- Кабы выпил я, - говорит Тюлин в раздумье, - а то не пил.
Голова его опускается еще ниже.
- Давно не пью я... Положим, вчера выпил...
И опять Тюлин погружается в глубокое раздумье.
- Кабы много... Положим, довольно я выпил вчера... Так ведь сегодня не пил!
- Так это у тебя, видно, с похмелья, - пробую я вывести его на настоящую дорогу.
Тюлин смотрит на меня долго, серьезно и чрезвычайно вдумчиво. Догадка, очевидно, показалась ему не лишенною основания.
- Разве-либо от этого. Ноньче немного же выпил я.
Пока таким образом Тюлин медленным, мучительным, но зато верным путем подходил к истинной причине своих страданий, мужик на той стороне окончательно лишился голоса.
- Тю-ю-ю... - чуть слышно летело оттуда, из-за шороха речных струек.
- Разве-либо от этого. Это ты, братец, должно быть, верно сказал. Пью я винище это, лакаю, братец, лакаю...
IV
Между тем тщетно вопивший мужик смолкает и, оставив лошадь с телегой на том берегу, переправляется к нам вместе с Иванком, для личных переговоров. К удивлению моему, он самым благодушным образом здоровается с Тюлиным и садится рядом на скамейку. Он значительно старше Тюлина, у него седая борода, голубые, выцветшие, как у Тюлина, глаза, на голове грешневик, а на лице, где-то около губ, ютится та же ветлужская складка.
- Страдаешь? - спрашивает он у перевозчика с улыбкой почти сатирическою.
- Голову, братец, всеё разломило. И от чего бы?
- Винища поменьше пей.
- Разве-либо от этого. Вот и проходящий то же бает.
- А лодку у тебя, гляди, унесет.
- Как не унести. Просто-таки и унесет.
Оба смотрят несколько времени, как вздрагивает, точно в агонии, опрокинутая лодка.
- Давай паром, што ли, - ехать надо.
- Да тебе надо ли еще ехать-то? Чай, в Красиху пьянствовать?..
- А ты уж накрасился...
- Выпито. Голову всеё разломило, беды! А ты, может, лучше не ездий.
- Чудак! Чай, у меня дочка там выдана. Звали к празднику. И баба со мной.
- Ну, баба, так, стало быть, не миновать, ехать видно. Э-эх, шестов нет.
- Как нет? Чё хлопаешь зря? Эвона шесты-те!
- Коротки. Двадцати четвертей надо. Чать, видишь: приплескиват Ветлуга-те.
- А ты что же, чудак, шестов не запас, коли видишь, что приплескиват?.. Иванко, сгоняй за шестами-те, парень!
- Сходил бы сам, - говорит Тюлин, - тяжелы вить.
- Ты сходи, - твое дело!
- Не мне ехать, - тебе!
И оба мужика, да и Иванко третий, спокойно остаются на местах.
- Ну-ко я его, подлеца, вицей вытяну... - опять произносит Тюлин, делая новый опыт примерного вставанья. - Проходящий, да-ко ты мне вицю...
Иванко с громким гнусавым ревом снимается с места и бежит трусцой на гору, к селу.
- Не донесет, - говорит мужик.
- Тяжелы вить! - подтверждает Тюлин.
- А ты бы добежал хоть встречу-те, - советует мужик, глядя на усилия муравья Иванка, появляющегося на верху угора с длинными шестами.
- И то хотел сказать тебе: добеги-кось.
Оба сидят и глядят.
- Евстигне-е-й! Лешай!.. - слышится с той стороны пронзительный и желчный бабий голос.
- Баба кричит, - говорит мужик с некоторым беспокойством.
Тюлин сохраняет равнодушие: баба далеко.
- А как у меня мерин сорвется да мальчонку с бабой ушибет... - говорит Евстигней.
- А резва лошадь-то?
- Беды.
- Ну, так очень просто может ушибить. Да ты бы, послушай, тово... назад бы. Что тебе ехать-то, кака надобность?
- Ах, чудак! Да нешто не видишь: с бабой собрался. Как можно, что не ехать!
Иванко, выбиваясь из сил, приволакивает, наконец, шесты и с ревом кидает их на берег. Все готово. Тюлину приходится приниматься за работу.
- Эй, проходящий! - обращается он ко мне как-то одобрительно. - Ну-ко, послушай, и ты с нами на паром! А то, видишь вот, больно уж река-те наша резва.
Мы все взошли на скрипучий досчатый паром; Тюлин - последний. По-видимому, он размышлял несколько секунд, поддаваясь соблазну: уж не достаточно ли народу и без него. Однако, все-таки взошел, шлепая по воде, потом с глубокою грустью посмотрел на колья, за которые были зачалены чалки, и сказал с кроткой укоризной, обращенной ко всем вообще:
- Э-эх! Чалки-те, чалки никто и не отвязал. Н-ну!
- Да ведь ты, Тюлин, последний взошел на паром. Тебе бы и надо отвязать, - протестую я.
Он не отвечает, косвенно признавая, быть может, всю справедливость этого замечания, и так же лениво, с тою же беспросветною скорбью, спускается в воду, чтоб отвязать чалки.
Паром заскрипел, закачался и поплыл от берега. Перевозный шалаш, опрокинутая лодка, холмик с церковью мгновенно, будто подхваченные неведомою силой, уносятся от нас, а мысок с зеленою подмытою ивой летит нам навстречу. Тюлин поглядел на мелькающий берег, почесал густую шапку своих волос и перестал пихаться шестом.
- Несет вить.
- Несет, - ответил мужик, с натугой налегая на чегень правым плечом.
- Пылко несет.
- Да ты что стал? Что не пхаешься?
- Поди пхнись. С левого-те борту не маячит.
- Ну?
- То-то и ну!
Мужик ожесточенно сунул свой шест и чуть не бултыхнулся в воду, - его чегень тоже не достал до дна. Евстигней остановился и сказал выразительно:
- Подлец ты, Тюлин!
- Сам такой! Пошто лаешься?
- За што тебе деньги плочены, подлая фигура?
- Поговори!
- Пошто длинных шестов не завел?
- Заведёны.
- Да что нету их?
- Дома. Нешто мальчонка приволокет... двадцати-то четвертей?
- Говорю: подлой ты человек.
- Ну-ну! Не скажешь ли еще чего? Поговори со мной!
Спокойствие Тюлина, видимо, смиряет возмущенного Евстигнея. Он снимает грешневик и скребет голову.
- Куда ж мы теперича? К Козьме Демьяну (в Козьмо-Демьянск) сплывем, аль уж как?..
V
Действительно, резвое течение, будто шутя и насмехаясь над нашим паромом, уносит неуклюжее сооружение все дальше и дальше. Кругом, обгоняя нас, бегут, лопаются и пузырятся хлопья цвету. Перед глазами мелькает мысок с подмытою ивой и остается назади. Назади, далеко, осталась вырубка с новенькою избушкой из свежего лесу, с маленькою телегой, которая теперь стала еще меньше, и с бабой, которая стоит на самом берегу, кричит что-то и машет руками.
- Куда ж мы теперича? Эх беды, право беды, - безнадежно, глядя на бабу, говорит Евстигней.
Положение действительно довольно критическое. Шест уходит вглубь, не маяча, то есть не доставая дна.
Тюлин, не обращая внимания на причитания Евстигнея, серьезно смотрит на реку. Для него опасность всех больше, потому что придется непременно подымать паром против течения. Он, видимо, подтянулся, его взгляд становится разумнее, тверже.
- Иванко, держи по плёсу! - командует он сыну.
Мальчишка на этот раз быстро исполняет приказ.
- Садись в греби, Евстигней!
- Да у тебя еще есть ли греби-то? - сомневается тот.
- Поговори со мной!
На этот раз слова Тюлина звучат так твердо, что Евстигней покорно лезет с помоста и прилаживается к веслам, которые оказываются лежащими на дне.
- Проходящий, лезь и ты... в тую ж фигуру.
Я сажусь "в тую ж фигуру", что есть прилаживаюсь к правому веслу так же, как Евстигней у левого. Команда нашего судна, таким образом, готова. Иванко, на лице которого совершенно исчезло выражение несколько гнусавой беспечности, смотрит на отца заискрившимися, внимательными глазами. Тюлин сует шест в воду и ободряет сына: "Держи, Иванко, не зевай мотри". На мое предложение - заменить мальчика у руля - он совершенно не обращает внимания. Очевидно, они полагаются друг на друга.
Паром начинает как-то вздрагивать... Вдруг шест Тюлина касается дна. Небольшой "огрудок" дает возможность "пихаться" на расстоянии десятка сажен.
- Вались на перевал, Иванко, вали-ись на перевал! - быстро сдавленным голосом командует Тюлин, ложась плечом на круглую головку шеста.
Иванко, упираясь ногами, тянет руль на себя. Паром делает оборот, но вдруг рулевое весло взмахивает в воздухе, и Иванко падает на дно. Судно "рыскнуло", но через секунду Иванко, со страхом глядя на отца, сидит на месте.
- Крепи! - командует Тюлин.
Иванко завязывает руль бечевкой, паром окончательно "ложится на перевал", мы налегаем на весла. Тюлин могучим толчком подает паром наперерез течению, и через несколько мгновений мы ясно чувствуем ослабевший напор воды. Паром "ходом" подается кверху.
Глаза Иванко сверкают от восторга. Евстигней смотрит на Тюлина с видимым уважением.
- Эх, парень, - говорит он, мотая головой, - кабы на тебя да не винище - цены бы не было. Винище тебя обманывает...
Но глаза Тюлина опять потухли, и весь он размяк.
- Греби, греби... Загребывай, проходящий, поглубже, не спи! - говорит он лениво, а сам вяло тычет шестом, с расстановкой и с прежним уныло-апатичным видом. По ходу парома мы чувствуем, что теперь его шест мало помогает нашим веслам. Критическая минута, когда Тюлин был на высоте своего признанного перевознического таланта, миновала, и искра в глазах Тюлина угасла вместе с опасностью.
Около двух часов поднимались мы все-таки кверху, а если бы Тюлин не воспользовался последним "огрудком", паром унесло бы на узкий прямой плес, и его не достать бы оттуда в двое суток. Так как пристать в обычном месте было невозможно, - мостки давно затопило, - то Тюлин пристает к глинистому крутояру, зачаливая за ветлы. Начинается спуск телеги. Мы с Евстигнеем хлопочем около этого дела. Тюлин равнодушно смотрит на наши хлопоты, а баба, давно истратившая на ветер все негодующие слова, сидит, не двигаясь, на возу, точно окаменелая, и старается не смотреть на нас, как будто все мы опостылели ей до самой последней крайности. Она точно застыла в своем злобном презрении к "негодяям-мужикам" и даже не дает себе труда сойти с ребенком с телеги.
Лошадь пугается, закидывает уши и пятится назад.
- Ну-ко, ну-ко, хлесни ее, резвую, по заду, - советует Тюлин, несколько оживляясь.
Горячая лошадь подбирает зад и прыгает с берега. Минута треска, стукотни и грохота, как будто все проваливается сквозь землю. Что-то стукнуло, что-то застонало, что-то треснуло, лошадь чуть не сорвалась в реку, изломав тонкую загородку, но, наконец, воз установлен на качающемся и дрожащем пароме.