Перед нами, благодаря «Логике», система чисто фаталистическая. Всемирный разум может развиваться только по законам логики; логика едина, ее законы — необходимы. Следовательно, «существует только то, что должно быть». Вся жизнь — проявление Разумного Духа, его диалектические моменты. Итак, все действительное разумно. Мало того — оно прекрасно, так как красота есть самосозерцание самопознающего духа. Вы хотите быть счастливым? Вступите в мировой процесс, но вступите в него сознательно, через изучение философии Гегеля, и созерцайте жизнь Всемирного Духа, который отражается и в вас. Пусть мысль, что вы — частица бытия, воплощение единой, вечной, разумной идеи, наполняет ваше сердце гордостью, пусть стройная картина, открывающаяся перед вами в «Феноменологии духа», вся состоящая из тончайших логических штрихов, укажет вам связь нашего личного крохотного бытия с бытием вселенной; пусть, постигнув Логику, вы поймете, что все существует лишь потому, что оно необходимо, что ничего другого и быть не может на его месте, — и тогда вы сделаетесь счастливым — если можете.
Еще раз: философская система Гегеля грандиозна, она охватывает всё. Она способна подчинить себе даже сильный разум, потому что основана на строгой логике. Она действует успокоительно на нервы, так как проповедует в лучших своих частях — эстетический фатализм, в худших — покорность. Она наполняет человека гордостью, говоря ему, что он лучшее, то есть наиболее сознательное воплощение Всемирного Духа, Вечной, Едино Существующей Идеи, и вместе с тем смирением, так как что же такое мое личное «я», мои желания, прихоти, капризы, даже страдания перед жизнью, перед необходимостью «диалектических моментов»? Даже «сказать стыдно»... Эта философия не воодушевит вас для борьбы, она не пропитает вас идеалом общественного счастья, не заставит напрягать ваши нервы и мускулы при виде несправедливости, гадости, глупости, подлости; но дает вам бесконечный источник созерцательного наслаждения. Будь жизнь решением математических, логических и иных тому подобных проблем, можно было бы вместе с гегелианцами сказать: «Все вопросы окончены — остается один: что же будет делать дальше Всемирный Дух, раз он познал себя в философии Гегеля?» Но жизнь, по-видимому, мало интересуется диалектическими моментами, и на формулу Гегеля «Все действительное разумно, необходимо, прекрасно» ответила июльской революцией 1831 года, февральскими днями 1848 года и пр. и пр.
Глава VII. Берлин
В 1816 году Гегелю удалось наконец получить профессорскую кафедру в Гейдельберге. Но мы пропустим этот гейдельбергский период, так каждая характеристики нашего мудреца он не дает ничего нового, а о любопытном эпизоде его столкновения с вюртембергскими чинами мы скажем несколько слов ниже. Переходим поэтому прямо к эпохе высшей славы и общественной деятельности Гегеля, когда он является перед нами если и не вершителем судеб своей родины, то по крайней мере одной из самых крупных и заметных величин в деле «вершения».
Это — эпоха реакции, реакции самой бесцеремонной и грубой. Либеральные начинания, вызванные патриотической борьбой с Наполеоном, реформами Штейна и пр., хотя и продолжали бродить в обществе, особенно среди молодежи, но стали уже вызывать самый сердитый отпор со стороны германских правительств вообще, прусского правительства в частности. Далеко не все государи оказались такими рыцарями своего слова, как наш Александр Благословенный; большинство повернуло вспять при первой возможности и устремило свои помыслы на реставрацию, реставрацию всего, что было до Наполеона и произведенной им сумятицы. Ввиду данных заранее либеральных, конституционных и прочих обещаний, это было не совсем «удобно», но в оправдание германским государям можно привести то обстоятельство, что и само общество не особенно настаивало на либерализме, а предпочитало спокойствие духа и мирное благоденствие. Молодежь, правда, бродила; идея единой Германии, сочетавшись с другими, несколько мистическими даже идеями — восстановления времен Арминия*, созревала в ее среде, но благоразумные люди стремились к отдыху после вынесенной передряги. «Забыться и заснуть» — скорее к этому, чем к другой какой формуле склонялось активное и влиятельное большинство общества. «Довольно жертв, понесенных в борьбе с Наполеоном, довольно приобретений, сделанных в министерстве Штейна! Да и не слишком ли далеко зашли мы с эмансипацией крестьян, всеобщей повинностью, конституционными обещаниями и мечтаниями? Торопиться, право, некуда: земля, слава Богу, из-под ног не бежит!» Так говорили многие и были правы в том пункте, по крайней мере, что земля действительно из-под ног не бежала.
* Арминий — легендарный персонаж ранней германской истории, предводитель херусков. — Ред.
«Зоркий взгляд Альтенштейна (прусского министра внутренних и полицейских дел. — Е. С.) увидел Гегеля на гейдельбергской кафедре». Так картинно говорит Гайм. Проще: herr Альтенштейну очень понравилась философия Гегеля, опиравшаяся на формулу «Все действительное разумно». А как там ни мудрствуй лукаво, прусское государственное устройство было все же действительностью, не меньшей действительностью было и желание успокоить умы. В лестных, заискивающих даже выражениях была предложена Гегелю знаменитейшая в Германии берлинская философская кафедра. Он был приглашен со специальной целью оправдать настоящее, доказать его разумность, его необходимость в общем ходе мироздания и — странно — он принял предложение, хотя ничего не принуждало его к этому: в Гейдельберге он занимал вполне независимое положение, его слава была вне всяких сомнений, материальные условия жизни были недурны, а Пруссию он не любил никогда и даже смотрел на нее с величайшим презрением. Но он согласился. Философия с высоты Чистого Разума опустилась на землю и — увы — запачкалась в ее грязи.
Вполне достаточно насмотрелись мы на Гегеля как на индифферентиста, теперь перед нами Гегель-реакционер. Нельзя сказать, что это совершенно неожиданный переход, и все же лучше, если бы его не было. Где же реакционные элементы абсолютного гегелевского идеализма, которые вошли как краеугольный камень в практическую философию — «Философию права» и «Философию религии»? Но сначала факты.
В 1817 году по поводу трехсотлетнего юбилея Реформации* студенты всех германских университетов устроили торжество. Произносились горячие речи, был задуман общегерманский буршеншафт. Профессора сначала присутствовали, потом разошлись, последним ушел Фриз. Молодежь между тем воодушевилась, и шутки ради было устроено маленькое «аутодафе», на котором сожгли реакционные сочинения Коцебу, сотни других реакционных сочинений, прусскую военную косичку, каску и еще что-то. Все это сопровождалось хохотом, насмешками, малосдержанными шутками. В конце концов молодежь мирно разошлась. Но так открыто заявленные либеральные симпатии, такая смелая насмешка над реакцией и не менее смелые мечты об общегерманском буршен-шафте пришлись «не по характеру» министрам вообще, прусским министрам в частности. Заговорили о революции... Гегелю пришлось высказаться. Прежде всего он энергично напал на Фриза, который и так уже находился под уголовным следствием, и обвинил его в подстрекательстве. Заметим при этом, что и раньше между Гегелем и Фризом были счеты: уже в Йене Фриз пользовался большей популярностью, чем наш философ; издав свою «Логику», Гегель в одном из примечаний так резко и энергично разнес логику Фриза, что они стали почти врагами; в Гейдельберге Гегель не получал долго кафедры, потому что там был Фриз. Следовательно, приличие требовало молчать, но Гегель заговорил и притом с таким раздражением, что даже находившаяся на содержании у правительства газета упрекнула его. Гегель отвечал, что он, как прусский чиновник, выше всяких подозрений. Эпизод становился просто неприличным.
* Как известно, в 1517 году Лютер прибил к дверям храма свои знаменитые тезисы.
В 1820 году произошло убийство Коцебу. Убийство было с политической подкладкой, но тут не действовала ни партия, ни революция, а просто ненормальный юноша Занд. Но за этот факт ухватились как за несомненное свидетельство революционных планов, и борьбой с ними определилась дальнейшая политика Пруссии. Довольно либеральничать!.. Реакция вошла в силу, и Гегель сыграл в ней первую роль, хотя в Гейдельберге, накануне своего переезда в Берлин, он либеральничал как нельзя лучше и доказывал тупость вюртембергских чинов, противившихся либеральным начинаниям герцога... Но посмотрим на его профессорскую деятельность. «Он сидит на кафедре, окруженный мелко исписанными тетрадями. Он угрюм и как будто чем-то недоволен; первые слова лекции философ произносит с явным неудовольствием, без церемонии останавливается среди фразы, постоянно кашляет. Но он достиг уже всемирной славы, толпа преданных учеников теснится возле его кафедры, боясь проронить хоть единое слово. Понемногу Гегель воодушевляется, тонкая, сплетенная как бы из паутины диалектика, увлекает его самого. Без всякого колебания забирается он в ее дебри, свободно вращается в сфере самых отвлеченных представлений, с утомительной подробностью останавливается на каждой частности, но в конце концов, благодаря своему гению, он дает слушателю настоящую художественную картину, стройную и изящную, как доказательство великого математика. В аудитории — он царь, который может делать со своими слушателями что ему угодно. От богато убранного стола его философии питаются все науки, питается сама жизнь. Он удовлетворил министерство, и оно осыпает его почестями и наградами, он увлек молодежь всепобеждающей силой своего искусства, грандиозной задачей — обнять все; он наконец успокоил малодушное большинство, примиряя идеал и действительность. Действительность разумна и необходима. Перед нами не разрозненные явления природы, а строго логическое развитие Всемирного Духа. Смотри, радуйся и будь счастлив». Если философия Гегеля давала уму ответ на все вопросы, то его излюбленная точка зрения на мир, как на единое прекрасное целое, успокаивала все малодушные сердца, давала им возможность примириться с жизнью. А этого примирения искали все: Гёльдерлин, Шеллинг, романтики, реакционеры, искали то со страстной потребностью забыться, то с невольным стремлением к полному квиетизму. Наконец разгадка была найдена. Гегель отбросил в сторону малодушные жалобы Гёльдерлина, парадоксы Шеллинга, мистику романтизма — он дал систему наукообразную, подкопаться под которую нелегко, достаточно убедительную, чтобы приковать к себе внимание целого поколения Европы. Он успокоил умы и сердца, но не отречением от действительности, а, напротив, сблизив человека с нею и показав, что она прекрасна, разумна, необходима. «Философия должна постигнуть действительность, но не с точки зрения нашего чувства, наших идеалов и желаний, а с точки зрения разума, который должен доказать ее необходимую связь с прошлым и будущим».