Подобно тому, как не мог защитить его отец от контролирующего, наказую-щего и подавляющего окружения, представленного матерью, сестрой и шурином, — точно так же не мог помочь ему и я: его навязчивые симптомы обострялись, сама мысль о возможности нападок на него порождала панический страх повреждений, особенно головы, горла и живота. Всплывали ассоциации о прежних травмах, не только об уже упомянутой операции на миндалинах, но и еще об одном несчаст-
661
ном случае, когда грузовик с такой силой врезался в легковой автомобиль, что тот перевернулся и его водитель погиб. Пациенту было четыре года, когда после этого события, оставшись один у соседей, он начал буйствовать словно бешеный. О непосредственных обстоятельствах этого ужасного происшествия он говорил, однако, столь же мало, как и о другом не менее пугающем: девятилетним мальчиком он стал свидетелем полового акта родителей, когда, мучимый страхом, в темноте искал их и наконец дрожащими пальцами обнаружил выключатель. Он боялся, что что-то случится, что его убьют. Ему снилось, что он находится в больнице, что его оперируют, что его схватила и искусала цепная собака. Пациент и в самом деле становился больным: стоило отступить симптомам навязчивости, как появлялись сердцебиения, нарушалось дыхание, возникали тошнота и понос. Одновременно обострились проблемы и при половом акте: уже при легком прикосновении происходило преждевременное семяизвержение, после чего пропадала потенция. Во всех этих явлениях специалист обнаружит признаки страха кастрации, которая должна наступить в наказание за исполнение запретных сексуальных желаний. Но, как показывает анализ, это — наказание не только за запретные сексуальные желания, предосудительные из моральных или религиозных соображений, но и за неверность матери, с которой, несмотря на все сознательное сопротивление, пациент бессознательно тесно связан. В то же время ненависть к отцу он не проявлял непосредственно, зато косвенно его высмеивал и таким образом обесценивал — он «ноль», «пустышка», ни на что не годный человек, с которым «каши не сваришь». Тем самым становится понятным, сколь сильно пациент бессознательно любил мать и ненавидел отца; эту ситуацию треугольника читатель, знакомый с психоанализом, без труда распознает как эдипову.
Таким образом, пациент опасается наказания по самым разным причинам: 1) потому что он ведет себя вопреки интернализированным заповедям, то есть аморально, греховно; 2) так как проводя время с подругой, он изменяет матери; 3) из-за дискредитации отца, которого, побуждаемый, правда, соблазняющей сына и одновременно обесценивающей мужа матерью, он к тому же пытается лишить места рядом с ней.
Поскольку пациент так сильно боялся ударов («я не могу ударить, я человек доброжелательный»), по отношению к аналитику он преувеличенно дружелюбен, если не сказать покорен. Но поскольку, как уже говорилось, своими опозданиями, своими назойливыми вопросами постоянно ставил аналитика в неловкое положение, своими симптомами бессознательно давая понять, что он, аналитик, — такой же «ноль» и «пустышка», как его отец, то становится ясно, что за доброжелательной и смиренной позицией скрывается откровенная ненависть. Его сновидения также разоблачали притаившуюся за вежливым фасадом сильнейшую агрессию. В его сновидениях автомобили срываются в пропасть, происходят убийства, громят кассы в магазинах, выскакивают убийцы, которых удается остановить лишь с великим трудом. Двое мужчин в ссоре хватают друг друга за горло, угрожают задушить или заколоть ножом. Не всегда можно понять, кто кому угрожает и кто кого собирается убить: другие люди пациента или он их. Последний вариант пациент долгое время отвергал как невозможный — слишком постыдным было бы признание в себе побуждений к убийству, ведь он считал себя человеком дружелюбным. После проработки этих неприятных с точки зрения собственного идеального образа представлений, а также связанных с ними чувств стыда, вины и унижения пациент постепенно стал замечать ту ужасную борьбу, которая происходит в нем самом. От этой борьбы, которая и вызывала страх смерти, ему приходилось судорожно защищаться: на поверхности была агрессия других людей, которым пациент был вынужден пассивно подчиняться, чувствуя себя маленьким и беспомощ-
662
ным, целиком зависимым от могущественных, как он их воспринимал, родственников, которых он боялся из-за нечистой совести. Но в глубине души он сам из чувства мести за то, что так часто оставался один, из чувства собственного всемогущества, из чувства радости борьбы и убийства стремился не просто угрожать другим, но и мучить, разрушить и даже погубить их. Эти ужасающие взаимосвязи не были бы осознаны пациентом, если бы происходящая в нем самом борьба в ходе анализа не превратилась в борьбу между ним и аналитиком. Именно из страха убить аналитика и боязни наказания ему часто хотелось прекратить анализ. Из-за этого он опаздывал и из-за этого должен был снова и снова наказывать себя, предупреждая ожидаемое наказание со стороны аналитика. Усиление агрессивного катексиса отношения ко мне в форме невроза переноса сочеталось с ослаблением невротических симптомов. Теперь можно было также установить связь с агрессивными импульсами того живого и, как считали, дерзкого и неугомонного мальчика, которым он когда-то был. Это его непослушание и упрямое сопротивление строгим воспитательным мерам родителей и стали причиной того, что пережитое в возрасте девяти лет пугающее событие, когда он стал свидетелем полового акта родителей, было воспринято как Божья кара за запретное желание восстать против отца и овладеть матерью. Ненависть маленького мальчика распалилась еще больше, когда он вдруг при свете увидел, как отец мучает — в представлении ребенка — и истязает любимую мать. Тогда впервые от ужаса и ярости он увидел перед глазами пламя — явления, которые он вновь пережил много лет спустя, в 17-летнем возрасте, когда перегрелся во время игры в настольный теннис или когда чуть не надорвался под тяжелой ношей: страхи, что упадет в обморок, что его что-то одолеет, что может упасть, что что-то случилось с головой, что не вынесет какого-нибудь страшного события.
Как легко что-то может разрушиться, мальчик уже в четыре года видел собственными глазами, когда грузовик — в магическом мышлении ребенка посланный рассерженным Богом — врезался в автомобиль и убил водителя. Коитус родителей, который мальчик наблюдал в девять лет, и увиденная им в четыре года автокатастрофа сами по себе были столь ужасными, что Я маленького ребенка не могло с ними справиться, и никого не было рядом, кто мог бы поговорить с испуганным ребенком. Непереработанные и исключенные из речевой коммуникации, эти травматические переживания были отражены: вытесненный аффект страха, стремление к защите и безопасности, ярость из-за того, что его оставили в беде, изолировались друг от друга и сместились на другие, похожие события или превратились в свою противоположность. Так, из злости на отца образовалось преувеличенное послушание. В угоду ему он отказался от стремления к самостоятельности; он мечтал, хотя бы еще раз поехать за границу, спокойно сдать экзамен на аттестат зрелости, заниматься спортом, встречаться с девушкой, а уж потом попробовать себя на профессиональном поприще. Вместо этого он позволил втянуть себя в родительское дело, подавлял свой гнев и постоянно находился в страхе, что однажды этот гнев вырвется наружу и в убийственно-примитивной форме в самом деле наступит короткая развязка — с мертвыми на поле брани, как в конце шекспировской драмы. Поэтому он должен был все время контролировать свои импульсы, мыть руки; иначе произошло бы самое ужасное.
На более поздней стадии анализа выяснилось, что за прорывающимися в поступках импульсами гнева в более глубоких слоях скрывались совсем другие желания. Пациенту снилось: он лежит на кушетке, мужчина, в котором из ассоциаций по поводу сновидения без труда можно было узнать аналитика, закапывает ему лекарство в глаза. Он боится, что тот его ударит или изнасилует. Но и в действительности близкие люди казались ему все более опасными. Рядом с ними он чув-
663
ствовал себя кастрированным, ребенком, целиком находящимся в их власти, и даже девушкой. В своих мыслях он завидовал красоте девушек, тому, что к ним ходят мужчины, что им не нужно так бороться в профессиональной жизни, что им не грозит опасность опозориться из-за полового члена, что они более независимы от «властного влечения». Иногда наступали фазы регрессии к самоудовлетворению через онанизм, когда он хотя и убеждался вновь, что не кастрирован, но должен был расплачиваться за это раскаянием. Теперь пациент оказался вместе со мной в очень близких отношениях, это была уже не смертельная война двух мужчин, а интимная, сексуальная, читай: гомосексуальная ситуация. Разумеется, потребовалось немало времени, чтобы это стремление к нежной близости с мужчиной — в то время еще более предосудительное в нашем обществе, чем сегодня, — стало осознанным, не вызывая стыда, страха вины и наказания и чувства тотальной неполноценности. Если прежде я был для пациента наказывающим отцом, то теперь, когда он регрессировал к фазе раннедетской гомосексуальности, я стал отцом совращающим, от которого исходит активная сексуальная угроза, но от которого он со своей стороны ожидает мужской потенции, когда я к нему обращаюсь, что-нибудь ему даю, будь то через анальное сношение, будь то через фелляцию, то есть когда он в своей фантазии берет в рот мой пенис.