листок, который Риа дала Сюзан, улыбнулась при мысли о предстоящем
визите к Харту Торину, рука ее двинулась к карману.
- Нет. - Голос Сюзан прозвучал как удар хлыста: рука тетушки замерла
в воздухе. Корделия изумленно воззрилась на племянницу. Сюзан смутилась,
но не отвела глаз, а ее протянутая рука не дрожала.
- Этот листок должен храниться у меня, тетя.
- И кто так решил? - Голос тети Корд звенел от ярости, напомнив Сюзан
о том звуке, что шел от червоточины. - Кто научил тебя сказать такое
женщине, воспитавшей девочку, оставшуюся без матери? Сестре бедного отца
этой девочки?
- Ты знаешь, кто. - Руку она не опускала. - Я должна держать этот
листок при себе, и я должна отдать его мэру Торину. Она сказала, что ей
без разницы, что случится потом. Он может даже им подтереться (румянец,
выступивший на лице тетушки, доставил Сюзан немалое удовольствие), но
пока листок должен храниться у меня.
- Я никогда не слышала ничего подобного. - пробурчала тетя Корделия,
но вернула грязный листок. - Чтобы столь важный документ хранился у
такой молоденькой девушки? Не понимаю.
Однако я достаточно взрослая, чтобы стать наложницей мэра, не так ли?
Лежать под ним, слушать, как хрустят его кости, принять в себя его семя
и, возможно, выносить его ребенка.
Теперь она смотрела на карман, в который засовывала листок, не
хотела, чтобы тетя Корд увидела переполняющее ее взгляд возмущение.
- Иди к себе - Тетя Корд сбросила кружева с колен в корзинку. - А
когда будешь умываться, удели особое внимание рту. Очисти его от
дерзости и неуважения по отношению к тем, кто положил столько сил ради
его хозяйки.
Сюзан молча повернулась, с трудом удержавшись от резкого ответа,
благо вариантов хватало и направилась к лестнице Когда она поднималась
по ступенькам, в ней, как это часто случалось, боролись обида и стыд. И
вот теперь она лежала в постели и не спала, хотя уже начали меркнуть
звезды и на горизонте просветлело небо. События ночи пролетали перед ее
мысленным взором, она словно тасовала карточную колоду, открывая разные
карты. Но одна появлялась гораздо чаще остальных: с лицом Уилла
Диаборна. Она думала, каким суровым это лицо может быть в один момент и
каким мягким уже в следующий. И как красиво это лицо. Да, очень красиво.
Во всяком случае, на ее вкус.
Я никогда не приглашал девушку на конную прогулку, и ни одна девушка
не приглашала меня в гости. Но я бы пригласил тебя, Сюзан, дочь Патрика
Почему сейчас? Почему я встретила его именно сейчас, когда ничего
путного из этого не выйдет?
Если это ка, она налетает как ветер. Как ураган.
Она ворочалась с боку на бок, наконец перекатилась на спину. В эту
ночь ей уже не уснуть, продумала Сюзан. Может, встать и пойти на Спуск,
полюбоваться восходом солнца?
Однако она осталась в постели, испытывая какое-то недомогание и
абсолютно здоровая одновременно, глядя на тени, вслушиваясь в пение
первых утренних птах, думая о его губах, слившихся с ее, зубах, скрытых
этими губами, запахе кожи, грубой материи рубашки под ее ладонями.
Теперь она положила эти ладони на груди. Соски уже затвердели,
превратившись в маленькие камешки. А когда она провела по ним пальцами,
у нее между ног полыхнуло огнем.
Я усну, подумала Сюзан. Усну, если справлюсь с этим огнем. Знать бы
как...
Но ведь она знала. Старуха показала ей. Даже целке нет нужды лишать
себя удовольствия, если она знает, как это делается... Маленький
шелковый бутончик.
Сюзан сунула руку под простыню. Вышвырнула из сознания яркие глаза и
провалившиеся щеки старухи (поняла, что невелик труд, если настроишься)
и заменила их лицом юноши, который ехал на большом мерине в глупой
плоской шляпе с широкими полями. На мгновение видение это стало таким
ясным и таким сладким, что вся остальная ее жизнь показалась черно-белым
сном. Он целовал ее жарче и жарче, губы их расходились все шире, языки
соприкасались, когда он выдыхал, она ловила его дыхание. Она вспыхнула.
Вспыхнула в постели, словно факел. А когда солнце наконец-то поднялось
над горизонтом, по прошествии короткого времени, Сюзан крепко спала. С
улыбкой на устах. А ее волосы золотой бахромой разметало по подушке.
3
В последний предрассветный час в общем зале "Приюта путников" царили
тишина и покой. Газовые рожки, которые превращали люстру в сверкающий
бриллиант, в два ночи или чуть позже переводили на минимальный режим, и
они едва горели синим пламенем, погружая в тень сильно вытянутый в
длину, с высоким потолком салун.
В одном углу лежали остатки двух стульев - результат короткой, но
отчаянной схватки двух почитателей игры "Следи за мной". Сами драчуны
уже отдыхали в тюремных камерах, находящихся в ведении Главного шерифа.
В другом подсыхала достаточно большая лужа блевотины. На возвышении в
восточном торце стояло видавшее виды пианино. На скамье лежала дубинка
из железного дерева, принадлежащая Крикуну, местному вышибале, большому
любителю помахать кулаками. Сам Крикун, с голой волосатой грудью, в
холщовых штанах храпел под скамьей. В одной руке он сжимал игральную
карту: двойку бубен.
Западный торец занимали карточные столы. За одним, уткнувшись в
зеленое сукно, спали двое пьяниц, соприкасаясь вытянутыми руками. Над
ними на стене висела картина, изображающая Артура, великого короля
Эльда, верхом на белом жеребце. Подпись (странная смесь низкого наречия
и Высокого Слога) гласила:
В ИГРЕ КАРТАМИ ЖИЗНИ ОБХОДИСЬ ТЕМИ, ЧТО У ТЕБЯ НА РУКАХ.
Стену за стойкой бара, что тянулась вдоль салуна, украшал чудовищный
охотничий трофей с переплетением рогов и четырьмя сверкающими глазами.
Местные завсегдатаи "Приюта" называли его Сорви-Голова. Никто не мог
сказать, почему. Какой-то остряк натянул на пару роговых отростков
презервативы. На стойке, аккурат под Сорви-Головой, лежала Красотуля,
одна из танцовщиц и проституток "Приюта". Юные годы Красотули остались в
далеком прошлом, и со дня на день она могла потерять место работы:
вместо того чтобы ублажать мужчин в комнатках наверху, ей предстояло
проделывать то же самое снаружи, в темном проулке за "Приютом". Она
развалила свои пухлые ляжки, одна нога свешивалась по одну сторону
стойки, другая - по вторую. Между ними стойку вытирала ее грязная юбка.
Красотуля сладко посапывала, изредка у нее подергивались ноги и толстые
пальцы рук. Если не считать храпа, сопения и посвиста горячего летнего
ветра, в салуне слышался только один негромкий звук - шелест
переворачиваемых карт.
У дверей, выводящих на Равную улицу Хэмбри, стоял отдельный маленький
столик. Именно за ним сидела Корал Торин, хозяйка "Приюта путников" (и
сестра мэра), когда покидала свой люкс, чтобы "погулять в компании".
Если она и спускалась в салун, то рано, когда заказывали больше стейков,
чем виски.., и возвращалась к себе, когда Шеб, пианист, начинал
наяривать на своем расстроенном инструменте. Мэр никогда не появлялся в
салуне, хотя все знали, что ему принадлежит не менее половины капитала
"Приюта". Клану Торинов нравились деньги, которые приносило это
заведение. Чего они не любили, так это лицезреть его после полуночи,
когда насыпанные на пол опилки начинали намокать от разлитого пива и
разбрызганной крови. В Корал, однако, еще сохранялась та жилка, за
которую двадцать лет назад ее прозвали "бесенком". Была она помоложе
своего брата-политика, не такая тощая, с большими красивыми глазами.
Никто не смел сесть за ее столик в часы работы салуна. Крикун тут же
разбирался с теми, у кого возникало такое желание, но салун давно
закрылся, поздние посетители или разошлись, или поднялись наверх, Шеб
свернулся калачиком и уснул у стены за пианино. Мальчик-дебил, который
прибирался в салуне, отбыл в два часа ночи (под оскорбительные крики и
брошенные вслед пивные кружки; так его провожали всегда: почему-то парня
особенно невзлюбил Рой Дипейп), чтобы вернуться в девять утра и готовить
салун к следующей веселой ночи. А пока салун находился в полном
распоряжении мужчины, сидевшего за столиком госпожи Торин.
Он уже разложил пасьянс и теперь, держа в левой руке остатки колоды,
переворачивал карты, укладывая красные на черные, черные на красные,
чтобы в итоге получить "Придворный квадрат". Когда он брал карты, по
одной, татуировка на его правой руке приходила в движение. Казалось, что
гроб дышит, его крышка приподнимается и опускается. Раскладывал пасьянс
мужчина в возрасте, поплотнее мэра или его сестры, но не толстый.
Длинные седые волосы падали ему на плечи. Лицом он сильно загорел, а вот
шея, похоже, солнца не терпела: кожа там лезла и шелушилась. Кончики
длинных седых усов свисали чуть ли не до подбородка. Псевдострелецкие
усы, так называли их многие, но только не в присутствии Элдреда Джонаса.
Носил он белую шелковую рубашку, а револьвер с черной ручкой покоился у
него на бедре. С первого взгляда его большие красноватые глаза казались
грустными. Второй, более пристальный, показывал, что они чуть слезятся.
А вот эмоций в них было не больше, чем в глазах Сорви-Головы.
Он открыл туза треф. Который никуда не ложился.
- Черт бы тебя побрал. - Голос его дрожал, как у человека, который
вот-вот расплачется. Голос идеальным образом соответствовал покрасневшим
влажным глазам. Мужчина смешал карты. - Прежде чем он успел перемешать
колоду, наверху открылась и мягко закрылась дверь. Джонас положил карты
на стол, его рука легла на рукоятку револьвера. Потом, узнав звук шагов
Рейнолдса, идущего по галерее, он разжал пальцы и вместо револьвера
вытащил из-за пояса табачный кисет. На ступенях появилась пола плаща, с