- Кто же будет петь? Да еще на холоде.
- Все. Вот увидишь.
- Ты, например, будешь петь?
- Нет, - сказал Альтмяэ.
- А ты? - спросил я Быковера.
- Надо будет - спою, - ответил Фима
...Народ тянулся к выходу. Многие несли венки, букеты и цветы в горшках. У подъезда стояли шесть автобусов и наш фургон. Ко мне подошел распорядитель:
- Товарищ Шаблинский?
- Он в командировке.
- Но вы из "Советской Эстонии"?
- Да. Мне поручили...
- Тело вы привезли?
- Мы втроем.
- Будете сопровождать его и в дальнейшем. Поедете в спецмашине. А это, чтоб не мерзнуть.
Он протянул мне булькнувший сверток. Это была завуалированная форма гонорара. Глоток перед атакой. Я смутился, но промолчал. Сунул пакет в карман. Рассказал Быковеру и Альтмяэ. Мы зашли в буфет, попросили стаканы. Альтмяэ купил три бутерброда. Вестибюль опустел. Еловые ветки темнели на желтом блестящем полу. Мы подошли к фургону. Шофер сказал:
- Есть место в кабине.
- Ничего, - говорит Альтмяэ.
- Дать ему "маленькую"? - шепотом спросил я.
- Никогда в жизни, - отчеканил Быковер.
Гроб стоял на прежнем месте. Некоторое время мы сидели в полумраке. Заработал мотор. Альтмяэ положил бутерброды на крышку гроба. Я достал выпивку. Фима сорвал зубами крошечную жестяную бескозырку. Негромко звякнули стаканы. Машина тронулась.
- Помянем, - грустно сказал Быковер. Альтмяэ забылся и воскликнул:
- Хорошо!
Мы выпили, сунули бутылочки под лавку. Бумагу кинули в окно.
- Стаканы надо бы вернуть, - говорю.
- Еще пригодятся, - заметил Быковер.
...Фургон тряхнуло на переезде.
- Мы у цели, - сказал Быковер.
В голосе его зазвучала нота бренности жизни. Кладбище Линнаметса расположилось на холмах, поросших соснами и усеянных замшелыми эффектными валунами. Глядя на эти декоративные каменья, журналисты торопятся сказать: "Остатки ледникового периода". Как будто они застали и хорошо помнят доисторические времена.
Все здесь отвечало идее бессмертия и покоя. Руинами древней крепости стояли холмы. В отдалении рокотало невидимое море. Покачивали кронами сосны. Кора на их желтоватых параллельных стволах шелушилась.
Никаких объявлений, плакатов, киосков и мусорных баков. Торжественный союз воды и камня. Тишина.
Мы выехали на главную кладбищенскую аллею. Ее пересекали тени сосен. Шофер затормозил. Распахнулась железная дверь. За нами колонной выстроились автобусы. Подошел распорядитель:
- Сколько вас?
- Трое, - говорю. - Нужно еще троих.
Я понял, что гроб - это все еще наша забота. Около автобусов толпились люди с венками и букетами цветов. Неожиданно грянула музыка. Первый могучий аккорд сопровождался эхом. К нам присоединилось трое здоровых ребят. Внештатники из молодежной газеты. С одним из них я часто играл в пинг-понг. Мы вытащили гроб. Потом развернулись и заняли место в голове колонны. Звучал похоронный марш Шопена. Медленно идти с тяжелым грузом - это пытка. Я устал. Руку сменить невозможно. Быковер сдавленным голосом вдруг произнес:
- Тяжелый, гад...
- Пошли быстрее, - говорю.
Мы зашагали чуть быстрее. Оркестр увеличил темп. Еще быстрее. Идем, дирижируем. Быковер говорит:
- Сейчас уроню.
И громче:
- Смените нас, товарищи... Але!
Его сменил радиокомментатор Оя. В конце аллеи чернела прямоугольная могила. Рядом возвышался холмик свежей земли. Музыканты расположились полукругом. Дождавшись паузы, мы опустили гроб. Собравшиеся обступили могилу. Распорядитель и его помощники сняли крышку гроба. Я убедился, что галстук на месте, и отошел за деревья.
Ребята с телевидения начали устанавливать приборы. Свет ярких ламп казался неуместным. В траве чернели провода. Ко мне подошли Быковер и Альтмяэ. Очевидно, нас сплотила водка. Мы закурили. Распорядитель потребовал тишины. Заговорил первый оратор с вельветовой новенькой шляпой в руке. Я не слушал. Затем выступали другие. Бодро перекликались мальчики с телевидения.
- Прямая трансляция, - сказал Быковер. Затем добавил: - Меня-то лично похоронят как собаку.
- Эпидстанция не допустит, - реагировал Альтмяэ. - Дорога к смерти вымощена бессодержательными информациями.
- Очень даже содержательными, - возмутился Быковер.
Слово предоставили какому-то ответственному работнику газеты "Ыхту лехт". Я уловил одну фразу: "Отец и дед его боролись против эстонского самодержавия" .
- Это еще что такое?! - поразился Альтмяэ, - В Эстонии не было самодержавия.
- Ну, против царизма, - сказал Быковер.
- И царизма эстонского не было. Был русский царизм.
- Вот еврейского царизма действительно не было, - заметил Фима, - чего нет, того нет.
Подошел распорядитель:
- Вы Шаблинский?
- Он в командировке.
- Ах, да... Готовы? Вам через одного...
Альтмяэ вынул папиросы. Зажигалка не действовала, кончился бензин. Быковер пошел за спичками. Через минуту он вернулся на цыпочках и, жестикулируя, сказал:
- Сейчас вы будете хохотать. Это не Ильвес.
Альтмяэ выронил папиросу.
- То есть как? - спросил я.
- Не Ильвес. Другой человек. Вернее, покойник...
- Фима, ты вообще соображаешь?
- Я тебе говорю - не Ильвес. И даже не похож. Что я, Ильвеса не знаю?!
- Может, это провокация? - сказал Альтмяэ.
- Видно, ты перепутал.
- Это дежурный перепутал. Я Ильвеса в глаза не видел. Надо что-то предпринять, - говорю.
- Еще чего, - сказал Быковер, - а прямая трансляция?
- Но это же бог знает что!
- Пойду взгляну. - сказал Альтмяэ.
Отошел, вернулся и говорит:
- Действительно, не Ильвес. Но сходство есть...
- А как же родные и близкие? - спрашиваю.
- У Ильвеса, в общем-то, нет родных и близких, - сказал Альтмяэ, - откровенно говоря, его недолюбливали.
- А говорили - сын, племянник...
- Поставь себя на их место. Идет телепередача. И вообще - ответственное мероприятие...
Возле могилы запели. Выделялся пронзительный дискант Любы Торшиной из отдела быта. Тут мне кивнул распорядитель. Я подошел к могиле. Наконец пение стихло.
- Прощальное слово имеет...
Разумеется, он переврал мою фамилию:
- Прощальное слово имеет товарищ Долматов.
Кем я только не был в жизни - Докладовым, Заплатовым...
Я шагнул к могиле. Там стояла вода и белели перерубленные корни. Рядом на специальных козлах возвышался гроб, отбрасывая тень. Неизвестный утопал в цветах. Клочок его лица сиротливо затерялся в белой пене орхидей и гладиолусов. Покойный, разминувшись с именем, казался вещью. Я увидел подпираемый соснами купол голубого шатра. Как на телеэкране, пролетали галки. Ослепительно желтый шпиль церкви, возвышаясь над домами Мустамяэ, подчеркивал их унылую сероватую будничность. Могилу окружали незнакомые люди в темных пальто. Я почувствовал удушливый запах цветов и хвои. Борта неуютного ложа давили мне плечи. Опавшие лепестки щекотали сложенные на груди руки. Над моим изголовьем суетливо перемещался телеоператор. Звучал далекий, окрашенный самолюбованием голос:
"...Я не знал этого человека. Его души, его порывов, стойкости, мужества, разочарований и надежд. Я не верю, что истина далась ему без поисков. Не думаю, что угасающий взгляд открыл мерило суматошной жизни, заметных хитростей, побед без триумфа и капитуляций без горечи. Не думаю, чтобы он понял, куда мы идем и что в нашем судорожном отступлении радостно и ценно. И тем не менее он здесь... по собственному выбору..."
Я слышал тихий нарастающий ропот, Из приглушенных обрывков складывалось: "Что он говорит?.." Кто-то тронул меня за рукав. Я шевельнул плечом. Заговорил быстрее:
"...О чем я думаю, стоя у этой могилы? О тайнах человеческой души. О преодолении смерти и душевного горя. О законах бытия, которые родились в глубине тысячелетий и проживут до угасания солнца..." Кто-то отвел меня в сторону.
- Я не понял, - сказал Альтмяэ, - что ты имел в виду?
- Я сам не понял, - говорю, - какой-то хаос вокруг.
- Я все узнал, - сказал Быковер. Его лицо озарилось светом лукавой причастности к тайне. - Это бухгалтер рыболовецкого колхоза - Гаспль. Ильвеса под видом Гаспля хоронят сейчас на кладбище Мери-вялья. Там невероятный скандал. Только что звонили... Семья в истерике... Решено хоронить, как есть...
- Можно завтра или даже сегодня вечером поменять надгробия, - сказал Альтмяэ.
- Отнюдь, - возразил Быковер, - Ильвес номенклатурный работник. Он должен быть захоронен на привилегированном кладбище. Существует железный порядок. Ночью поменяют гробы...
Я вдруг утратил чувство реальности. В открывшемся мире не было перспективы. Будущее толпилось за плечами. Пережитое заслоняло горизонт. Мне стало казаться, что гармонию выдумали поэты, желая тронуть людские сердца...
- Пошли, - сказал Быковер, - надо занять места в автобусе. А то придется в железном ящике трястись... КОМПРОМИСС ДВЕНАДЦАТЫЙ
("Советская Эстония". Октябрь. 1976 г.)
"ПАМЯТЬ - ГРОЗНОЕ ОРУЖИЕ! В греческой мифологии есть образ Леты, реки забвения, воды которой уносили пережитые людьми земные страдания. На берегу Леты человек получал жалкую временную иллюзию счастья. Его наивный разум, лишенный опыта и воспоминаний, делал человека игрушкой в руках судьбы. Но испокон века против течения Леты движется многоводная и неиссякаемая река человеческой памяти...
В городе Тарту открылся III республиканский слет бывших узников фашистских концентрационных лагерей.
Их лица - одновременно - праздничны и суровы. На груди у каждого скромный маленький значок - красный треугольник и силуэт голубки, нерасторжимые эмблемы пролитой крови и мира. Они собираются группами в просторных холлах театра "Ванемуйне". Приветствия, объятия, взволнованная речь...
Рассказывает Лазарь Борисович Слапак, инженер-конструктор:
- Сначала я находился в лагере для военнопленных. За антифашистскую пропаганду и организацию побегов был переведен в Штутгоф... Мы узнавали своих по глазам, по одному движению рук, по неуловимой улыбке... Человек не ощущает себя жертвой, если рядом товарищи, братья...