К сфере социальности бердяевские идеи прилагает Франк. Для него также «права могут быть только разнородными, т.е. неравными». В обществе отношения столь же иерархичны, как и между нациями. Надеяться с помощью революции утвердить общее равенство и солидарность, по меньшей мере, наивно, ибо всякая революция, устраняя одну форму «олигократии» - господства меньшинства, тут же насаждает другую. Власть абсолютна и неискоренима, ибо она «не есть имманентное выражение чисто человеческой воли, человеческого произвола, эмпирической человеческой потребности, а есть выражение подчинения этой воли высшему началу, носящему характер абсолютно авторитетной для человека и потому обязывающей его инстанции». Естественно, с его стороны не могло быть и речи о признании большевистской революции.
Позднее во взглядах Бердяева и Франка (особенно первого!) произошли определенные изменения, и они не так «эмоционально» отстаивали свой мистический иерархизм. Но слово было сказано, и оно вызвало широкое движение диаспорного антикоммунизма, вовлекавшего в свой поток и зарождавшееся советское диссидентство.
Свою немалую лепту в развитие русского антикоммунизма вносит и П.А.Сорокин (1889-1968), известный социолог, также высланный из России в 1922 г. Он рассматривает общество как совокупность коллективных единств, связанных между собой разнообразными функциональными отношениями. Положение индивидов определяется их принадлежностью к соответствующим «численно организованным группам», которые разделяются «на привилегированных и обделенных, на правителей и управляемых». «Против этой фатальности, - пишет Сорокин, - не спасает ни социализм, ни синдикализм, ни демократия, ни коммунизм. Все революции, пытавшиеся водворить равенство, только меняли актеров, но трагедию неравенства все равно не уничтожали». Более того, по мнению русского социолога, везде, где предпринимались попытки радикального сокрушения социальной дифференциации, совершалось лишь принижение общественных форм, количественное и качественное разложение демографической структуры.
Подтверждение своей правоты он находит в оценке состояния России военных и революционных лет 1914—1920 гг. Согласно его расчетам, Россия за эти шесть лет потеряла более 47 миллионов человек, включая население выведенных из ее состава областей, ставших самостоятельными государствами (Финляндия, Польша). Однако дело не ограничивается только количественной стороной; гораздо трагичней качественный момент. Сорокин утверждает, что войны и революции «всегда были орудием отрицательной селекции»; в такие периоды отбор производится «шиворот-навыворот»: убывают «лучшие элементы населения» и остаются жить и плодиться «худшие», «люди второго и третьего сорта». Последнее и произошло в России, заявляет Сорокин. Прежде всего, вследствие массовой гибели мужчин, население страны «обабилось», утратило свою физическую мощь. Далее, на его взгляд, социальные катаклизмы унесли главным образом те элементы, которые строили Россию, составляли ее ядро и по своим свойствам были «выше азиатских инородцев». России начинала реально угрожать этническая перегруппировка, ослабление собственно русского элемента. Опасную черту перешел и «процент гибели лиц выдающихся, одаренных и умственно квалифицированных»; если к этому прибавить, что «лучшая кровь нации» еще и растворилась в эмиграции, то станет очевидным, насколько глубоко и до некоторой степени необратимо деградировала Россия «в биологически-рассовом отношении». Надо признать, что Сорокин много сделал для насаждения того мрачно-бездарного образа «гомо советикус», который десятилетиями воспалял воображение западного обывателя.
2. Диаспорный неомонархизм: И.А.Ильин (1883-1954). При всей своей политической пестроте и многообразии русская довоенная эмиграция состояла в основном из сторонников монархической идеи. Подобно другим направлениям, они также были разобщены и расколоты на противоборствующие группировки. Ведущую роль играло старшее поколение монархистов - «крайне правые», которые откровенно насаждали «псевдо-монархический дух», т.е. «начала вредной централизации» и бюрократического бесправия. Их вождями были представители царствовавшей династии и церковные иерархи.
Совсем иначе решали проблему сторонники неомонархических воззрений. Они не желали больше «старой лжи и старых ошибок» и ратовали за правовое обоснование идеала «сильной власти». Крупнейшим апологетом этого движения предстает Ильин, философ и правовед, бывший профессор Московского университета.
В своем понимании государства Ильин во многом следует логике Градовского: оно выражает стремление нации к «единой разумной жизни». Государство созидается не внешним только образом, в виде некой системы власти, опирающейся на принуждение, но прежде всего исходя из «духовного мира человека», реализующегося в развитии правосознания. Формально правосознание может принимать как монархический, так и республиканский уклон. В первом случае главенство принадлежит народному правосознанию, воплощающему идею «духовно-правовой общины», или «духовной солидарности», во втором - правосознанию индивидуальному, вытекающему из сознания автономии и свободы личности. По мнению Ильина, для России подходит только монархическая форма государственного устройства, поскольку именно она сродни духу православно-церковной солидарности народа; республиканская же система ведет к нивелировке или даже прямому отрицанию вечных религиозно-органических основ народного правосознания.
Таким образом, народное правосознание, сочетающее «истинный патриотизм» с «аристократической» природой монархической власти, утверждает незыблемость «ранга», иерархии. В этом отношении Ильин разделяет позиции Бердяева и Франка. В правовом монархическом государстве, на его взгляд, нельзя мириться «со всяким восхождением к власти»; это фактически означало бы, что власть может «осуществляться всем народом сообща или в одинаковой степени». Конечно, вполне допустима и оправдана борьба за власть, но только при условии, если она сохраняет свою «политическую сущность», т.е. способствует укреплению иерархии, а не разрушению ее. Исходя из этого, Ильин формулирует так называемые «аксиомы власти»: во-первых, «государственная власть не может принадлежать никому помимо правового полномочия»; во-вторых, она должна быть «едина» в пределах каждого политического союза и осуществляться лучшими людьми, удовлетворяющими этическому и политическому цензу»; [В представлении Ильина, «чернь» не обладает никакими предпосылками для подобного «ценза». Чернь, на его взгляд, не понимает ни назначения государства, ни его путей и средств; она не знает общего интереса и не чувствует солидарности; именно поэтому она не способна к организации и дисциплине и легко распыляется при первом же энергичном сопротивлении государственно-организованных сил. Она, с его точки зрения, совершенно лишена сознания государственного единства и воли к политическому единению, и потому, предоставленная себе, она быстро распадается на враждебные станы и шайки и начинает бесконечную гражданскую войну. Столь озлобленное отношение к «черни» нетрудно понять, если вспомнить, что Ильин был одним из самых ярых идеологов антибольшевистского Белого движения.] наконец, в-третьих, ее деятельность должна характеризоваться преимущественно «распределяющей справедливостью», т.е. соблюдением нерушимости социального ранга, и всякое отступление от этого должно вызываться только необходимостью поддержания «национально-духовного и государственного бытия народа». Само собой разумеется, что воплощение данных аксиом приводило к «сильной власти», т.е. монархии, с которой Ильин связывает «грядущую судьбу» российской посткоммунистической государственности.
«Сильная власть», или «новая монархия» не сводится к жесткой централизации: она самодержавна, но не деспотична. Ее отличительной чертой является то, что она децентрализует «все, что возможно децентрализовать без опасности для единства России». Тем самым государственные дела окажутся разделенными на две категории: центрально-всероссийские, верховные и местно-автономные, низовые. Это упростит управление и возвысит монарха в глазах нации. Ильин, подобно Тихомирову, допускает совмещение монархии с общественным самоуправлением, если только между ними не будет никаких парламентарных, демократических перегородок. На введении демократии в России, заявляет он, могут настаивать лишь те, кто желает ее «разложения и погубления». Можно не доверять политической интуиции русского мыслителя, но нельзя сомневаться в его искренности и желании блага отечеству.
Харизматический вариант неомонархизма разрабатывает также П.А.Флоренский (1882-1937), философ и богослов, чья жизнь трагически оборвалась в застенках ГУЛАГа.
Трудно сказать, что подвигло его на написание политологического трактата «Предполагаемое государственное устройство в будущем» (1933), целиком посвященного проблемам преобразования СССР в единое «самозамкнутое» государство. Он никогда особенно не интересовался политикой — «по равнодушию ли своему вообще к земному устроению или же потому, что голос вечности вообще звучал для него сильнее зовов современности» (С.Н.Булгаков). Как бы там ни было, Флоренский объявляет себя противником демократии, и на этом основании восхваляет деспотический режим большевиков за то, что он «отучает массы от демократического образа мышления, от партийных, парламентарных и подобных предрассудков». Государство, по мнению Флоренского, не обязано заботиться о равенстве граждан; его задача - определить им сферу «полезной деятельности». Причем сюда не входит область политики, которая столь же недоступна массам, как «медицина или математика». Политика — дело избранных, и прежде всего одного лица - монарха. Фигура монарха имеет сакральное значение: «...Самодержавие царя относится к числу понятий не правовых, а вероучительных, входит в область веры, а не выводится из внерелигиозных посылок, имеющих в виду общественную или государственную пользу». Монарх действует на основании интуиции, «прозревая» то, «чего еще нет». Это лицо «пророческого склада», «ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми»; для него достаточно сознания своего права творить новый строй. Это право — сила гения, следовательно, оно «нечеловеческого происхождения и потому заслуживает названия божественного ». Роль монархической власти особенно возрастает в переломные моменты истории, о чем свидетельствует трансформация большинства политических систем XX столетия в сторону единоличного правления. Флоренский ссылается на примеры Гитлера и Муссолини. Вероятно, в этом же ряду подразумевался Сталин; во всяком случае, рассуждая о попытках «человечества породить героя», он недвусмысленно намекает: «Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели». Тогда-то СССР превратится в «самозамкнутое государство», достигшее ясности в понимании своего исторического предназначения.