Смекни!
smekni.com

Россини и Глинка: что общего? (стр. 1 из 3)

Г. И. Ганзбург

Существует привычное биографическое клише: «Композитору, достигшему вершин мастерства, не хватило нескольких лет жизни, чтобы полностью реализовать свои творческие возможности; из-за ранней смерти остались неосуществленными его лучшие замыслы...». Те, кто изучал историю музыки или преподавал ее, знают, что подобная констатация приложима к творческой биографии почти всех композиторов первой величины. Например, преждевременная смерть композитора отняла у нас «Искусство фуги» Баха, оборванное на полуслове, половину «Реквиема» Моцарта и всё, что могло за ним последовать, половину цикла «Песни и пляски смерти» Мусоргского и его оперу «Пугачёвщина», Десятую симфонию Малера и последующие его симфонии, Чайковский умер, не успев закончить начатую оперу «Ромео и Джульетта», Скрябин — «Мистерию»... И вот на фоне этой общей ситуации, которую язык не поворачивается назвать привычной, ибо к такому невозможно привыкнуть и всякий раз сердце кровью обливается, когда об этом думаешь, — на фоне всех этих музыкально-исторических катастроф является феномен Дж. Россини, который в возрасте 37 лет добровольно ушел с музыкально-исторической арены. Ему было отпущено еще 38 лет жизни (а это больше, чем вся жизнь Моцарта, Шуберта, Мендельсона, Беллини...), но он этого не использовал для продолжения творчества в главном для него — оперном — жанре, хотя был здоров и работоспособен. Высказывалось много объяснений этому факту самим композитором и популяризаторами его творчества, но все известные версии неубедительны с точки зрения музыкально-исторической науки. И если дилетантствующие публицисты бывают самонадеянно-категоричны и с легкостью находят всему простые объяснения, то серьезный ученый-историк В. Дж. Конен написала так: «Неясно, какие причины после триумфальных успехов побудили композитора навсегда отказаться от работы в музыкальном театре»[i][1]. Добавлю, что этот вопрос так и останется неясным, если не удастся раскрыть причинный механизм, странным образом приведший оперную карьеру Россини к внезапному закату вместо зенита.

Сама возможность музыкально-исторических исследований основывается на предположении, что события музыкальной истории протекают закономерно. Поэтому, когда историк видит нарушение привычного хода вещей, он должен насторожиться: возможно, что здесь, под видимым отклонением от исторической закономерности, под кажущейся случайностью скрыта другая, более тонкая закономерность, которая до сих пор не была выявлена. Рассмотрим подробнее случай биографической «аномалии» Россини, чтобы понять, в чем ее особенность.

Случай Россини

После сочинения последней оперы («Вильгельм Телль», 1828 г.) Россини стоял перед новой творческой задачей: «Фауст» по Гете. Однако новая опера так и не была написана. Россини не из тех, которые к новым задачам применяют старые решения. Он привык идти вперед (подтверждая это, композитор в последний год жизни советовал Рикорди: «Пусть [...] прочтет "Деметрио и Полибио", мою первую работу, и "Вильгельма Телля": он увидит, что я не пятился назад!!!»[ii][2]) Для "Фауста" предстояло найти новые композиторские средства. Арсенал приемов, которыми композитор оперировал до этого, не сработал. Техническое оснащение, оставшееся от предыдущего периода, хотя и было в полном порядке и высочайшего качества (феноменальное техническое мастерство Россини общеизвестно и никем не оспаривается), но это была техника прошлого и для воплощения нового замысла нуждалась в модернизации (говоря словами Россини, «музыка требует свежих мыслей»[iii][3]). Когда композитор хочет сделать одно, а может другое, перед нами типичная ситуация творческого кризиса.

Под творческим кризисом надо понимать совершенно нормальный этап в жизни каждого композитора, когда новые художественные замыслы не могут быть воплощены в материале при помощи старых технических приемов. Тогда композитор напрягает свои профессиональные возможности и создает новые средства для воплощения новых идей. В его музыке происходит стилистический сдвиг, открывающий новый период творчества композитора. Период творчества — это время между двумя стилистическими сдвигами.

Россини называл себя последним классиком[iv][4]. Но теперь очевидно, что это было лишь неадекватное словоупотребление, вызванное противоречивостью переживаемого момента. Для историка бывает удивительно наблюдать такую противоречивость и связанные с нею стилевые странности. П. Луцкер утверждает, что Россини «провозвестник и законодатель стиля brillant — этой первой раннеромантической попытки уйти в сферу полной артистической свободы[...]», что «Россини по существу закладывал основы нового стилевого направления в оперном искусстве, определив систему жанровых разновидностей оперы»[v][5]. Но он же пишет о Россини как о «сугубом традиционалисте» и отмечает «даже какой-то подчеркнутый консерватизм»[vi][6]. Е. Ф. Бронфин писала, что преждевременное прекращение деятельности Россини как оперного композитора — это «"загадка века", волнующая, интригующая»[vii][7]. Она процитировала письма, где сам Россини отвечал на расспросы о своем молчании «уклончиво и по-разному»[viii][8]. Исследовательница объясняла ситуацию тем, что Россини был классик и не ужился с новым романтическим направлением в оперном искусстве[ix][9]. Полагаю, что такое мнение ошибочно. Правильнее утверждать, что Россини был романтик, не ужившийся с классицистскими приемами письма, имевшимися в его распоряжении. Россини принес с собой в новую романтическую эпоху старое техническое оснащение, принадлежавшее в значительной части еще классицистской эпохе, и после 1829 года вошел в полосу стилевого кризиса. Что же тут особенного? В чем отклонение от нормального (обычного для других композиторских биографий) хода вещей? Появились новые идеи, не хватило старых готовых средств, потребовался поиск новых, начался кризис — всё это нормально. Именно так и бывает у большинства авторов. А необычность, особенность в том, что композитор так и не вышел из кризиса обновленным, не смог двинуться вперед и использовать остававшееся жизненное время для творчества в главном для себя жанре.

Этот удивительный случай можно было бы трактовать как нелепое, единичное исключение из правил, если бы такая же странность не повторилась в биографии другого композитора той же эпохи — М. И. Глинки.

Случай Глинки

Последняя опера композитора «Руслан и Людмила» закончена в марте 1842 года, когда Глинке было 37 лет. В последующие годы все замыслы крупных произведений не были доведены до конца. Общеизвестные примеры тому — программная симфония по «Тарасу Бульбе» Н. В. Гоголя (задумана в 1848 г. в Варшаве, частично записана и уничтожена в 1852 г. в Париже) и опера «Двумужница или Волжские разбойники» по драме А.Шаховского на либретто В. Василько-Петрова (фрагментарно сочинена в 1855 г. в С.-Петербурге, но не записана; работа прекращена с отъездом в Берлин). Б. В. Асафьев, говоря об этом периоде, рисует образ «мятущегося Глинки — в годы его последних тревожных странствований»[x][10].

В письме к Н. В. Кукольнику 12 ноября 1854 г. Глинка сообщает: «[...] в Париже я написал 1ю часть Allegro и начало 2й части Казацкой симфонии (c‑moll Тарас Бульба) — я не мог продолжать второй части, она меня не удовлетворяла. Сообразив, я нашел, что развитие Allegro [...] было начато на немецкий лад, между тем как общий характер пьесы был Малороссийский. Я бросил партитуру, а Педро уничтожил ее.»[xi][11] Формулировка из «Записок» Глинки: «[...] начал писать симфонию "Украинскую" ("Тарас Бульба") на оркестр. [...] но, не будучи в силах или расположении выбиться из немецкой колеи в развитии, бросил начатый труд, который впоследствии Don Pedro истребил.»[xii][12] Наконец, последнее упоминание о несостоявшейся симфонии в письме к Л. И. Шестаковой 14/26 ноября 1856 г.: «Горчица после ужина не годится — так и Тарас. Я слишком втянулся в церковную музыку; мне не до казацкого разгула»[xiii][13]. В. В. Стасов в статье 1889 года описывает две главные причины неудачи с симфонией. Первую он усматривает в состоянии здоровья композитора («К началу 1850-х годов Глинка значительно постарел и опустился. [...] Физическая немощь, усталость, лень, отяжеление.»[xiv][14]). Вторая причина, по мнению Стасова, — в том, что Глинка, подобно Шопену, страдал из-за отсутствия широкого признания и недостатка публичных похвал. Б. В. Асафьев в книге о Глинке, опубликованной в 1947 г., не отрицая доводов Стасова, усомнился, однако, в их достаточности: «Ни одна из причин, какие он [Стасов] приводит в доказательство, почему, по его мнению, Глинка не осуществил симфонии, не может быть не принята во внимание, включительно до сравнения душевного состояния и духовного одиночества предсмертных лет Глинки и Шопена. [...] Но вся сумма причин, совокупность всех объяснений Стасова не может убедить каждого, кто знает, что такое художественный процесс и неистребимая потребность создавать художественное, заложенная в человечестве его же общественным сознанием. Создают — оглохнув, ослепнув, потеряв руку, даже в полупараличе, если хотят, если не могут не создавать. Создают, несмотря на отрицания и гонения, издевательства и тупое непонимание! Перестают создавать только в том случае, когда созданное подсказывает, что немыслимо перешагнуть через пределы, положенные тем же сознанием [...]».[xv][15]

По поводу последней, так и не написанной оперы Глинка сообщает в письме к В. П. Энгельгардту 29 ноября 1855 г.: «Двумужница давно уже прекратилась. [...] что опера прекратилась, я рад 1е потому, что мудрено и почти невозможно писать оперу в русском роде, не заимствовав хоть характеру у моей старухи[xvi][16], 2е не надобно слепить глаз, ибо вижу плохо, и 3е в случае успеха мне бы пришлось оставаться долее необходимого в этом ненавистном Питере.»[xvii][17] А. Розанов комментирует: «Причины, по которым Глинка прекратил сочинение оперы «Двумужница», кроются несомненно не в перечисленных выше трех моментах и не в том, что в руках у него не было "окончательного" либретто, как писал об этом В. В. Стасов. [...] Дело, по-видимому, в характерных для последних нескольких лет жизни Глинки композиторских поисках, увлечении той или иной темой и быстром в ней разочаровании [...]»[xviii][18].