Что касается исторических сказаний, то их надо различать два сорта. В удельную эпоху так же, как и в предшествующую Киевскую, составлялись отдельные сказания о событиях, которые попадали потом в общие летописные своды. Таковы сказания: новгородское — о победе Александра Невского над шведами, псковское — о князе Довмонте, рязанское — о нашествии Батыя и Евпатии Коловрате, тверское — об убиении в Орде Михаила Тверского, ростовское — о Петре царевиче ордынском, ярославское — о князе Федоре Черном, муромское — о князе Петре и супруге его Февронии, московское — о начале Москвы, о Мамаевом побоище, о разорении Москвы Тохтамышем, о нашествии Тамерлана и т. д. Наряду со сказаниями, содержащими более или менее подробный рассказ о событиях, велись и летописи в собственном смысле, краткие погодные записи о происшествиях. Летописи велись по отдельным местностям. Так, епископ Симен в своем «патерике» упоминает о «летописце старом ростовском»; до нашего времени дошел «Летописец Переяславля Суздальского». Но с XIV века стали предприниматься попытки составления общерусского летописного свода — «великого летописания». Около 1423 года в канцелярии митрополита из этих сводов, из местных летописей, из хронологических сборников, произведений духовной литературы, грамот, посланий, юридических актов и произведений словесности был составлен первый законченный общерусский летописный свод, так называемый «Владимирский Полихрон». В 1448 году в Новгороде составлен был на основании «Владимирского Полихрона» другой свод, в котором преобладали новгородские известия (это известная теперь «Новгородская 4-я летопись»). Этот свод перерабатывался в Новгороде в последующее время, а во второй половине XV и в первой половине XVI века в Москве возникло несколько переделок «Владимирского Полихрона», известных теперь под именем двух Софийских летописей, Воскресенской и Никоновской. В XV веке составлен был и прототип русского хронографа, так называемый «Еллинский и Римский летописец».
Литературное творчество возбуждалось на Руси не только знакомством с чужими книгами, но и знакомством с чужими странами. В удельную эпоху, как и в Киевскую, довольно много русских людей ходило на поклонение святыням в Царьград, на Афон, в Иерусалим. Некоторые из этих богомольцев описывали все виденное и слышанное частью для того, чтобы ознакомить, с этими странами и путями к ним будущих русских путешественников, а частью просто для удовлетворения любознательности читателей. Таким образом, в половине XIV века описал свое путешествие в Царьград новгородец Стефан, с великим удивлением повествующий о святынях и великолепии Царьграда, так что «и ум сказати не может». В его описании чрезвычайно интересно указание, что Студийский монастырь в Царьграде был приютом русских паломников и книжников. Стефан встретил там двух новгородцев, которые занимались списыванием книг. От того же XIV века сохранились: «хождение» архимандрита Агрефения, описавшего святые места Палестины, «хождение» епископа Пимена в Царьград, описанное его спутником смоленским иеродиаконом Игнатием. От XV века имеем путешествие иеродиакона Троицкой Лавры Зосимы, посетившего Царьград, Афон и Иерусалим, и записки суздальского иеромонаха Симеона, одного из спутников митрополита Исидора на флорентийский собор. Эти любопытные записки проникнуты великим удивлением автора ко всему, что ему пришлось увидеть в Западной Европе, и в частности в Италии, — к городам, их прекрасным каменным зданиям, фонтанам, статуям, часозвонам с хитрым механизмом. Тому же Симеону принадлежит любопытная повесть об осьмом, или Флорентийском, соборе. Самое же дальнее и самое необычное путешествие совершено было тверским купцом Афанасием Никитиным и описано им в «Хождении за три моря». Увлекаемый торговой предприимчивостью и жаждой видеть новые страны, Никитин Волгой и Каспийским морем пробрался в Персию, а оттуда в Индию, где прожил целых три года. Он вернулся на родину в 1472 году, после многих приключений и опасностей, которые и описаны им в его путешествии.
Общий уровень духовного развития русского общества в удельную эпоху.
Вся эта литература, как переводная, так и самостоятельная давала, конечно, не особенно высокого достоинства умственную пищу читающей русской публике того времени. Большей частью она направляла помыслы русских людей на вопросы загробной жизни и приготовления к ней, причем трактовала их нередко наивно грубо. В этом отношении особенно заслуживает внимания послание архиепископа Новгородского Василия к Тверскому епископу Федору по вопросу об аде и рае. Об этом много говорили в то время (половина XIV века) в Твери. Епископ Федор учил свою паству, что рай, где жил Адам, более не существует. Василий опровергает его выдержками из разных апокрифических сказаний о рае на Востоке (пустынник Макарий жил всего в двадцати поприщах от рая, а Евфросин даже принес оттуда три целебных яблока) и приводит рассказ «своих детей новгородцев», которые видели ад на дышущем море и рай за горой, где написан был Деисус (Спаситель с Богородицей и Иоанном Крестителем) «лазорем чудным»; за горой был свет великий и слышались голоса ликования. Так как истекала седьмая тысяча лет от сотворения мира, то русских книжников стала угнетать мысль о надвигающейся кончине мира, и они, в свою очередь, стали угнетать ею простецов. Сам митрополит Киприан писал в своих посланиях: «ныне последнее время и летам скончание приходит и конец веку сему; бес же вельми рыкает, хотя всех поглотити». К этому бесу, к его козням и проискам, к борьбе с ними, направляли воображение русских людей и разные поучения, дававшие наставления, как успешно бороться с ним, и жития святых подвижников, русских пустынножителей, которые давали необходимые иллюстрации, примеры борьбы. В качестве наиболее действенных средств предлагались евангельские — посты и молитва, умерщвление плоти, подавление страстей и непрерывное богомыслие. Не все, однако, в состоянии были пользоваться такими трудными средствами и искали средств попроще и доступнее. В качестве этих средств служили различные гадальные книги — волховники, колядники, воронограи, сонники и т. д.
Но как ни скудна была сама по себе умственная пища, которой питались русские люди удельной эпохи, все же по временам пробуждалась в них сильная критическая мысль. В этом отношении в высокой степени интересное и поучительное явление представляет то духовное течение, которое привело к образованию ереси так называемых стригольников.
Ересь стригольников имела свою историю, подготовлялась и развивалась постепенно, с самого начала удельной эпохи. В русской церкви по примеру греческой установился обычай брать плату за совершение таинства священства, как и за совершение других таинств. И вот совесть некоторых русских людей уже в XIII веке стала возмущаться этим обычаем и сопряженными с ним злоупотреблениями. На Владимирском соборе 1274 года митрополит Кирилл принял меры против злоупотреблений, но не отменил самого обычая. Он предписал, чтобы во всех епархиях за поставление во священники и дьяконы брали столько же, сколько он брал в митрополии, по 7 гривен за поповство и дьяконство вместе. Эту практику продолжали и его преемники, между прочим св. Петр. Но тверской епископ Андрей не мог примириться с таким порядком, который показался ему симонией, и принес на митрополита жалобу константинопольскому патриарху. Патриарх прислал клирика, который нашел, что митрополит не берет ничего лишнего, а только то, что ему полагается по обычаю. Андрей не поверил в законность такого обычая и отправил в Константинополь монаха Акиндина для получения разъяснений от патриарха непосредственно. Греки по обычаю слукавили. У них самих была в полном ходу плата за поставление (иперпир). Но они, не желая сталкиваться с канонами, запрещающими брать мзду за посвящение, нашли выход в том, что стали рассматривать эту плату, не как таковую, а как вознаграждение клирошан патриарха или епископа за протори и убытки, понесенные при посвящении. Наивному тверскому монаху, простодушно спрашивавшему о плате за поставление Константинопольский собор, на котором присутствовал патриарх иерусалимский и 36 митрополитов, отвечал, что брать плату за ставление противно всем божественным правилам, и если возьмут хотя бы половину золотого или даже меньше, будут равны с Иудою «и не имут части со Христом ни зде, ни в будущем веце». Акиндин bona fide принял заявление собора и написал великому князю Михаилу Ярославичу и всем русским людям целое послание против богоненавистного обычая старейших и меньших святителей «непродаемую благодать Духа Святого в куплю вводити и взимати от поставления митрополиту от епископа, и от попа, и от дьякона, и от прочих причетник, также и епископу От сущего под ним причта, от первых и до последних, и от всякого священия», потому что, — доказывал Акиндин, — «апостольское и богоносных отец соборное предание поставленного на мзде и с поставившим его обоих от сана измещет». Совершенно приравнивая взимание платы к симонии, Акиндин не смущался провозглашать и те конечные выводы, которые отсюда следовали: «ставя бо и взимая ставленное, то уже извержен, а ставяся от изверженного никоея же не имать пользы от поставления, и приобщаяся Пречистых Тайн от него (поставленного) ведая с ним осудится».