С 20-ми гг. связаны не только зарождение ряда важнейших позитивных научных направлений, но и длительные методологические дискуссии, в ходе которых обсуждались проблемы, казалось бы, догматические — как понимать те или иные положения Маркса. Эти дискуссии также были оборваны на рубеже 20-х и 30-х гг., их ведущие участники (И.И.Рубин, С.С.Бессонов) погибли. Почему Сталин закрыл, казалось бы, сугубо догматические, схоластические дискуссии? Разве сталинщина в экономической науке не означала подмены позитивных исследований схоластикой?
Дискуссия о понимании тех или иных положений в системе Маркса велись задолго до революции. В системе Маркса, как и во всякой другой научной теории, стремящейся дать целостную картину способа производства, существует ряд противоречий, разночтений, открытых вопросов. Эти противоречия свободно обсуждались как в литературе марксистской, так и немарксистской, содержавшей критику самой системы Маркса. Эти споры продолжались и после революции, но с одной существенной поправкой: теперь стало практически невозможно говорить о каком-либо противоречии у самого Маркса, текст Маркса теперь воспринимался как канонический, непогрешимый. Стали допустимы лишь различные трактовки канонического текста, но поскольку каждая трактовка исходила из того, что сам текст содержит истину целиком и непротиворечиво, то неизбежным становился вывод, что противоположная трактовка однозначно ошибочна и, более того, вредна, искажает и извращает марксизм.
Но даже споры о трактовке канонизированных текстов были неприемлемы для сталинизма. Сами эти споры означали возможность различного понимания марксизма, так или иначе подводили к выводу о его неоднозначности, о возможности ошибок и неточностей в самом учении. Поэтому вслед за канонизацией текста работ классиков марксизма в 20-х гг. последовало пресечение всяких дискуссий о понимании канонизированных текстов на рубеже 20-х и 30-х. Трактовка должна была быть дана раз и навсегда, классики должны были пониматься только однозначно, всякая иная их трактовка — вылазка классового врага. Нетерпимыми становились не только все немарксистские школы и направления, но и всякое проявление самостоятельной мысли внутри марксизма. Такая монополия на истину, окостенение мысли служили не столько консервации положений классиков марксизма, сколько полному произволу для теоретических конструкций живого «классика», который мог ничем не стеснять себя.
Вслед за прекращением методологических дискуссий началось быстрое падение культуры марксистской экономической мысли, ее примитивизация, крайнее упрощение. Интерес к методологии науки был надолго пресечен и возродился лишь в 50-х гг. В условиях общего оскудения научного мышления легче было лапидарные высказывания Сталина выдавать за научные открытия.
Методологические дискуссии в политической экономии тесно переплетались и перекликались с философскими дискуссиями 20-х гг., спорами между так называемой деборинской школой и механистами (последователями А.А.Богданова).
Еще в начале XX в. внутри социал-демократии противоборствовали различные философско-методологические школы. Одна из них продолжала традиции универсально-органического подхода к общественным явлениям, другая – традиции атомистического, механистического подхода, принявшего в начале XX в. (в трудах А.А.Богданова) форму подхода организационного, а в последующие десятилетия – системного или кибернетического.
Родоначальник организационного подхода А.А.Богданов в своих ранних работах выступал с критикой Маркса и Энгельса как продолжателей универсалистского метода Гегеля, хотя при этом и находил в экономической системе Маркса много элементов, подтверждающих именно организационный подход. В 20-х гг. прямая критика Маркса стала невозможной и спор между сторонниками организационного и универсально-органического видения общественных процессов переместился внутрь марксизма. Теперь на первый план выдвинулся догматический аспект спора – какая из двух противостоящих сторон правильнее трактует Маркса. Это неизбежно превращало научный спор в идеологическое столкновение.
Схоластический налет, все гуще опутывавший методологические споры, вредил, конечно, обоим направлениям, каждое из которых в своем первозданном, недогматизированном виде было плодотворно.
Течение, которое мы назвали универсально-органическим, но которое само именовало себя ортодоксально марксистским, диалектическим (а противники его окрестили «идеалистическим»), исходило из представлений об экономических отношениях как специфической форме материи, движение которой, качественно отлично, относительно обособленно от движения других форм материи. Другое течение трактовало экономические явления как комбинации элементов технических, биологических, психологических и т. д. Соответственно различались и представления о переходе от одного экономического строя к другому. В первом случае развитие общества представлялось как смена одного целостного способа производства другим, столь же органически целостным способом производства. Напротив, во втором случае возникновение нового социального строя трактовалось как перегруппировка элементов (технических, биологических и т. д.), уже имеющихся в обществе, как их новая организация. Именно это, последнее направление, которое в экономической и философской литературе возглавлял в 20-х гг. Н.И.Бухарин, было особенно неприемлемо для сталинизма. Сталинизму ближе было представление об общественном строе как системе самодовлеющих экономических категорий, представление о развитии общества как о смене одной системы законов и категорий другой системой, другим социальным качеством, как бы покрывающим все остальные процессы в народном хозяйстве: технические, трудовые, организационные. Это представление, будучи абсолютизировано, приобретало характер фаталистической, почти мистической трактовки отношений будущего как отношений наперед заданных, априорно, до опыта, существующих в идее, предопределенных. Будущее нужно не только построить, но угадать единственный, заранее предопределенный его вариант, а угадав, крепко и непоколебимо держаться этого единственного варианта, отсекая малейшую попытку его изменения или хотя бы обсуждения его основ.
Но если «механистическое» направление Богданова и Бухарина было особенно неприемлемо и ненавистно для сталинизма, то это еще не значит, что для него было вполне приемлемо, адекватно универсалистское течение, возглавлявшееся в философской литературе А.Дебориным, а в экономической — И.Рубиным. Это течение, берущее свое начало в классической немецкой философии, особенно близкое к Гегелю, пытавшееся приложить к экономической науке гегелевскую идею саморазвития категорий, могло быть в течение короткого времени использовано сталинизмом для дискредитации школы Бухарина как якобы немарксистской, но очень скоро также подлежало уничтожению. Для сталинизма неприемлема была уже сама философская, методологическая культура этой школы, ее усложненность, ее неизбежная отвлеченность от указаний и предначертаний власти, неприемлема была та теоретическая ниша, которую она давала исследователю, хотя бы ценой отвлечения от действительности. Сталинизм пресекал попытки реального исследования действительности, на которое нацеливала методология школы Бухарина, но не терпел и ухода от действительности в абстрактные теоретические положения, тенденцию к которому обнаружила школа Рубина. Такой уход тоже был подозрителен. Исследователь не должен был уходить от действительности, но и не смел ее непредвзято изучать: он должен был действительность славословить, и, более того, создавать теоретические конструкции этой действительности, «вскрывающие» ее преимущества, достижения и т. д., — словом, создавать теорию, устраивающую власть.
В 1927–1929 гг. в экономической литературе шла напряженная дискуссия, получившая название «рубинской» (по имени лидера «идеалистов» И.И.Рубина). В ходе дискуссии обе стороны немало способствовали взаимной дискредитации и по сути дела апеллировали к власти, поскольку выдвигали одна против другой идеологические обвинения в отступничестве от марксизма, тогда как марксизм был официальной государственной идеологией.
Воспользовавшись «наработанными» в ходе споров обвинениями и ярлыками, Сталин в январе 1930 г. оборвал методологическую дискуссию, ошельмовав при этом как одну, так и другую сторону.
Репрессии против советских экономистов прошли три этапа. Первый этап — 1930 г. — аресты старой профессуры и бывших меньшевиков, сфабрикованные процессы «Союзного бюро РСДРП» и «Крестьянской партии». Тогда был выбит цвет советской экономической науки: Н.Д.Кондратьев, А.В.Чаянов, В.А.Базаров, Г.В.Громан, Л.Н.Юровский, И.И.Рубин, А.М.Гинзбург и мн. др. Были оборваны важнейшие направления научных исследований, советская экономическая наука оказалась отброшенной с передовых рубежей науки мировой, ей была уготована роль замкнутой секты, утратившей собственно характер науки.
Следующая волна репрессий охватывает 1936–1938 гг. Теперь уничтожались экономисты-большевики, чудом уцелевшие бывшие меньшевики и эсеры. Был репрессирован целый слой экономистов-марксистов: С.С.Бессонов, К.С.Бутаев, Г.И.Крумин, В.П.Милютин, Б.С.Борилин, Г.А.Абезгауз, Г.А.Дукор и многие другие. Уничтожались теоретики оппозиции, среди них — выдающиеся экономисты Е.А.Преображенский, Н.И.Бухарин, Г.Я.Сокольников. Правда, теперь уничтожение экономистов уже не было связано с обрывом научных направлений и исследований: научные направления к этому времени были уже подавлены, исследования оборваны. Внешне, казалось бы, в экономической литературе ничего не меняется. Одни фамилии появляются, другие исчезают. Многие из репрессированных запятнали себя участием в травле своих товарищей. На самом деле необратимые изменения в экономической науке продолжались: уходили люди высококвалифицированные, одаренные. Резко снижается профессиональный и нравственный уровень науки.