Дюймовочка», «Спящая Красавица» — достаточно назвать лишь несколько. Осечка в выполнении этой задачи может принимать разнообразные формы, которые меняются от поколения к поколению и всегда зависят от обстоятельств времени и общественных отношений.
Рассмотрим, к примеру, сказку «Счастливый Ганс» (Grimm 1949, № 83). Она начинается словами: «Прослужил Ганс семь лет у хозяина и говорит ему: "Хозяин, срок работы моей кончился; хочу я домой к матери вернуться, уплатите мне что полагается"» 4. Это типичная «неправдоподобная история», хотя вначале она кажется совершенно естественной. Но затем в сказке рассказывается, как Ганс шагает домой со своей наградой, куском золота «величиной с его голову». По пути Ганс постоянно встречает людей, которые, как он думает, обладают чем-то лучшим, нежели он сам. Охваченный непосредственным желанием, Ганс тотчас меняет свое имущество на то, что принадлежит другим. Но он и не умеет пользоваться новым приобретением, и не замечает того, что каждый раз выменивает нечто менее ценное: «Отправился Ганс дальше, и стал он раздумывать, что все вот желания его исполняются, а если встретится какая помеха, то все снова хорошо улаживается». Ничего другого, кроме кажущегося удовлетворения всех своих желаний, Ганс не испытывает. Он считает себя «родившимся в рубашке», не понимая смысла того, чему он научился и что заработал, даже не подозревая об этом и отгоняя от себя всякие заботы. В конце концов он роздал все и тут же забыл: «Нет на свете, — воскликнул он, — такого счастливого человека, как я!». «С легким сердцем и без всякой ноши двинулся он дальше и воротился, наконец, домой, к своей матергс».
Счастье этого человека состоит в иллюзии и неприспособленности к практической жизни. Фрейд справедливо противопоставляет этому «инфантилизму» «приучение к реальности»: «Человек не может вечно оставаться ребенком, в конце концов он должен выйти во "враждебную жизнь"» (XIV, 373) 5. Содержания этой враждебной жизни могут быть самыми разными. Если Ганс обменивает свое золото на лошадь, лошадь на корову, поскольку она его сбросила, а корову вновь меняет на свинью за то, что она «ударила его задней ногой в голову», когда тот захотел ее подоить, и в конце концов остается ни с чем, то в жизни эти сказочные образы могут принимать различное конкретное значение в зависимости от человеческой судьбы: молодой человек неспособен обрести супругу и живет, постоянно меняя партнерш; другой предпочитает спокойное существование вместо того, чтобы строить собственную жизнь; третий скачет от одной идеи к другой, чтобы в конце концов, все перепробовав, ничему не научиться и ничего не достичь. Вспоминается «Фауст» Гёте:
«Я философию постиг,
Я стал юристом, стал врачом...
Увы! С усердьем и трудом
И в богословье я проник, —
И не умней я стал в конце концов,
Чем прежде был... Глупец я из глупцов!»,
574
и можно легко увидеть справедливость фрейдовского тезиса об исполнении желания, когда «В прологе в театре» «поэт», мечтая, говорит:
«Отдай же годы мне златые, Когда и сам я был незрел... В тумане мир передо мною Скрывался..
Я беден был — и все, что надо Для счастья чистого, имел: Стремленьем к истине кипел, И бред мечты мне был отрада!.. Отдай мне прежний жар в крови, Мои порывы и стремленья, Блаженство скорби, мощь любви, И мощной ненависти рвенье, И годы юные мои!» 6
По сути, эти «юные годы» можно здесь вполне приравнять к детству.
Сам Фрейд рассматривал проблемы враждебной жизни с точки зрения своих представлений о человеке и его культурных задачах ограничить влечения и справиться о материальной жизненной необходимостью. В соответствии с этим образы сказок, указывающие не на решение этих задач, а на уклонение от них, непременно должны считаться негативными. В случае «Счастливого Ганса» это вполне очевидно. Однако остается вопрос, всегда ли можно рассматривать сказочные образы исключительно негативно, то есть лишь как исполнение желаний и искажение. Психотерапевтическая работа нацелена на то, чтобы избавить «Счастливого Ганса» от его разорительных обменов. Но каждая ли сказка имеет подобный негативный характер? Всегда ли она является реликтом незрелости? Фрейд своим объяснением помещает человеческую реальность в сферу, которая лежит за пределами фантазии. Его положения и вытекающие из них психоаналитические интерпретации сказок предполагают, что фантазия есть лишь проекция и иллюзия, которые не служит действительности. Мать Счастливого Ганса, несомненно, является не чем иным, как воплощением совершенной и нежной заботы. Однако всегда ли образ матери является столь однозначным7 ?
Уже более тщательное рассмотрение сцены с Навсикаей показывает, что сведение Фрейдом сказки к иллюзиям юного человечества не всегда верно и, кроме того, не всегда соответствует тексту. Ведь Одиссей вовсе не смотрит на милые, нежные и прелестные создания для того, чтобы очнуться несчастным, когда рассеется волшебство. Хотя он скиталец, гонимый нуждой, вид Навсикаи преображает его, вышедшего, «как на добычу выходит, сверкая глазами, лев». При встрече с девушкой возникает как раз не стыд из-за своей нужды, который надо было подавить, а «святое смущение», которое заставляет Одиссея остановиться, замереть в изумлении и в конечном счете вызывает такое преображение его внешности, которое в свою очередь повергает в изумление Навсикаю. Это событие осмысленно вплетается в сюжетную канву, поскольку остров Навсикаи становится для Одиссея началом конца его блужданий. Гомер отнюдь не изображает здесь «сон», то есть иллюзию «полного забот и горестей человека» или, как полагает Фрейд, «подавленные и ставшие непозволительными детские желания». Скорее он показывает, как человек, измученный борьбой за жизнь, при виде красоты вновь обретает способность к почтению и преклонению, при этом не убегая от своей нужды и не вытесняя ее, а просто на время о ней забывая. Подобное переживание отнюдь не является всего лишь исполнением или заменой желания.
575
Фрейдовская интерпретация сказки отрицает в ней все то, что указывает на возможности открытия, преодоления или утверждения человека, то есть на возможности переживания, которые, по сути, характеризуют психотерапию. Фрейд относится к образам не просто с подозрением — они «ненастоящие», как это он утверждает, не без гордости рассказывая о вышеупомянутом вопросе одного из своих детей. Но что означает здесь настоящее или ненастоящее? Разве не могут быть образы настоящими и ненастоящими одновременно? В таком случае точка зрения Фрейда, что сказки основаны исключительно на исполнении желания, окажется совершенно недостаточной, поскольку образы сказки нельзя свести к одной причине одного-единственного периода жизни и не могут быть однозначно объяснены ею. Различие между желанием и действительностью не является достаточным критерием, чтобы судить о происхождении сказочных сцен и образов и оценить их значение с психоаналитической точки зрения. В отношении конфликтов становления Я оно предполагает в качестве конечной цели человека, лишенного желаний. Однако он является столь же мало жизнеспособным, как и человек, у которого исполняются все желания.