Ее легко услышать в этой музыке. Послушайте, как победно и легко звучит музыка прорыва. Вершина упирается в тот же лейтзвук es, который затем празднично и победно преодолевается возлетом к мажорной терции. А после кульминации — какой дивный пассаж! Он обнаруживает действие самодвижной силы. Чем-то он напоминает полет лыжника с высотного трамплина (точка отскока — аккорд на второй доле в левой руке). Это очень грубое материалистическое сравнение, но оно как бы наглядно фиксирует действие духовной силы свободного полета.
Самодвижность и легкокрылость не означают легковесности. Нет, тут все упруго, мощно — но не самостно, а совершается некой могучей силой. Однажды ожесточенный японец вознамерился убить равноапостольного Николая Японского. Святой воззвал о помощи к архангелу Михаилу и вдруг ощутил в себе такую бесконечную силу, что легко и бережно связал японца как бантик. А он, потрясенный чудом, после того не только крестился, но и стал первым японским православным священником. Понимаете, о чем я говорю? И чем отличается самостная натужливая сила от силы свободной и вдохновенной?
Оглянемся назад, на главную партию. При тех же контурах мелодики она совершенно другая! Какая там судорога духа в натужливости усилий — в этих нервных паузах, в неуравновешенных контрастах динамики, в лихорадочных ломаных децимах мелодии!
Чувствуете чудесную перемену в душе? Какой великий дар свободы духа! И все это — за покаяние, жест смирения в душе. Так высоко ценит смирение Господь.
И столь велик дар, что он перестраивает все последующее развитие.
Смотрите, как естественно, мирно, а вместе с тем с внутренней силой и достоинством завершается экспозиция заключительной партией. Какой колоссальный пройден путь преображения души! Мыслима ли была умиротворенность спокойной силы сразу после главной партии?!
Во многих других произведениях вливающаяся через смирение в музыку бытийная сила часто приводит к другому, но тоже очень естественному варианту окончания экспозиции — к героическому энтузиазму заключительной партии. Вспомним хотя бы ослепительные юбиляционные пассажи — выражение необыкновенного пламенения духа — при окончании экспозиции Патетической сонаты!
Теперь оценим значение покаяльной основы развития в сопряжении партий для разработки.
В общем плане можно сказать, что ее суть — огненный, вдохновенный полет над бездной тональной неустойчивости и водоворота стремительных модуляций — была бы недостижима без предварительного стяжания свободы духа! Без этой невидимой духовной силы разработка угнетала бы нас тревожностью и страхом. Гордыня не летуча! Она камнем упала бы вниз, в пучину модуляций.
А в данной сонате мы видим и особенное откровение. Посмотрите, какое вдохновенное решение воспринял с Неба Бетховен.
Разработка начинается со вспышки света. После тихого завершения экспозиции в Es dur разработка открывается ослепительно-ярким ликующим мощным до-мажорным аккордом. Нежданный свет — от бытийственной силы, плода сбросившей самостное напряжение побочной партии.
Завершается это вступительное построение в разработке на теме главной партии воспарениями мелодии на дециму. В экспозиции децимы звучали яростно. Здесь — вопросительно, взывающе. И вот появляется ответ — эпизод в разработке.
Это новое откровение тепла и нежности выросло из темы связующей партии: та же речевая конструкция эмоционального высказывания, с тем же воспаряющим ходом к квинте лада, с той же трехкратной псалмодической распетостью квинтового тона.
А что новое? В чем откровение? Обратим внимание на элементарный, но духовно очень важный фактурный прием — октавное удвоение мелодии, символ соборности души, сродненной с небом. Попробуйте вообразить главную партию Моцартовской сороковой симфонии g moll в унисонном, а не октавном изложении. Какой она становится сразу жалкой, одинокой, поникшей! А благодатно укрепленная свыше, — нежно парит в вышине и своей небесной силой притягивает к себе и нас.
Такая же духовно утешающая и укрепляющая сила поднимает к небесам наш дух и при слушании этого эпизода у Бетховена.
Благодатная-окрыляющая сила особенно важна ввиду предстоящей драматизации музыки.
Здесь мы подходим к анализу еще одного парадокса сонатной формы в минорных произведениях.
В них экспозиция часто содержит осветляющий поворот в мажор, а в репризе обе темы должны прозвучать в миноре. Что это должно означать — пессимистичность концепции формы? Нет, наше впечатление при окончании музыки прямо противоположное! Никакого уныния и расслабленности — напротив, подъем сил и окрыление души.
Объяснение парадокса — в неоднослойности внутреннего мира человека. Духовное и душевное не параллельны. Духовное состояние независимо от окраски жизненной ситуации. В ситуациях жизненных испытаний при благодатном укреплении свыше мы ощущаем не подавленность, а подъем духа, духовную бодрость и отвагу. А без небесного подкрепления даже в ситуациях благоприятных люди порой томятся от непонятной тоски и нехватки духовной ясности.
Так и в музыке. Духовное укрепление и окрыление души находится в ином, высшем плане содержания музыки и не прямо связано с эмоциональной окраской восприятия событий мира. В мажоре духовный подъем и решимость воли окрашены ликованием, а в миноре они отнюдь не превращаются в нечто слезливое. Они одеваются в тона суровости, но огненность духовной ревности не угашается.
Что происходит в нашей сонате?
Полетная инерционность предыкта передалась репризе. В главной партии отсечен дополняющий раздел с его пароксизмом судорожного напряжения. В полном совершенном кадансе вместо семизвучного аккорда звучат прозрачные октавы. Отказ от грузной, тяжелой массы готовит слух к молитвенным взыванием связующей партии.
Побочная партия неожиданно и «против правил» начинается в тональности мажорной субдоминанты, которая через некоторое время оминоривается.
А на то, как побочная партия звучит далее в минорной тонике, следует обратить особое внимание. Октавное ведение мелодии протягивает нить к дивному утешению эпизода из разработки (нисходящая секунда с-h интонационно конкретизирует эту связь, равно как и с молящим элементом главной партии) и придает ей полетность. Но теперь она в контексте героического порыва. Звучание форте сближает побочную партию с главной, но не лишает ее женственности и окрыленной небесной силы. Вместо легко взбегающих гамм появляется более драматичное движение по разложенному аккорду.
Как видно, минор не только не лишает музыку духовной бодрости, но в этом драматическом контексте укрепляет ее ревностную силу.
Равным образом и момент прорыва в миноре не лишается огненности, но оборачивается духовной отвагой.
А заключительная партия? Звучание стало сумрачнее, строже, но и ее духовная сила не убывает. Напротив, музыка становится еще весомее, еще значительней, обнаруживает духовную собранность, решимость и свою подъемлющую дух силу.
И вот удивительное дело: после тихой звучности звучат два мощных заключительных аккорда. Откуда такая органичность сцепления пиано и фортиссимо? Нежность и мужество разнесены по разным углам только в сознании плотского человека. А у духовного они обнаруживают свою тождественность, ибо растут из единого корня божественной любви (мужество есть твердость стояния в любви Божией). Эту тождественность явил людям Христос, а от Него узнали о ней и христиане.
Здесь объяснение и всей тайны сонатной формы.
Проведенный анализ уточнил наше понимание духовных процессах, составляющих сущность сонатной формы. Достигнутое видение поможет нам перейти к следующему этапу углубления в проблему.
Нам предстоит теперь, полностью отказавшись от младенческого светского языка теории идеала, перейти к языку всецело духовному.
Произвольность идеалов и ценностей коренится в исходной точке отсчета. Ею в гуманистическом мировоззрении является вовсе не «человек», как оно утверждает, а «человек самодостаточный». Идеалы мои — во что хочу, в то и верю как в наивысшее истинное благо. “Плюрализм, свобода!”
Богооткровенная вера учит по-другому. Не идеалы, выдумываемые прихотью самодостаточности или подворовываемые ею из богооткровенной веры и ею опошляемые, а незримые законы образуют логику духовной жизни. Человек разобьется, если, “отменив” в своей голове закон всемирного тяготения, выйдет из окна десятого этажа погулять на улицу. Духовной смертью оканчивается и попытка отменить в своем воображении закон духовного тяготения человеческой души к Богу.
И в музыке отказаться от духовных законов музыкальной формы — равносильно отказу от красоты. “Каждая нота моего скрипичного концерта продиктована Всевышним”, — говорил Бетховен. Это значит, что гений вдохновенно-активным своим слухом в каждый момент сочинения музыки усердно задает вопросы Абсолютной Красоте и получает на них ответы. Этим он отличается от посредственности, в слухе и сердце которой духовное Небо отринуто.
Отсюда требования и к музыковедению. Оно должно быть адекватно музыке и открывать ее красоту. А для того не должно питаться произвольностью своих мнений.
Если мы хотим что-то понять в сонатной форме и все великое множество сонатных форм представить не как нечто бесформенно-хаотичное, но как одну прекрасную и торжественную песнь человечества к Богу, распеваемую каждой эпохой, каждым индивидуальным стилем и каждым конкретным сочинением по-своему, — нам нужно окончательно распроститься с теорией идеала самостного человека и с языком немецкой классической философии и перейти на священный язык богословия и христианской антропологии музыки.