Наиболее ярко данный подход к характеристике уральских рабочих прослеживается в последних работах Д. В. Гаврилова. Он доказывает, что «пролетариат на Урале действительно существовал, и не только в фабрично-заводской промышленности и на железнодорожном транспорте, как полагал В. В. Адамов, но и в горно-заводской промышленности» [Гаврилов, 2005, 67]. По мнению этого историка, «горно-заводские рабочие в своей основной массе (70—90 %) не занимались обработкой земли, порвали с земледелием, процесс пролетаризации среди них зашел довольно далеко. Даже на старых, существовавших с крепостных времен, заводах сложилась значительная группа рабочих-пролетариев (около 40—59 %), совершенно лишенная каких бы то ни было средств существования, кроме собственных рук» [Гаврилов, 2005, 67]. Автор считает доказанным, что «на Урале — старейшем и крупнейшем промышленном районе страны, несмотря на существование в регионе остатков крепостничества, в конце ХIХ — начале ХХ в. сформировался крупный отряд фабрично-заводского рабочего класса, являвшийся составной частью классовой структуры тогдашнего капиталистического общества» [Гаврилов, 2007, 157].
Д. В. Гаврилов отмечает, что в дальнейшем «в ходе капиталистической перестройки рабочие края постепенно утрачивали свой специфический облик, обусловленный “особым бытом Урала”, и все больше приближались к общему типу российского фабрично-заводского пролетариата» [Гаврилов, 1991, 73]. По его словам, к 1917 г. активная пролетаризация горно-заводского населения, крупные количественные и качественные сдвиги в структуре рабочих кадров привели к превращению уральского пролетариата из класса «в себе» в класс «для себя» [см.: Там же].
Вторая точка зрения на природу уральских рабочих сформировалась на основе предшествующей историографии, признававшей специфику социального облика уральского рабочего, а также на основе взглядов некоторых зарубежных исследователей данной проблемы. Следует отметить, что западные историки всегда были склонны преувеличивать патриархальность российского пролетариата. По мнению английского историка Д. Хоскинга, в России «большинство рабочих не полностью порвали с сельской местностью: они были “крестьяне-рабочие”, а не пролетарии в смысле Маркса» [Хоскинг, 25].
Многие современные авторы полагают, что уральские рабочие вплоть до революции 1917 г. сохраняли особый социальный облик. По словам Ю. Д. Коробкова, «социальный облик уральского рабочего может быть адекватно определен как рабочий-домохозяин» [Коробков, 124]. Говоря о большинстве местных уральских рабочих в первые десятилетия ХХ в., С. П. Постников и М. А. Фельдман указывают, что «справедливым будет определение уральского рабочего как наполовину рабочего, наполовину земледельца. Уместна и такая характеристика: рабочие-домохозяева переходной эпохи с такими базовыми чертами психологии, как внутреннее достоинство и гордость. Эти черты определялись ролью труда в жизни рабочих и подчинением всего жизненного уклада его режиму» [Постников, Фельдман, 198—199].
С. П. Постников и М. А. Фельдман, критикуя точку зрения Д. В. Гаврилова, считают, что в ее основе лежит «отстаивание марксистских тезисов о победе капиталистического уклада в экономике России, наличия в нашей стране объективных предпосылок для социалистической революции» [Там же, 12].
Под влиянием зарубежной «рабочей истории» некоторые современные исследователи предпочитают писать не о «социальном», а о «социокультурном» облике уральских рабочих. С. П. Постников и М. А. Фельдман пишут, что это более удачный термин, поскольку «социокультурный подход предполагает исследование взаимодействия социального пространства, в котором действуют различные слои рабочего класса. Продуктом внутреннего взаимодействия является социокультурный облик конкретной социальной группы промышленных рабочих» [Там же, 8].
При этом сторонники социокультурного подхода выделяют ряд факторов, которые, по их мнению, сформировали особый социокультурный облик уральских рабочих на рубеже ХIХ—ХХ вв.
Традиционно некоторые авторы рассматривают его как производное влияния крестьянской психологии и традиций на рабочую среду. По словам Б. Н. Миронова, «крестьянское происхождение рабочих» «мы обнаруживаем во всем: в организации рабочих коллективов, в обычаях и ритуалах, в неуважении к собственности, в отношении к буржуазии как к паразитам, в монархических симпатиях, в склонности к стихийным разрушительным бунтам, в негативном отношении к интеллигенции и либеральному движению» [Миронов, I, 343].
Н. Н. Алеврас предпочитает говорить о социокультурных характеристиках уральских рабочих как явлении переходного порядка, обусловленном взаимодействием городской и сельской систем культурных ценностей [см.: Алеврас, 1999, 167]. По словам И. В. Нарского, «в образе жизни рабочего Урала сохранялось полукрестьянское происхождение, доставляющее властям немало хлопот» [Нарский, 2001, 143]. С. П. Постников и М. А. Фельдман отмечают: «Менталитет рабочих (за исключением сравнительно небольшого слоя так называемых “сознательных”) оставался в целом в рамках традиционных крестьянских представлений» [Постников, Фельдман, 13].
Изучая облик уральских рабочих, эти исследователи подчеркивают серьезное влияние на его формирование земплепользования. В современной уральской историографии имеются глубокие наработки по данной проблеме. Наличие специальных историографических статей, подводящих итоги изучения данной проблемы, избавляет нас от необходимости вдаваться в подробный анализ данного аспекта проблемы.
О. С. Поршнева указывает на влияние на социальный облик уральских рабочих того традиционного уклада, который сложился у них задолго до революции и продолжал существовать практически в неизменном виде вплоть до окончания гражданской войны. Она считает, что менталитет рабочих Урала в этот период мало в чем изменился, и в нем по-прежнему сохранялись консервативно-патриархальные представления [см.: Поршнева, 182].
Эту точку зрения разделяют многие уральские исследователи. Л. Н. Бехтерева полагает, что традиционный уклад жизни сказывался на облике уральских рабочих на протяжении всех 1920-х гг. Она подчеркивает: «Двадцатые годы ХХ в. — первое послереволюционное десятилетие, в котором “старая” российская традиция вжизни и быте людей продолжала существовать с элементами нарождающегося нового в политике, экономике, культуре» [Бехтерева, 3]. По ее словам, несмотря на внедрение в городскую жизнь новых форм досуга, к концу нэпа «образ жизни и уклад потомственных рабочих-ижевцев можно характеризовать как нравственно-бытовой традиционализм с достаточно высоким культурно-образовательным уровнем и почитанием религиозных обычаев, обрядов, праздников» [Там же, 74].
С. П. Постников и М. А. Фельдман пишут: «Сравнительный анализ материалов переписей 1897 и 1926 гг. показывает сохранение целого ряда существенных характерных черт дореволюционного рабочего социума в первые годы советской эпохи. Объяснить подобное явление можно только тем, что при всей глубине социальных потрясений в российском обществе в период 1914—1922 гг. сохранялась не только прежняя структура экономики края, но и основы традиционной культуры горно-заводского населения» [Постников, Фельдман, 92].
Некоторые современные исследователи полагают, что социокультурный облик уральских рабочих сформировался под влиянием «оригинального строя» уральской горно-заводской промышленности.
По словам И. В. Нарского, «специфика уральской промышленности не могла не отразиться в социальной сфере в виде замедленной дифференциации населения. Это явление наиболее выпукло отразилось в связи уральского рабочего с землей, которая была характерна для российского пролетариата, но более четко проявилась на Урале» [Нарский, 1995, 1, 32]. Автор усматривает трагизм положения рабочего класса в том, что «уральский рабочий является наполовину рабочим, наполовину земледельцем, причем ни по тому, ни по другому состоянию не обеспечен средствами существования» [Там же, 33]. Ведущим фактором, определяющим особенности рабочих края, для него, как и для его предшественников, являлась связь с землей, которой их наделял горнозаводчик, и, как следствие, тесная связь с заводом. К основным чертам социального облика уральских рабочих И. В. Нарский относит такие, как: «неоднородность социального состава; связь с землей, которой их наделял горнозаводчик, и, как следствие этого, тесная связь с заводом; общая слабая мобильность и разбросанность по заводским поселкам на громадной территории; чрезвычайно низкая оплата труда; определенная локальная замкнутость рабочих; незавершенность процесса разложения сословия мастеровых» [Там же, 34].
«Горно-заводской Урал, — пишет Н. Н. Алеврас, — по основным параметрам своего оригинального строя можно воспринимать как один из промышленных анклавов страны, который приобрел по отношению к более развитым и благополучным в то время промышленным центрам характер внутрироссийской вариации промышленной модели догоняющего типа» [Алеврас, 2006, 65]. По ее словам, «ему соответствовал особый тип рабочего, представлявший некий промежуточный социальный субстрат, сформировавшийся в межкультурном аграрно-индустриальном пространстве» [Алеврас, 1999, 170].
Н. Н. Алеврас рассматривает горно-заводских рабочих как составную часть горно-заводского населения — особой сословной группы, созданной государственной властью для обслуживания уральской металлургии. Социальная психология этой группы определялась прежде всего традициями крестьянской среды, влиянием ближайшего социального окружения и сословной принадлежностью — с одной стороны и порядками горно-окружной системы — с другой и, как следствие, отличалась «патриархальностью и инертностью психологии и поведения» [Алеврас, 1996, 6—7].