Альтернативный методологический проект был реализован в трехтомном компендиуме А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1865.1869 г.). Афанасьев демонстративно отверг «летописные свидетельства о дохристианском быте славян» как «слишком незначительные» [23]. В пространном разделе об упырях он бегло упомянул Паисиевский сборник в качестве единичного свидетельства [24], но в дальнейшем совершенно перенес акцент на фольклор, рассматривая материал «в общеславянском и индоевропейском контексте» [25] и тем самым - при помощи приемов мифологической школы - практически безгранично расширив круг источников.
По Афанасьеву, «упыри» - «мертвецы, бывшие при жизни своей колдунами, вовкулаками и вообще людьми, отверженными церковью» [26]. Предпринимая попытку этимологического толкования слова, он напомнил, что оно «доселе не объяснено надлежащим образом», и выдвинул версию «производства», согласно которой «вампир будет означать опойцу, существо, которое впивается в живое тело и сосет из него кровь, как пьявка» [27].
Фольклорные факты в освещении этимологии и «мифологической» концепции становятся основой для теоретического вывода: «Это существенное, характеристическое свойство упыря роднит его со змеем (смоком), высасывающим из своих жертв молоко и кровь, и с великаном Опивалою. Первоначально под именем упыря предки наши должны были разуметь грозового демона, который сосет тучи и упивается дождевою влагою; ибо в древнейших мифических сказаниях дождь уподоблялся крови, текущей в жилах облачных духов и животных. Очевидно, высасывание крови вампирами есть то же самое, что высасывание ведьмами и вовкулаками молока из небесных кобылиц и коров; меняются только поэтические краски, основная же мысль и там, и здесь - одна» [28].
Афанасьев вписывает в ту же схему пресловутое средство борьбы с вампирами: «Осиновый или дубовый кол, вбиваемый в грудь мертвеца, - символ громовой палицы; в погребальном обряде ему соответствует молот Индры или Тора, которым издревле освящали покойника и приуготовленный для него костер» [29]. А. Л. Топорков охарактеризовал такого рода методологические приемы мифологической школы: «Процедура возведения архетипического образа, воплощенного в фольклоре, к его архетипу у А. Н. Афанасьева имеет вполне самоценный характер: определить, к какому мифу восходит тот или иной образ - это и значит объяснить его происхождение и скрытый смысл» [30].
Создавая труд своей жизни и поместив в словаре статью об «упыре», Срезневский подвел итог многолетнему собиранию материала. Тем не менее, толкуя лексему «упырь» со ссылкой на «Слово святого Григория», он - вслед за Буслаевым и в противоположность Афанасьеву - симптоматично сузил его базовое значение даже по сравнению с собственной дефиницией, которую некогда предложил в 1851 г. (ср. лаконизм пояснений Буслаева в хрестоматии). В словаре «упырь» - «по древнему верованию мертвец, встающий из могилы и сосущий кровь людей». «Упырь» по-прежнему остался «кровососом», но он более не «летучая мышь», не «призрак», не «оборотень», а «мертвец», т. е. мертвец-кровосос (= европейский «вампир»).
В первой четверти XX в. авторы новых монографий о восточнославянском язычестве в поисках источниковедческой гарантии против генерализаций мифологической школы отчасти реабилитировали строгую, «текстуальную» конкретность антиязыческих поучений [31]. «Слово святого Григория, изобретено в толцех» вместе со сходными поучениями снова становится объектом специального изучения у Е. В. Аничкова, Н. М. Гальковского, В. Й. Мансикки.
Е. В. Аничков уточнил литературную историю «Слова святого Григория»: он дал версию текста, аргументировав ее классификацией редакций и выявленных списков, и предложил (на основе гипотетических схем А. А. Шахматова) оригинальную датировку (небесспорную) вставки об упырях и берегинях - 60-е годы XI в. [32]
В том, что касается интерпретации «упырей», Аничков осторожнее предшественников: «Рядом с такими религиозными актами», которые «кто-то мог еще видеть своими глазами, а при желании даже участвовать во всем этом», «наши проповеди могут назвать еще кое-каких богов и вместе с ними берегынь и упырей. Но тут кроме имен уже ничего неизвестно и ничего не сообщается» [33].
Н. М. Гальковский и В. Й. Мансикка также опирались преимущественно на письменные источники, но - в отличие от Аничкова - принимали в расчет фольклорный материал.
Н. М. Гальковский, в общем, следовал линии Срезневского и Буслаева: «Вера в упырей, вампиров, которые ночами встают из могил и высасывают кровь из живых людей, повсеместна. Итак, упыри - это мертвецы, покойники. Упырем делается всякий самоубийца. Упырями же делаются после смерти колдуны, пока их не пробьют колом. По позднейшим верованиям, упыри - это живые, напускающие на живых болезни - чуму, холеру и проч. Собственно, это колдуны, но они имеют какую-то связь с мертвецами. <…> Кажется, упыри принимали вид собак и в таком виде ходили по дворам <…> упыри имеют связь с мертвецами, они высасывают кровь, могут делаться оборотнями. <…> Как было отмечено выше, первоначально славяне поклонялись (веровали) упырям и берегиням, т. е. первоначальной религией славян был культ мертвых. Интересна эволюция верований в упырей… Оказывается, что упырями, выходцами с того света, делаются люди, которые при жизни не веровали во Христа и пресвятую Троицу. Когда-то верили, что сами покойники встают. Потом пришли к мысли, что в виде покойника причиняет людям зло бес…» [34].
Гальковский расширил шкалу толкований (в сравнении не с Афанасьевым, а со Срезневским или Буслаевым): упырь - (1) мертвец-кровосос; в том числе (1.1) самоубийца, (1.2) умерший колдун, своевременно не проткнутый колом, (1.3) умерший нечестивец, не веровавший «во Христа и пресвятую Троицу»; (2) живой колдун, насылающий всякого рода порчу (однако имеющий «какую-то связь с мертвецами»); (3) упырь-собака; (4) упырь-оборотень; (5) бес, принимающий вид умершего. Кроме того, исследователь, в отличие от Срезневского и в согласии с Буслаевым, готов признать присутствие в «Слове» взгляда на «язычество как явление историческое», допуская, что в прошлом славяне «поклонялись (веровали) упырям и берегиням», потому что «первоначальной религией славян был культ мертвых».
Аналогичен, но более сжат комментарий В. Й Мансикки: «Более или менее достоверный мифологический материал толкования заключается, следовательно, в следующем: < …> когда-то в дохристианскую старину клали требу упырям и берегиням, под которыми надо разуметь души злых покойников и утопленниц…» [35]. Современные специалисты, издавшие по авторской рукописи русский вариант этого классического труда (впервые напечатан в 1922 г. по-немецки), не сочли необходимым добавить что-либо к замечаниям финского ученого [36].
Версия Гальковского и Мансикки построена на нескольких логических ходах. «Упырь», упомянутый в древнем тексте, и позднейший фольклорный упырь - одно и то же существо, причастное к миру мертвых. Письменный текст сообщает о культе упырей, фольклорные данные - о преследовании их. Значит, имела место «эволюция верований»: если в древности упырям в качестве мертвецов поклонялись, то в «фольклорное» время их - в том же качестве - боялись и пытались вытеснить из мира живых. Напротив, Аничков, принципиально не смешивая историю древнего язычества с фольклором, исключил фольклорные данные при объяснении «упырей». И остался при пустой семантике слова.
Не прибавляют ясности соседи «упырей» по синтагме - «берегини».
В списке «Слова святого Григория» XVI в. (или второй половины XV в. [37]), опубликованном Н. М. Гальковским, берегини приравнены к неким «сестриницам» [38], как и в другой проповеди против язычников («Слово святого отца нашего Иоанна Златоуста о том како погани кланялися идоломъ», которое Аничков считал зависимым от «Слова святого Григория» и которое воспроизводило пассаж о «требах»), только в списке «Слова святого Григория» их семь, а в «Слове святого отца нашего Иоанна Златоуста» - «три девять» [39], т. е. «27».
Б. А. Рыбаков с обыкновенной «свободой ассоциаций» [40] уподобил загадочных «сестриниц» благотворным вилам-русалкам [41]. Как кажется, они ничуть не менее напоминают двенадцать (число варьируется) лихорадок, которыми повелевает Гилло (в заговорах, распространенных в разных регионах и в том числе у славян). По замечанию академика А. Н. Веселовского, Гилло - «демоническое существо, похищавшее и пожиравшее новорожденных по поверью, восходящему к древней Греции, популярному в средние века, живому и в современном простонародье» [42]. Другими словами, Гилло есть женская разновидность вампиров, которая описана в «вампирических» справочниках [43] и которая, кстати, попала - через словарь Брокгауза и Эфрона - в роман «Мастер и Маргарита», аукнувшись в кровожадной Гелле [44].
Б. А. Рыбаков, следуя гипотезе о тождестве «сестриниц» с русалками, заключил, что в «Слове святого Григория» упыри сополагаются с берегинями по контрасту: «Упыри и берегини - древние, архаичные наименования олицетворений двух противоположных начал - злого и доброго, враждебного человеку и оберегающего человека» [45]. Однако если согласиться с предположением о берегинях - прислужницах Гелло или же вообще не отдаваться «свободе ассоциаций», то формула «Слова святого Григория» должна толковаться как соположение по сходству (ср. соположение компонентов «оупирь» и «лихыи» в имени новгородского книжника): «клали требу» - «упирям» + «берегиням» («сестриницам»-вампирессам?).