Смекни!
smekni.com

Опера Генри П рселла Дидона и Эней проблемы традиций и новаторства (стр. 7 из 8)

Вторая картина полностью принадлежит злым силам в образе ведьм из английских народных сказок, которые угрожают счастью героев. Несмотря на то, что образ ведьм традиционно связан с комедией, Пёрселл трактует эту сцену со всей серьёзностью и художественной глубиной, на которую способен. Разумеется, современному слуху, избалованному выразительностью фантастических образов эпохи романтизма, пёрселловская “пещера ведьм” покажется несколько бледной и уступающей прочим сценам в опере. Но это говорит лишь о том, что в области изображения фантастики Пёрселл шёл в ногу со времени, а не обгоняя его.

Инструментальное вступление к “сцене ведьм” звучит в тональности f-moll, которая, насколько можно судить, ассоциировалась у композитора с мрачным враждебным началом. Необычным “потусторонним светом” окрашена партия главной колдуньи, которую Пёрселл поручил мужскому голосу. Здесь мелодика начисто лишена покоряющей ариозности. Суровая, тяжёлая декламация, построенная на непривычно широких мелодических скачках, звучит на статичном, почти пустом ритмическом фоне. В ней одновременно слышится нечто зловещее и величественное.

Мрачный фантастический эффект, пожалуй, лучше всего достигнут в двух кратких хоровых эпизодах, которые как бы обрамляют речь колдуньи. Оригинальный звукоизобразительный приём – резкое быстрое стакатто на многократном повторении слога “ho” – имитирует жуткий хохот потусторонних существ. Последующий же дуэт двух ведьм, наоборот, удивляет своей обыденностью. Прообраз дуэта – типичный английский кэтч (канон, построенный на простейшей имитации, распространённый и осевший в английском быту, начиная со знаменитого “Летнего канона” XIII века). Подобное обращение композитора к “уличной песне”, возможно, должно было подчеркнуть фольклорное происхождение данных персонажей. Последний хор, окаймляющий фантастическую сцену, и следующий за ним танец фурий построен на приёме “эхо”, разработанном Люлли. В хоре он дан не столько в декоративных целях, сколько для окончательного утверждения жуткой фантастической атмосферы.

Если над первым и третьим актами господствует образ Дидоны, то во втором – в центре действия Эней. В начале акта герои со своей свитой любуются прекрасными окрестностями Карфагена, под предлогом охоты. Первые три номера (инструментальное вступление, песня Белинды и отчасти песня Дамы из свиты) объединяют не только лиричность и настроение светлой печали, но и тональность d-moll. В интонационном отношении эта пасторальная сцена совершенно не связана с оперной ариозностью, господствующей в “Дидоне” в целом. По всем своим признакам – песенным оборотам, ритмическим особенностям (“шотландская синкопа”), периодической структуре – эта музыка близка к позднеренессансному фольклору. Особенно интересна в этом смысле песня Дамы из свиты, в которой античный миф об Актеоне излагается в характерной поэтической манере английской баллады. Подобное обращение к фольклорной песне, в целом нехарактерное для Пёрселла, видимо, было глубоко мотивировано; ведь ничто не может передать образ мирной природы лучше, чем народная песня. Безмятежная пасторальная картина особенно рельефно оттеняет следующие за ней сцены охоты и бури.

В сцене охоты господствует рыцарский образ Энея. Убитый им дикий зверь – как бы символ его героической сущности. Однако триумф героя длится недолго: по воле злых ведьм на охотников надвигается буря. Как всегда практичная Белинда в своей небольшой песне подвижного характера убеждает всех вернуться в город. Остаётся лишь Эней, перед которым возникает призрак в образе Меркурия и сообщает, что он должен этой же ночью покинуть Карфаген. Для достижения большего драматического эффекта композитор намеренно сталкивает момент высшего торжества героя с бездной отчаянья, в которую он оказывается ввергнут в следующий миг.

В опере XVII века трудно указать другой эпизод, построенный сплошь на речитативе, который мог бы соперничать с ламентацией Энея по трагической силе и красоте. В целом декламационные сцены “Дидоны и Энея” резко непохожи на аналогичные фрагменты континентальной оперы. Вероятнее всего, для Пёрселла образцом синтеза поэзии и музыки был английский речитатив первой половины века (в частности у Локка), так как в “Дидоне” нет характерной для континентальной оперы грани, отделяющей напевность и мелодическую яркость арии от нейтрального в мелодическом отношении речитатива.

Островыразительная гармония этого монолога, не укладывающаяся в рамки классической тональной системы, гениальное ощущение английской речи и умение “перевести” её в мелодический план, сохраняя её естественные ритмы и интонации, поистине предвосхищают будущее. Вместе с тем ламентация Энея тяготеет по своему характеру к ренессансному мадригалу с его настроением интимной скорби.

Речитатив Энея замыкает второе действие. Он звучит в тональности a-moll, нарушая тем самым тональное единство всей сцены. Согласно либретто Тейта, второй акт – подобно первому и третьему – завершается хоровым эпизодом, однако в дошедших до нас копиях партитуры подобного хора нет. Нелегко понять, явилось ли это результатом сокращения, сознательно произведённого автором, или запись композитора была просто утеряна. Бриттен, например, настаивал на втором объяснении, аргументируя тем, что симметрия оперы, которая поддерживается “хоровым обрамлением” каждой её картины, не допускает столь грубого нарушения формы. Противоположное мнение высказал Дент, считая, что композитор, написав завершающий хор, впоследствии отказался от него, так как после эмоционального и яркого монолога Энея любой номер прозвучал бы слабее.

Как и следовало ожидать, последний акт начинается с антикульминации: слушатель переносится в среду “сильно подвыпивших” матросов, готовящих Энея к отплытию. В традициях литературы Возрождения, автор вводит прозаичный и даже циничный образ “простолюдина”, противостоящий возвышенному образы идеального героя. Песня, с разнузданной весёлостью рассказывающая о том, как легко матросы заводят новых подружек в каждом порту, звучит как насмешка над прекрасной любовью Дидоны и Энея. Подобно пасторальной картине, матросская сцена возникла на основе национального фольклора, но уже совершенно иного рода. Здесь Пёрселл делает акцент на простонародный юмор и веселье. Так, в танце подчёркнут грубоватый колорит шотландских народных плясок, а песня матросов по ритмическому узору и мелодике близка известной шутливой песне “Nutbrownmaiden”.

Вся матросская сцена пропитана игривыми интонациями, однако появление ведьм, готовящихся праздновать победу, возвращает слушателя в атмосферу трагедии. Заключительный хор “злых сил”, в котором прославляется разрушительное начало, сочетает в себе гомофонные принципы Люлли с контрапунктом, в духе народной полифонии итальянского ренессанса. Триумф ведьм заключает танец необычного, как бы изломанного характера.

Грандиозный трагический финал по своей силе затмевает все прочие драматические вершины оперы. По масштабу каждый номер финала крупнее почти любого из более ранних эпизодов оперы. В отличие от других сцен с их “мозаической структурой”, цельность кульминационного раздела обеспечивается сквозным развитием, непрерывностью переходов. Так, речитатив Дидоны не завершается, а непосредственно переходит в её арию; ария вливается в оркестровую постлюдию; постлюдия – в финальный хор. Образную цельность финала обеспечивают не только конструктивные приёмы, но и интонационное единство. Все его эпизоды и в мелодическом и в гармоническом отношении восходят к прощальным словам героини, обращённым к Белинде.

Свободная на первый взгляд, патетическая декламация речитатива на самом деле основывается на строго выдержанной нисходящей гамме (c-h-b-as-g-f-e-es-d). Этот формообразующий стержень замаскирован благодаря тому, что звуки нисходящей хроматической гаммы “обвиты” вспомогательными звуками в духе баховской скрытой полифонии, а “женские окончания” придают ей характер типичных “оперных вздохов”. Обладая огромной самостоятельной выразительной силой, мелодика речитатива подготавливает мотив остинатного баса предсмертной арии Дидоны и мелодическую линию постлюдии и заключительного хора.

Предсмертный монолог героини – кульминационный момент не только финала, но и всей оперы. Её художественная сила заключена, прежде всего, в чарующей песенности и простоте. Сама мелодика вокальной партии, предельно лаконичная по интонационной структуре, является сгустком мелодических оборотов “скорби и смерти” барочной оперы. Невероятно, но в ней почти нет звуков, которые выходили бы за рамки этих нескольких типизированных оборотов, таких как нисходящие секунды и повторные звуки. Подобное умение достигать сильнейшего драматического эффекта при помощи предельно простых средств говорит о бесспорном мастерстве композитора. По сравнению с первой арией героини в предсмертном монологе всё более сжато, более сурово, особенную трагическую остроту придаёт музыке хроматический остинатный бас – аскетический, оголённый.

Общее художественное впечатление от финала в значительной степени связано и с инструментальным началом. Предсмертный монолог Дидоны – одна из двух арий, написанных не на приблизительно очерченную фактуру и гармонию continuo, а на тщательно выписанную инструментальную партитуру, где ни один ход гармонического голоса не может быть отдан на произвол исполнителя. Здесь всё существенно, выпукло, органично.