Продолжая исследование глубин славянской души, Тэффи описывает симптомы загадочной болезни, поражающей большинство русских беженцев: «Тускнеют глаза, опускаются руки и вянет душа, обращенная на восток. Ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим. Умерли. Боялись смерти большевистской, — и умерли смертью здесь» 62. Великая Печаль неизменно сопровождает раздумья Тэффи, ибо нет возможности перевести русскую душу на французский язык. И хотя в Париже можно увидеть русский балет, оперу, магазины, даже целый «городок», это — не та живая жизнь, которая была на родине, а жизнь «загробная». «Да, — едим, одеваемся, покупаем, дергаем лапками, как мертвые лягушки, через которых пропускают гальванический ток. Мы не говорим с полной искренностью и полным отчаянием даже наедине с самыми близкими. Нельзя. Страшно. Нужно беречь друг друга. Только ночью, когда усталость закрывает сознание и волю, Великая Печаль ведет душу в ее родную страну» 63.
Герои Тэффи видят Россию с пустыми, голыми полями, нищими деревнями, дремучими лесами, оглохшими городами с мертвыми колокольнями. Она рисует не сказочный град Китеж, а реальный Кисловодск, где ветер раскручивает веревку с повешенным. Автобиографический элемент, пронизывая многие рассказы, привносит в них струю лиризма. Тэффи не отделяет себя от своих героев, ощущая их беды и горести как собственные. Жанр короткого рассказа, которому она училась у Чехова, обогащается раздумьями о судьбе маленького человека и трагизме существования в эмиграции. Тэффи старательно ищет смешное в печальном, описывая русский городок в Пасси, где люди были злы и никогда не смеялись. Бесстрастным тоном летописца она повествует об обитателях «городка», живущих, как «собаки на Сене»: «Кроме мужчин и женщин население городишки состояло из министров и генералов, из них только малая часть занималась извозом, большая — преимущественно долгами и мемуарами» 64. Большинство рассказов сборника «Городок» повествует о трудной судьбе русского человека на чужбине, в стране под названием «Нигде».
Почти все герои Тэффи — мертвые души: бывший офицер, бывшая губернаторская дочка, бывший помещик, бывшая акушерка... Живая жизнь на родине начисто перечеркнута «загробной», парижской. Поэтому все они, пытаясь забыться, уходят в мир фантазии и вымысла: певичка Сашенька изображает огненную Маркиту, Ольга Ивановна превращается в мадам Элиз, Петр Иванович славится своим притворством. «Тэффи любит своих героев и жалеет их, — пишет Е. Трубилова, — Поэтому она дарит каждому его игру — во искупление страданий, и делает его по-своему счастливым» 65. Все людские обиды и страдания писательница пытается излечить с помощью целительного юмора. В автобиографическом рассказе «Валя» она признается: «Я кое-как смеялась, потому что очень хотела жить на белом свете» 66. Смех Тэффи, окрашенный светлой печалью, осложненный раздумьями о коренных проблемах бытия, возвеличивал общечеловеческие ценности: любовь, сострадание, нежность, чуткость к ближним, умение прощать. Раздумья Тэффи вписывались в общий контекст идейно-эстетических исканий русской эмиграции, отражали горячие споры о, ее судьбах, о сохранении русской культуры и родного языка. В отличие от И.Бунина, который на собрании парижского «Клуба писателей» в феврале 1925 г. обвинил советскую литературу в косноязычии и распаде литературной речи67, Тэффи считала, что именно в метрополии будет жить, и развиваться русский язык.
В очерке «О русском языке» («Возрождение, 1926, 19 декабря) она пишет, что вне родной почвы он становится суше и скучнее. Чем больше его оберегают, тем литературнее он звучит, питаясь лишь истрепанными старыми книгами. Стремление удержать живое явление в старом русле приводит к его гибели. И хотя писательница прекрасно понимала, что в СССР язык тоже отошел от старого русла, засорившись аббревиатурами и неологизмами революционной эпохи, она предпочитала живой процесс развития медленному омертвению. Этим она вызвала на себя огонь «охранительной» эмигрантской критики, которая устами С.М. и А.М.Волконских упрекнула ее в стремлении преувеличить значение революционных преобразований на родине68. В рассказе «Разговор» Тэффи высмеивает тех, кто ревниво заботится о чистоте русского языка, о сохранении ятей и еров, но говорит уже на убогом жаргоне, в котором французские или немецкие слова путаются с русскими. Потеря родины неминуемо влечет за собой потерю родного языка. Храня старые заветы и оберегая прошлое, герои Тэффи, сами того не замечая, становятся смешны, когда заявляют: «Я сегодня вообще с левой ноги проснулся», «Меня давно раздражает, когда кувыркают русскую речь», «Даровому коню на роток не накинешь платок», «Я очень педантик насчет русского языка». И тут же поясняют: «Ведь это единственное, что у нас осталось. Сокровище наше...». Диалоги героев в рассказе «Разговор» пародируют бесконечные диспуты о русском языке, на которых присутствовала Тэффи. Сама она была истинной хранительницей русского языка. Казалось, она знала все его говоры и наречия, помнила, как в России «каждая губерния, каждый уезд окали, цокали, гакали по-своему» 69. Можно только удивляться чуткости ее слуха, сохранившего в памяти на долгие годы оттенки разговорной речи прачек и маляров, крестьян и горничных, солдат и кухарок. Ни в одном светском салоне она не могла услышать: «чертов раздрыпа», «пудель зобатый», «всклочка», «паголенки», «муругий», «склизкий», «чижолое» и др. Поразительно ее умение передать красоту простонародного языка, одним или двумя меткими словами охарактеризовать героя через его речь. Этой гранью таланта писательница близка к таким виртуозам русского языка, как И.Бунин и И.Шмелев.
В 1930-х гг. от светлого чеховского юмора, преобладавшего в творчестве Тэффи до революции, от гоголевского «смеха сквозь слезы», характерного для многих произведений 1920-х гг., писательница приходит к психологизму Достоевского. Тема униженных и оскорбленных, своеобразно трансформируясь в эмиграции, рождает образы «жильцов белого света», одновременно смешных и трагичных. Как героям Достоевского, им присущи глубоко спрятанные чувства обиды, обделенности судьбой, смирения и обреченности. Подтекст рассказов Тэффи, как правило, грустен, трагичны и их концовки: смерть, самоубийство, взрыв отчаяния, крах всех надежд. Страх смерти, иллюзия счастья, жертвенная любовь — вот основные темы «Книги Июнь» (Белград, 1931). «Всю жизнь люди вертятся, как собака за хвостом, прежде чем улечься», — горестно иронизирует Тэффи70. Книга жизни, «книга тайн несказанная» раскрывается для нее неизменно на черной странице. Она благословляет страдания разлуки, унижения и обиды, горячий восторг самоотречения, описывает монастырскую богадельню, где старики сидели недвижно и безмолвно, точно ожидая своей очереди в приемной господа Бога. Тэффи пытается перевернуть черные страницы, обращаясь к картинам далекого детства, но и они теперь превращаются в неясную эманацию родины, «милую печаль зыбких воспоминаний, таких неясных, мреюших, как в лесной прогалине в солнечное утро испарение согревающейся земли: дрожит что-то в воздухе, ни тень, ни свет — эманация самой земли» 71.
В автобиографических рассказах «Гудок». «Охота». «Золотой наперсток», «Тихий спутник» Тэффи ворошит прошлое, пытается убежать от действительности на остров воспоминаний. Но выясняется, что он мал, замкнут в круге ее личных интересов, печалей и радостей. В рассказе «Тихий спутник» Тэффи вспоминает, как, приехав в Берлин, написала «письмо мирового значения», и тут же оговаривается: «Мирового для моего мира, единственного, в котором живет человек и вместе с которым гибнет» 72. В этом признании — вся Тэффи. Утверждение автономности и самоценности внутреннего мира человека было одной из главных доминант ее творчества. В тоске мечется страдающая душа ее героини, обращаясь к Богу, всемогущему и жестокому. Но и он не может напоить ее чистой водой счастья. «Мутная вода. Такой воды кони не пьют... Пьют кроткие овцы да вьючные животные» 73. В рассказах Тэффи появляются ноты смирения и покорности. Рецензируя «Книгу Июнь», Р.Днепров писал: «Гоголевский смех далек ей, в нем горечь и страсть, а страсть всегда земна, пристрастна, Щедрин чужд ей своей требовательностью и сарказмом. Пожалуй, есть у нее общее с Чеховым, но и Чехов ведь творил некий «суд сверху», был заинтересован в лучшем, чем то, что видел, т.е. опять-таки требовал. Тэффи не обличает, не зовет, не судит, не требует. Она с людьми, она не отделяет себя от них ни в чем, но умна и знает, что то лучшее, к чему стремится человек и с чем наивно сравнивает подлинную жизнь, — выдумка, самообман, бесплодная утеха, но вот это подлинное огромно, сложно, своевластно, и никому, никому не ведомы его пути... Печаль — вот основная нота ее голоса, надломленного, умного. Печаль и неосуждение, горький ветер вечности, экклезиастова вещая простота — вот что ей ближе всего... Что знает человек, что может он, маленький, жалкий, вечно изменчивый, бессильный? «Да будет воля Твоя», — говорит одна из героинь Тэффи. Не «дай» и «не сделай», «не пошли», а «да будет». Вот и все» 74. Последовав совету Достоевского, гордый человек у Тэффи смирился, но душевного покоя не обрел. «Страшно на свете Твоем!» — основной лейтмотив «Книги Июнь».