С живейшими пожеланиями успеха
сердечно преданный Вам Фрейд.
Некоторые письма Фрейда связаны также с переводами его трудов на итальянский язык, который был организован Вейссом. Эта работа наряду с практической деятельностью аналитика и собственными обширными исследованиями составила огромную заслугу Вейсса в деле распространения психоанализа в Италии. В одном из писем Фрейд говорит о переводческой деятельности (там же, 84-85):
Проф. д-р Фрейд
12.4.1933 Вена IX, Берггассе, 19
Аорогой господин доктор,
Итальянский «Моисей» особенно меня порадовал. Я привязан к этой книге, словно к дитяти любви. Три одинокие сентябрьские недели в 1913 году я каждодневно просгпаивал в церкви перед статуей, изучал ее, мерил, высчитывал, пока ко мне не пришло понимание, которое я решился лишь анонимно выразить в статье. И только много позднее я признал это неаналитическое дитя.
Одно из тяжело выносимых последствий моего ухудшившегося здоровья — то, что я больше не могу посетить Рим (последний раз это было в 1923-м).
Что касается господина М. Н. и Вашей пациентки, я готов ко всему, что может быть полезным для Вашей практики. Однако Вы знаете, надо всегда выжидать момент, когда пациентка сама живо пожелает этого визита. Если она просто даст себя привести и отнесется ко мне так же, как теперь к Вам, мы причиним ей лишь величайший вред.
Стало быть, d. положительном случае я прошу от Вас точных сведений.
С сердечным приветом
Ваш Фрейд.
83
Переписка Фрейда с Джеймсом Джексоном Патнемом
Переписка между Фрейдом и Джеймсом Джексоном Патнемом (1846—1918), человеком, проложившим путь психоанализу в США, теперь наконец стала доступной для изучения. Она началась в 1906 году и завершилась в 1917-м последним сообщением в период войны. Патнем всегда писал по-английски, Фрейд — неизменно на немещсом языке, но обычно латинским шрифтом, чтобы облегчить чтение своему адресату. Из 172 писем 163 опубликованы впервые.
Письма Фрейда Патнему отличаются от прочей корреспонденции прежде всего тем, что они адресованы человеку на десять лет старше, хотя в ходе переписки это различие становится все менее ощутимым.
Когда Джеймс Джексон Патнем впервые столкнулся с психоанализом, ему было шестьдесят три года. Он работал врачом в Бостоне, имел хорошее положение, являлся профессором неврологии в Гарвардском университете. Как сообщает Джонс, рке в 1906 году в первом номере «Журнала патологической психологии» («Journal of Abnormal Psychology») он опубликовал первую статью по психоанализу на английском языке, которая, правда, заключала негативную оценку 49. Однако, подобно Гроддеку, в дальнейшем он пересмотрел свою позицию и в открытой дискуссии признал, что был не прав. В 1909 году вместе с психологом Уильямом Джемсом (1842—1910) 50 он ездил в Университет Кларка, чтобы послушать фрейдовские лекции по психоанализу. На Патнема они произвели глубокое впечатление, и профессор пригласил Фрейда вместе с Юнгом и Ференци на несколько дней к себе домой. В 1911 году Патнем основал Американскую психоаналитическую ассоциацию, став первым ее президентом51. В период многолетнего пребывания Патнема в Торонто его секретарем был Джонс.
На знаменитом Веймарском конгрессе 21—22 сентября 1911 года появление Патнема единодушно расценивалось как кульминация всего мероприятия. Поддержка с его стороны «дела» компенсировала для Фрейда недостаточное признание, с которым он столкнулся в Вене. Патнем открыл Конгресс своим докладом «Значение философии для дальнейшего развития психоанализа», который в дальнейшем повлек за собой дискуссию в «Центральном листке».
Переписка между Фрейдом и Патнемом показывает, как сталкивались и боролись друг с другом взращенная на религиозной почве американская благопристойность Патнема и реализм Фрейда, ориентация на науку и отважный революционный дух.
Фрейд всегда сознавал, насколько важен Патнем для психоанализа в Америке. Так, 18 декабря 1910 года он писал Абрахаму (Freud/Abraham 1965, 103): «Этот старик вообще огромное для нас приобретение».
20 августа 1912 года Фрейд пишет Патнему (Hale 1971, 366—367):
Поскольку вчера исполнилось ровно три года с тех пор, как я предпринял поездку в Америку, которая мне среди других приобретений подарила знакомство с Вами, возможно, я смею сказать — Вашу дружбу, я не имею права далее откладывать ответ на Ваше присланное мне сюда письмо.
Сердечно благодарю Вас за то, что Вы без обиды приняли отказ от запланированных Вами переводов. Я знаю, что Ваш идеал идет от этики и по нему Вы сверяете свою жизнь. Я слышал от Джонса, что Вы предпочли бы видеть в аналитиках вполне нормальных людей, однако мы все еще очень от этого далеки. Мне постоянно приходится преодолевать собственную обидчивость и самому обороняться от обидчивости других. После позорного отступления Адлера, который является одаренным мыслителем, но и злобным параноиком, я теперь испытываю проблемы с нашим другом Юнгом, который, по всей видимости, еще не завершил свое собственное развитие из невроза. Одна-
84
ко я смею надеяться, что Ют останется всецело верен нашему делу, и моя симпатия к нему не подверглась никаким особым ограничениям, несколько пострадала лишь личная близость.
Я полагаю, что это не опровергает силы анализа, но указывает, что в нас она направлена не на самих себя, а на других и что мы (и это вполне естественно ) в конечном счете тоже являемся лишь двигателями, у которых запас энергии может иссякнуть.
Письма не демонстрируют или почти не демонстрируют антагонизм Фрейда или его амбивалентное отношение к Америке. Они часто напоминают послания Фрейда Пфистеру, поскольку речь здесь тоже идет в первую очередь о религии и философии. 7 июня 1915 года Фрейд пишет (там же, 374—375):
...Основным впечатлением для меня остается, однако, что я намного примитивнее, неполноценнее, несублимированнее, чем мой друг в Бостоне. Я вижу его благородное честолюбие, высочайшую жажду знаний и сравниваю с ними свою ограниченность ближайшим, доступным, буквально малым и мою склонность довольствоваться тем, что достижимо. Я не думаю, что я не способен оценить Ваши устремления, однако меня пугает столь огромная неопределенность; я более труслив, нежели отважен, и часто готов пожертвовать многим ради ощущения, что я стою на надежной почве. Никчемность людей, в том числе аналитиков, всегда производила на нас сильное впечатление, но почему те, кто проанализирован, должны быть чем-то лучше? Анализ помогает стать цельным, но добрым сам по себе не делает. В отличие от Сократа и Патнема, я не считаю, будто все пороки происходят от своего рода неведения и неточности. Я думаю, что на анализ возлагается непосильная ноша, если от него требуют, чтобы он реализовал в каждом его драгоценный идеал...
А месяц спустя, когда Патнем прислал ему свою книгу «О человеческих мотивах» 52 (Е. Freud I960, 320—322), он пишет следующее:
Вена IX, Берггассе, 19, 8 июля 1915 г.
Глубокоуважаемый друг!
Ваша книга «О человеческих мотивах» наконец-то пришла — намного позднее уведомления. Я еще не закончил ее читать, однако уже изучил наиболее важные для меня разделы по религии и психоанализу и поддался импульсу кое-что
написать Вам об этом.
Разумеется, Вам не нужна ни моя оценка, ни моя хвала. Мне приятно думать, что эта книга произведет впечатление на Ваших земляков и во многих потрясет глубоко укоренившееся сопротивление.
На странице двадцать я обнаружил рассуждение, которое считаю вполне приемлемым и для себя самого: «То accustom ourselves to the study of immaturity and childhood before... undiserable limitation of our vision'...» и т.д.
Признаюсь, что это про меня. Несомненно, я некомпетентен рассуждать о других сторонах. Но я использовал эту односторонность для того, чтобы раскрыть тайное, ускользавшее от других. Таково же и оправдание моей защитной реакции. В односторонности тоже заключается нечто полезное.
И наоборот, гораздо меньше означают те случаи, когда доводы в пользу реальности наших идеалов не производят на меня достаточно сильного впе-
85
чатления. Я не вижу перехода от психической реальности нашего совершенства к его фактическому существованию. Не удивляйтесь, Вы же знаете, как мало можно рассчитывать на аргументы. Арбавлю к этому: я не испытываю никакого страха перед господом Богом. Если мы однажды встретимся, я смогу предъявить ему больше упреков, нежели Он мне. Я спрошу Его, почему Он не наделил меня лучшим интеллектом, и Он не сможет судить меня за то, что я не нашел лучшего применения своей предполагаемой свободе (заметим в скобках, мне известно, что каждый отдельный человек содержит частицу жизненной энергии, однако не вижу, что общего имеет энергия со свободой и независимостью ).
Вы должны также узнать обо мне, что я всегда оставался недоволен своим дарованием и умел даже обосновать для себя, в каком именно отношении, однако я воспринимаю себя как чрезвычайно морального человека, способною подписаться под прекрасным высказыванием Т. Фишера: «Этическое ясно само по себе». Я верю в чувство справедливости, а умение считаться с ближними, неудовольствие от причиненного другим страдания или предвзятости я причисляю к лучшему, чему мне удалось научиться. Я никогда не делал ничего низкого или злобного и не испытываю ни малейшей склонности к этому, однако и гордиться тут особо нечем. Порядочность, о которой мы сейчас говорим, я воспринимаю как социальное, а не сексуальное понятие. Сексуальная этика, как ее определяет общество (и доводит до крайности Америка), кажется мне весьма жалкой. Я отстаиваю несравненно более свободную сексуальность, хотя сам я очень мало попользовался этой свободой. Лишь настолько, насколько я сам отваживался дойти до границ разрешенного в этой области.
Подчеркивание моральных требований в публичных выступлениях часто производит на меня удручающее впечатление. Все, что я видел из религиозно-этических обращений, не увлекало...