606
Непосредственные наблюдения и аналитические исследования убедили меня, что в качестве чего-то хорошего и ценного воспринимаются отнюдь не сами по себе фекалии. То, что необходимо проводить различие между экскреторным актом и его продуктом, признано всеми аналитиками еще со времен Джонса (Jones 1948), однако ни сам Джонс, ни другие авторы не использовали эту идею при рассмотрении нарциссического качества анальности. В первоначальных формулировках Фрейда мы обнаруживаем соответствующее высказывание. Он говорил, что ребенок вначале не испытывает ни стыда, ни отвращения к своим экскрементам и оценивает их «как часть своего собственного тела». Если принять это всерьез, то мы должны исследовать ситуацию, в которой фекалии воспринимаются как часть собственного тела. Это ощущение пропадает, когда фекалии перестают быть теплым и мягким веществом, с которым сливается телесное Я ребенка. С этого момента ощущения, вызываемые фекалиями, становятся неприятными, а, согласно Фрейду, все то, что вызывает неприятное возбуждение, на примитивной стадии развития частью себя не признается. Когда экскременты начинают вызывать неприятные ощущения, ребенок нуждается в помощи матери. Точно так же экскременты вне собственного тела, опорожненные в горшок, рке не являются для ребенка частью собственного тела. С окончанием акта дефекации непосредственное ощущение от контакта фекалий и тела пропадает и между ними устанавливается дистанция. Грунбергер назвал этот переход от внутреннего к внешнему превращением фекалий в анальный объект. Можно отчетливо наблюдать, как ребенок с интересом и любопытством, но вместе с тем со страхом и недоверием разглядывает экскременты в горшке. Выражение лица двухлетнего ребенка, выказавшего перед испражнением определенное недовольство, нетвердым шагом подошедшего к матери и без слов сообщившего ей о своей потребности, как бы говорило: «Так вот что причиняло мне столько неудобств!» Однажды этот же мальчик, расставив ноги, встал над горшком и наклонил вперед свое тело, чтобы посмотреть, что из него вышло. Что же он увидел? Во-первых, как всегда, свой пенис, и на мгновение нечто, что упало. Малыш не сделал ни малейшей попытки потрогать затем свои экскременты, и я не думаю, что это было связано с послушанием. Возможно, раньше ему было сказано, чтобы он не дотрагивался до своих экскрементов. Но сколько раз ему говорили, чтобы он не брал огромный молоток, не ворошил огонь в печи, не мучил котенка и т.д. и т.д. •— и все без малейшего результата. Раз ребенок не берет в руки свои экскременты, то не потому, что он такой уж послушный, а просто потому, что они ему не нравятся.
Исходя из своих собственных — весьма ограниченных — наблюдений, я могу подтвердить заключение Шпица (Spitz 1949), что игры с экскрементами встречаются гораздо реже, чем другие аутоэротические действия, и что они указывают на наличие патологического фактора в жизни ребенка.
Ребенок гордится своей продуктивной способностью, а не результатом этой задействованной способности. Я полагаю также, что ребенок не верит взрослому, если тот расхваливает экскременты словно какой-то подарок. Когда ребенка начинают приучать к опрятности (я не говорю о тех детях, которых с самого начала высаживают на горшок и которые, кстати говоря, неизменно позднее реагируют протестом), у него уже достаточно развито чувство реальности, чтобы понять, что хорошие подарки сохраняют, а не спешат выбросить. Я думаю, он относится к утверждению, будто его экскременты — это подарок, с той терпимостью, с которой дети очень часто воспринимают взрослых. Ребенок понимает, что мать его любит и радуется чему-то, что он сделал, и что не сами по себе экскременты
приводят ее в такой восторг.
Некоторые сообщения из хэмпстедских интернатов подтверждают негативное отношение детей к своим экскрементам, и это нельзя приписывать одному только
607
страху перед воспитателями. Некоторые дети выказывали также явное недовольство, отвращение или страх перед своими экскрементами и они тотчас испытывали радость и облегчение, когда уносили их грязные подгузники, Я могу напомнить здесь о воззрении Фрейда, что к отказу от анального удовольствия ведет не только воспитание, но и нечто, присущее самому ребенку, наследственный фактор, идущий навстречу воспитанию. Иными словами, уже в самом ребенке заложено негативное отношение к своему стулу. И наконец, если мы вспомним об агрессивной направленности анальной функции, то должны предположить такое же враждебное отношение и к экскрементам.
При анализе мы часто видим негативную сторону детского нарциссизма, то есть ипохондрию в отношении анальной функции в целом и самих экскрементов в частности. Выше я указала на некоторых авторов, сообщивших о наблюдениях подобного рода. Разумеется, я навлекаю на себя подозрение в том, что забываю, что психоаналитическое «дитя», лежащий на кушетке взрослый, не идентичен тому ребенку, каким он был когда-то. Надеюсь, что в следующим разделе я сумею снять себя это подозрение.
НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ОБ АНАЛЬНОЙ МОДЕЛИ ТРУДОВОЙ
ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Во многих анализах имеются фазы, в которых вроде бы все указывает на то, что мы имеем дело с «анальным характером», и удивляемся, почему мы раньше просмотрели этот диагноз. На самом же деле пациент не представляет собой «анальный характер». Просто получилось так, что в центре внимания при анализе оказались его профессиональные проблемы. Я ограничусь здесь симптомом затруднения при работе, относящегося к письму, который проявляется и в так называемой творческой деятельности, и при выполнении рутинной работы. Разумеется, любое письмо, за исключением автоматического копирования, в определенной мере является оригинальным и творческим.
Я приведу несколько клинических примеров и напомню об известных аналитических данных.
Пациент не может приступить к работе, потому что «его раздражает дерьмо на рабочем столе». Он должен сперва «расчистить стол и разделаться с кучей накопившихся долгов». У него не возникает затруднений, покуда он может исполнять свои обязанности устно, но чтобы писать, он должен «уединиться от людей», а он боится «одиночества и депрессии».
Другой пациент испытывает подлинный ужас перед критикой, которую может вызвать написанная им работа. Люди скажут, что все это устарело (берлинское выражение «старые верблюды» в точности передает чувства моего пациента), другие авторы сказали это задолго до него и гораздо лучше. Его обвинят в плагиате. А если его идеи и покажутся новыми, их отбросят как не имеющие никакой ценности. Когда же пациент не мог избежать задания что-либо написать, то он погружался в фантазии, в которых со множеством приятных подробностей представлял себе, как создает грандиозное творение, принесшее ему заслуженную славу. Каждый раз пробуждение к реальности было ужасным.
Еще один пациент каждый день рассказывал о своих проблемах с письмом. В этот период проект, над которым он работал, подвергся значительным изменениям. Пациент сам обнаружил несколько причин своих затруднений. Например, на одном из сеансов он сказал, что теперь знает, почему писать так трудно. Он не может долго сидеть на одном месте. Каждые четверть часа ему надо встать, похо-
608
дить, заняться чем-то другим. Выяснилось, что все эти побочные действия имеют оральный элемент, либо совершенно непосредственный, когда он готовил себе что-нибудь попить, либо смещенный на слуховое восприятие, когда он слушал пластинки. Таким образом, для письма оставалась лишь небольшая часть того времени, которым он располагал. Еще одно открытие касалось места и времени. Когда он находился вне дома, то испытывал сильное желание писать, но именно в тот момент и в том месте оно было неосуществимо. С нетерпением он дожидался возвращения домой, но стоило ему переступить родной порог, как желание работать пропадало. Затем в анализе наступил период, когда на первый план вышли другие проблемы, и он долгое время вообще не упоминал о своих затруднениях с письмом. Этот этап завершился двумя встречами, во время которых пациент постоянно спорил со мной. Он очень сердился на меня, утверждая, что его терпение исчерпалось, что мой анализ во многих отношениях неверен, что он отвергает мои интерпретации и т.д. На другой день он был раздражен еще сильнее и утверждал все это с огромной энергией. Он прочел мне лекцию о научном подходе, проиллюстрировав ее одним эпизодом из анализа. Он настаивал, чтобы я принимала его рассуждения как таковые (то есть признала свою научную непригодность и училась бы у него) и запретил мне давать интерпретации. Хотя его упреки явно представляли собой повторение прошлых конфликтов и травм в ситуации переноса, сама лекция, которую он мне прочел, была исполнена оригинальных мыслей и ясных формулировок, и я пришла к выводу, что его способность писать благополучно восстанавливается. На следующий день он начал сеанс со вступления: «Я хочу поделиться с вами своей радостью». Он добавил, что ему нелегко со мной говорить об этом. И в самом деле, он говорил в непривычной для него смущенной манере. Оказалось, что его радость была связана с успехами в письме. Он нашел выход из своего затруднения: приступая к письму, он начинал вести диалог. Это открытие привело к изменению его метода, и теперь он стал испытывать радость от письма. В дальнейшем у него вновь появились проблемы, ибо, как он выразился, «просто книга не может быть твоим ребенком. Ребенком может быть только ребенок».
Я привела эти эпизоды из анализа затруднений при письме по причине того, что они отчетливо демонстрируют оживление детских сексуальных проблем, в частности проблем анальной стадии. Чувства вины из-за сдерживания, отсрочки и неопрятности — депрессия и раскаяние в одиночестве — страх наказания за воровство или производство малоценного материала — потребность в оральном утешении — высокомерная переоценка своей продуктивности — шаг к гениталь-ности, наталкивающийся на неспособность породить ребенка: все эти элементы повторяют импульсы, чувства и представления анальной фазы. Кроме того, приведенный мной материал показывает различие между оральным и анальным прототипами работы. Пациент, который ничего не имеет против работы, покуда она может выполняться устно, а также попытка преобразовать письмо в диалог напоминают нам о наиболее ранней ситуации, в которой совершается работа. Диалог представляет собой кооперативное сообщество двух участников. Самая ранняя модель такого сообщества — это ребенок, который сосет, и мать, которая его кормит. В литературе недостаточно внимания обращается на тот факт, что младенец, блаженствуя у материнской груди, одновременно трудом обеспечивает свое существование. Единственное указание подобного рода мне встретилось в примечании в статье Л. Хендрика «Труд и принцип удовольствия» (Hendrick 1943). В противоположность модели работы, которая закладывается в переживаниях младенца у материнской груди и позднее развивается при обучении речи, модель работы, происходящая из анальной фазы, предполагает отказ от кооперации, одиночество и полную автономию во время продуктивного акта.