В 1930 году Фрейд получил премию Гёте города Франкфурта-на-Майне. Показательно то, что он пишет в своем благодарственном обращении, зачитанном дочерью Анной (XIV, 550): «...если говорить о Гёте, то, на мой взгляд, мы еще не слишком далеко продвинулись. Дело в том, что Гёте несмотря на свою известность поэта, а также, несмотря на обилие автобиографических записей, был очень скрытным человеком. Здесь нельзя не вспомнить слова Мефистофеля: "Все лучшие слова, какие только знаешь, мальчишкам ты не можешь преподнесть' ».
Кремериус склонен истолковывать эту цитату из четвертой сцены «Фауста» (I) как личное признание Фрейда. Свою небольшую статью о биографии Фрейда он назвал многозначительно: «Зигмунд Фрейд — великий скрытник» (Cremerius 1971, 187). Если это была не просто осторожность терапевта, стремившегося сохранить безупречность зеркала, то чем тогда Фрейд мотивировал такую скрытность? Нет недостатка в намеках на этот счет, в том числе психоаналитического характера. Фрейд, получив книгу американского журналиста и писателя Абрахама Аарона Робака «Еврейское влияние на современное мышление» (Roback 1929), в которой обсуждается психоанализ, отвечает: «...необычность моего поведения объясняется тем, что Вы затронули еврейский вопрос, к которому я очень чувствителен» (цит. по: Cremerius 1971, 191).
Как раньше не было недостатка в попытках интерпретировать высказывания Фрейда о сексуальности и подобных психических реалиях применительно к его собственной психической организации (например, Maylan 1929 и Fromm 1959), так и теперь ведущие современные психиатры не видят ничего недостойного в том, чтобы дудеть в ту же дуду; это также могло быть серьезной причиной скрыт-
197
ности Фрейда. То, что было начато ординарными профессорами Хохе и Бумке, которые на конгрессах специалистов призывали к «бойкоту» психоанализа и изгнанию его с помощью полиции, приняло еще более угрожающие масштабы после прихода к власти национал-социалистов с их антисемитской идеологией. Освальд Бумке, к примеру, использовал псевдобиографию Майлана для того, чтобы в книге «Психоанализ и его дети» (Витке 1938) отвратительным образом оклеветать Фрейда; ему вторит литературовед Герман Понгс, проводя нацистскую идеологию в своей работе «Образ в поэзии» (Pongs 1939). Отголоски такого непонимания, смешения научных суждений и жизненно-исторических фактов раздаются еще ив 1957 году, когда Курт Колле, один из ведущих психиатров Немецкой высшей школы, высказывается подобным образом: «Он никак не мог расстаться с тем, что было обнаружено им и Брейером у одной истеричной пациентки. Он был слеп ко всему, что противоречило его теории, построенной на основе единичного факта...» (Kolle 1957, 11). Откровенная клевета, иначе это и не назовешь, становится в этой сравнительной биографии «Крепелин и Фрейд» еще очевиднее несколькими страницами спустя, когда Колле приводит «анекдот», в котором по контексту можно было иметь в виду только Фрейда: «Существует курьезная, недостоверная история: врач и пациент провели в молчании сто часов!» (там же, 53). Достоверным же является то, что Фрейд часто бывал по-настоящему охрипшим — так много приходилось ему в часы приема говорить с больными!
Колле относится к тем биографам, которые мнят себя доброжелателями, но уже по тому, как они отбирают информацию, а еще в большей степени по вопиющей ее нехватке, демонстрируют явное отсутствие интереса к человеку как предмету своего исследования. Далее Колле предоставляет возможность выразить личное мнение своему почтенному учителю «Крепелину, у которого для Фрейда находились лишь насмешки и издевки, если не полное презрение» (там же, 11); хотя сама по себе работа стремится создать доброжелательное, позитивное впечатление о личности и деятельности Фрейда.
Именно с личностью фрейдовского масштаба, влияние которой затрагивает и должно затрагивать каждого отдельного человека, самую сердцевину его существа, не могло случиться иначе, что позиция, занимаемая биографами, носила эмоциональный характер: как в случаях за (Ганс Захс, Эрнест Джонс), так и в случаях решительного против (Шарль Э. Майлан и Морис Натенберг), о которых мы еще будем говорить подробно. Сам Фрейд, обладавший обостренным чувством опытного знатока людей, называл это собственной причиной его антипатии ко всякого рода распространению приватной информации для широкой публики. В 1935 году он с беспокойством воспринял предложение Арнольда Цвейга написать его биографию. Решительно отказавшись, 31 мая он писал: «Став биографом, человек обрекает себя на ложь, утаивание, мошенничество, заглаживание и даже на прикрытие собственного непонимания, поскольку истины в биографическом сочинении добиться невозможно, а если бы это удалось, биография оказалась бы никуда не годной. Истина недоступна, люди ее не заслркили, и вообще, разве наш принц Гамлет не прав, говоря: если б с каждым обращались по заслугам, кто бы избежал порки?» (Freud 1968a, 137).
Шестью годами раньше он высказался еще немногословнее и резче по поводу аналогичного описания его жизни и деятельности:
«Вы учите меня языку, а я достиг того, что могу ругаться» (Jones III, 176). Весной 1929 года вышла книга Шарля Э. Майлана «Трагический комплекс Фрейда: анализ психоанализа» (MayIan 1929), претендовавшая на психоаналитическое рассмотрение личности самого Фрейда. Майлан жаждал услышать суждение Фрейда, но тот лишь процитировал ему через своего берлинского коллегу Макса Эйтингона выражение Калибана из шекспировской «Бури».
198
фрейдовских биографий мы воспользовались предложением Курта Р. Эйсслера (1966, 9—10), рекомендовавшего различать три категории таких работ:
1. Личные воспоминания о Фрейде, будь то описание отдельных событий, как у Бруно Гёца (Goetz 1969), или более длительных отношений, как у Мартина Фрейда (М. Freud 1958) и Ганса Захса (Sachs 1946).
2. Наряду с такими «чисто субъективными, личными сочинениями, которые в научной биографике могут сыграть столь же сомнительную роль, как и написание мемуаров», существуют описания, выполненные строго научно. К ним относятся различные статьи Зигфрида Бернфельда и Сюзанны Кассирер-Бернфельд; кончина обоих помешала тому, чтобы их обстоятельная работа приняла форму законченной биографии. Помимо этого к данной категории всерьез можно причислить лишь трехтомник Эрнеста Джонса (1953—1957) и небольшую работу Марте Ро-бер (Robert 1964). Джонс, к сожалению, смешивает личные воспоминания со строгими, объективными описаниями жизни Фрейда. К тому же он находился под сильным влиянием своего «предмета» и слишком пристрастен, пусть даже и в позитивном смысле. Это заходит настолько далеко, что он явно утаивает тот материал, который способен омрачить безупречный образ Фрейда как человека и ученого. 28 апреля 1952 года он пишет Зигфриду Бернфельду: «Вот это была компания: Мейнерт пил, Фляйшль был жалким морфинистом, и я боюсь, что Фрейд принимал больше, чем нужно кокаина, хотя я об этом и не упоминаю» (нит. по: Trosman, Wolf 1973, 231). В первом томе своего труда он все же пишет об «истории с кокаином», но в гораздо более мягкой форме.
3. К третьей категории относятся частные исследования. В качестве образца подобного рода Эйсслер называет работы Петера Брюкнера о личной библиотеке Фрейда (Brückner 1962—1963). Жизнь и творчество Фрейда были тесно связаны, поэтому к данной категории относится также множество работ, рассматривающих разнообразные высказывания и публикации Фрейда по определенным темам; так, явно невозможно было бы не учитывать личное мнение Фрейда о религии (которое он высказывает, например, в письмах) при исследовании его работ, касающихся религии, проведенном в частности Иохимом Шарфенбергом (Scharfenberg 1968). В этой же связи мы можем лишь упомянуть многочисленные небольшие специальные исследования, такие, как «Мюнхен и Фрейд» (Grunert 1972) или «Вагнер и Фрейд» (Dirmtrov 1972).
Поскольку рамки данной статьи позволяют нам провести лишь беглый обзор, и мы не сможем рассмотреть каждую работу и даже книгу, сошлемся лишь на обширную библиографию, приведенную в конце этой статьи. Все публикации представлены здесь в хронологическом порядке. Такой способ соответствует природе научной работы: любой добросовестный биограф должен стремиться исчерпывающим образом использовать в собственном исследовании материал, предоставленный его предшественниками. Эта деятельность постепенно становилась все более простой, по мере того как к собственным публикациям Фрейда после его смерти присоединялись воспоминания его сотрудников и пациентов. В 1950 году была опубликована переписка, важнейшая часть которой — переписка с Вильгельмом Флиссом и Карлом Густавом Юнгом — придает совершенно новый акцент пониманию жизни Фрейда. Обширное и, за исключением некоторых деталей, достоверное исследование Эрнеста Джонса, опирающееся как на личные воспоминания о Фрейде, так и на оставленные после его смерти документы, впрочем, ставшие теперь недоступными из-за распоряжения наследников, долгое время было единственным в своем роде. Подлинной неожиданностью оказались сведения, приведенные в обстоятельном труде семейного врача Фрейда Макса Шура, опубликован-
199
ном после его кончины, о жизни и смерти его великого пациента (Schur 1972): это разъяснение важного, дотоле неизвестного аспекта «сна об инъекции Ирме»; помимо Ирмы, давшей название классическому в психоанализе сновидению и сыгравшей значительную роль в развитии психоанализа в целом — даже если это была всего лишь своего рода «муза» Фрейда (см. статью А. Беккер в этом томе, а также: Grunert 1975), центральную роль в «остатках дня» сыграла еще одна фрейдовская пациентка по имени «Эмма».