Первоначальное стремление Гильгамеша обрести бессмертие через славу было вызовом богам и навлекло на него их возмездие. Поиски Гильгамешем действительного бессмертия даже еще более дерзостны, это — вызов самой человеческой природе, которая по необходимости ограниченна, конечна, смертна. И в финале именно собственная человеческая природа Гильгамеша заявляет о себе: губит-то его как раз изначальная человеческая слабость, минута беззаботности. Ему некого винить, кроме самого себя: он сам совершил непростительную оплошность. Возможно, именно это полное отсутствие героики и приводит его в чувство. Страх оставляет Гильгамеша, он видит себя достойным жалости и плачет. И потом, как только ирония ситуации доходит до него, ему остается только скорбно улыбнуться над самим собой. Приложенные им сверхчеловеческие усилия привели к результату, который кажется почти комическим. Улыбка, спасительное чувство юмора — знак того, что он наконец преодолел самое трудное. Теперь он способен принять действительность, как таковую, и вместе с ней — возможность новой шкалы ценностей: бессмертие, которое он теперь ищет, в котором ныне усматривает источник гордости, — это относительное бессмертие непреходящего свершения, которым стали стены Урука.
Движение от героического идеализма к мужественному признанию реальности, обрисованное в истории о Гильгамеше, обретает большую глубину, если проанализировать ее не только в позитивном плане, но также и в негативном — как стремление избежать смерти. Бегство от смерти, а не поиск жизни — но что это за бегство?
На всем протяжении эпоса Гильгамеш предстает юношей, даже мальчиком, и он упорно держится за этот статус, не желая расстаться с юностью ради обретения зрелости, сопряженной с женитьбой и отцовством. Подобно Питеру Пэну у Барри, он не хочет становиться взрослым . Его первая встреча с Энкиду — это отказ от женитьбы ради сохранения мальчишеской дружбы, а в эпизоде с небесным быком он отвергает (с едва ли не излишней горячностью) брачное предложение Иштар. Иштар пророчит ему несчастье и смерть. Поэтому после смерти Энкиду Гильгамеш не движется вперед, к поискам нового содружества в браке, но отступает назад, стремясь хотя бы в воображении обрести безопасность в стране детства. У ворот человека-скорпиона он оставляет действительность и буквально переступает «пределы этого мира». Во встрече с хозяйкой корчмы он вновь решительно отвергает женитьбу и детей как приемлемую жизненную цель и в итоге, благополучно преодолев воды смерти, добирается до предков. На острове предков, где живут Ут-напиштим с женой, как в детстве, не существует ни возраста, ни смерти. В соответствии со своим образом Ут-напиштим делает суровую попытку заставить Гильгамеша по-взрослому осознать всю ответственность. Он дает ему наглядный урок — это состязание со сном; он готов заставить Гильгамеша испытать неизбежные его последствия. Жена Ут-напиштима, как мать, более снисходительна: ей хочется, чтобы Гильгамеш подольше оставался ребенком; она даже дает ему возможность достичь желанной цели — пусть он раздобудет цветок Гильгамеш бежит от смерти, избегает старости, даже зрелости; он стремится обрести спокойствие и 6езопасность в стране детства. Утрата цветка означает, таким образом, утрату иллюзии того, что можно снова вернуться в детство, она доводит до его сознания необходимость взросления, встречи с действительностью и приятия ее. Отныне Гильгамеш может воспринимать себя менее серьезно, он способен даже грустно усмехнуться над самим собой. Наконец он обрел зрелость.
И. М. Дьяконов, анализируя образ Гильгамеша в аккадском эпосе, совершенно справедливо подчеркивает, что главное в его образе — определенное внутреннее развитие и что именно этот образ наиболее ясно доносит до нас глубокий идейно- философский пафос поэмы.
Добавим, что внутреннее развитие героя происходит по определенным эпическим нормам формирования образа. Вначале Гильгамеш — герой, наделенный большой силой, которую ему некуда девать, и он попросту буйствует (ср. Амирани грузинских легенд, Санасара, Багдасара и Давида - героев армянского эпоса, Добрыню Никитича наших былин и т. д.).
Встреча с Энкиду меняет Гильгамеша, и, уже отправляясь в поход на Хумбабу, Гильтамеш собирается «все что есть злого уничтожить на свете» . Затем, потрясенный смертью друга, задумываясь о смысле жизни, после долгих лет странствий, ценою тяжелых мучений он добывает цветок молодости, хочет принести его в Урук, но по дороге лишается и его. Однако вернувшись ни с чем, он приглашает своего спутника пройтись по стенам Урука и проверить их прочность, как бы открывая в крепости этих стен, построенных или по крайней мере достроенных им самим, какой то смысл собственного существования.
Совершенно иначе, как мы уже видели, предстает перед нами Гильгамеш в шумерских песнях. Уже отмечалось, что образ шумерского Гильгамеша близок героям волшебной сказки (тип сказочного героя, вся сила которого заключена, так сказать, вне его, в волшебных помощниках).
Кроме того, в образе шумерского героя подчеркнуты какие-то определенные реальные черты его как вождя племени, правителя: он военный вождь, полководец, возглавляющий ответственные походы и созывающий на битвы, помимо этого, он жрец, и в связи с этим ему присущи какие-то черты колдуна-шамана (вспомним хотя бы сон Гильгамеша перед битвой с Хувавой), что вполне закономерно И если в шумерской поэме о Гильгамеше и Хуваве уже намечается «зачаток того философского раздумья, которое характерно для аккадской поэмы — мысль о смертности человека и бессмертии славы», то в целом, безусловно, очень ясно ощущается, насколько не разработан шумерский образ по сравнению с образом аккадского героя.
Итак, можно приблизительно представить себе, как возник и развивался образ главного героя аккадского эпоса; в середине 3 тысячелетия до н. э. этот образ еще связывался с реально жившим могущественным правителем, о подвигах которого слагали песни. Возможно, сразу после смерти он стал почитаться и как предок-покровитель и ему стали приписывать и деяния, о которых рассказывалось в более древних песнях, связанных с обряда (поэтому в шумерских песнях Гильгамеш приобретает черты сказочного героя). К этому же времени могут относиться и первые попытки обожествления могучего правителя-предка. Но образ еще настолько близок и знаком, что во всех шумерских песнях героические черты Гильгамеша сравнительно мало гиперболизованы.
Естественно, что на печатях раннединастического времени мы этого образа еще не встречаем, потому что предок-Гильгамеш — гораздо более конкретная личность, чем далекие мифические предки-скотоводы. И естественно, что поскольку в образе Гильгамеша преобладающими оказываются совершенно иные черты, то нигде в шумерских песнях мы не видим, чтобы Гильгамеш оказывался защитником и покровителем стад, каким является нагой и кудрявый герой на печатях, так часто принимаемый за Гильгамеша.
Эволюция образа Гильгамеша в значительной мере помогает проследить эволюцию всей эпопеи.
В. Г.Афанасьева в своей книг «Гильгамеш и Энкиду» пишет, что вопрос о том, не имели ли шумерийцы, подобно аккадцам, самостоятельную, обширную эпопею, возник сразу же, при издании первых шумерских былин, и ряд издателей склонялся к мысли, что такая эпопея была. Впервые вопрос о шумерской эпопее поставил С. Лэнгдон в 1932 г.: в статье «Шумерский эпос о Гильгамеше» он доказывал существование подобной эпопеи . Крамер, больше всех изучавший шумерские песни о Гильгамеше, считал, что эпопея в ее законченном виде — памятник старовавилонского времени, но в основу этого произведения лег цикл шумерских песен о Гильгамеше. Он предполагал, что некоторые песни и в шумерское время были соединены между собой. Так, возможно, фрагмент «В» текста «Смерть Гильгамеша» — продолжение песни «Гильгамеш и Гора , «бессмертного”»»,далее, эпитет lu-ti-la (дословно «человек жизни») может относиться к мудрецу Зиусудре (шумерскому Ною). Место обитания Зиусудры — страна блаженных, остров Дильмун, и Крамер локализует страну кедров на острове Дильмун, т. е. на Бахрейнских островах в Персидском заливе.
Таким образом, по мнению Крамера, поэма о потопе, возможно, была присоединена к песне о Гильгамеше и кедре уже в шумерское время. Точку зрения Крамера развил Матоуш, который утверждал, что «шумерийцы знали обширную эпопею о Гильгамеше. Она начиналась рассказом об экспедиции против Хувавы, продолжалась эпизодом с Инанной и небесным быком и кончалась описанием похорон Энкиду». Кроме этой эпопеи были отдельные эпические поэмы «Гильгамеш и Ага» и «Гильгамеш, Энкиду и преисподняя». Вавилонский древний поэт обогатил композицию эпоса, вставив рассказ Ут-напиштима о потопе, который у шумерийцев в эпопею не входил и существовал как самостоятельное произведение о Зиусудре.
И. М. Дьяконов в своей статье «Образ Гильгамеша» утверждал, что каждая из шумерских песен вполне самостоятельна. Он писал, что эти песни легли в основу аккадского эпоса, но не путем их механического соединения: все части последнего «находятся в глубоко продуманной композиционной связи, спаяны единым авторским замыслом». Это становится особенно ясно при сравнении отдельных эпизодов с их шумерскими прототипами. Анализ того, как использованы эти более древние эпические песни для большой аккадской эпической поэмы, весьма любопытен.
Уже упоминалось, что пока известно пять самостоятельных шумерских «былин» о Гильгамеше. Попытаемся сравнить их с соответствующими эпизодами аккадской поэмы.
1-я шумерская песня. Город Урук подчинен Аке, правителю Киша. Гильгамеш, правитель Урука, поддержанный своим слугой Энкиду и народным собранием Урука против мнения совета старейшин, отлагается от Аки. Борьба завершается заключением дружбы и союза между Акой и Гильгамешем.