-- А кто этот Жан-Жак?-- спросил Чонкин,-- с трудом произнося странное имя.
-- А хрен его знает,-- сказал председатель.-- Какой-то француз.
Тут он набрал полную грудь воздуха и запел:
Вдо-оль деревни от избы и до избы
За-ашагали торопливые столбы...
Чонкин подхватил:
Загудели, заиграли провода,
Мы такого не видали никогда...
Иван,-- спохватился вдруг председатель.
-- Чего?
-- А контору я закрыл или нет?
-- А хрен тебя знает,-- беспечно сказал Иван.
-- Пошли обратно.
-- Пошли.
Идти на четвереньках было хорошо, хотя от росы немного мерзли руки и промокли брюки на коленях.
-- Иван!
-- А?
-- Давай еще споем.
-- Давай,-- сказал Чонкин и затянул единственную известную ему песню:
Скакал казак через долину,
Через кавказские края...
Председатель подхватил:
Скакал казак через долину,
Через кавказские края...
Чонкин начал следующий куплет:
Скакал он садиком зеленым...
Но тут ему пришла в голову мысль, которая остановила его.
-- Слышь,-- спросил он председателя,-- а ты не боишься?
-- Кого?
-- Моих рестантов.
-- А чего мне их бояться?-- распоясался председатель.-- Я все равно на фронт ухожу. Я их...
Тут Иван Тимофеевич употребил глагол несовершенного вида, по которому иностранец, не знающий тонкостей нашего языка, мог бы решить, что председатель Голубев состоял я работниками Учреждения в интимных отношениях.
Чонкин был не иностранец, он понял, что Голубев говорит в переносном смысле. Председатель перечислил еще некоторые государственные, партийные и общественные организации, а также ряд отдельных руководящих товарищей, с которыми в переносном смысле он тоже находился в интимных связях.
-- Иван!-- вспомнил вдруг председатель.
-- А?
-- А куда мы идем?
-- Кажись, в контору,-- неуверенно сказал Иван.
-- А где она?
-- А хрен ее знает.
-- Погоди, мы, кажись, заблудились. Надо определить направление.
Председатель перевернулся на спину и стал искать в небе Полярную звезду.
-- На кой она тебе?-- спросил Чонкин.
-- Не мешай,-- сказал Иван Тимофеевич.-- Сперва находим Большую Медведицу. А от нее два вершка до Полярной звезды. Где Полярная звезда, там и север.
-- А контора на севере?-- спросил Чонкин.
-- Не мешай.-- Председатель лежал на спине. Звезды частично были закрыты тучами,ча остальные двоились, троились и четверились, и их все равно было много, и, если судить по ним, север находился по всем направлениям, что председателя вполне устраивало, ибо давло возможность ползти в любую сторону.
Пока он снова становился на четвереньки, Чонкин значительно продвинулся впередзи неожиданно уперся головой во что-то твердое. Пошарил перед собой руками.
Это было колесо машины, вероятно, той, на которой серые приехали его арестовывать. Значит, и контора должна быть рядом. И точно. Обогнув машину, прополз Чонкин еще немного и вскоре наткнулся на стену, туманно белеющую в темноте.
-- Тимофеич, кажись, контора,-- позвал Чонкин.
Подполз председатель. Провел ладонью по шершавой стене.
-- Во, видал,-- сказал он удовлетворенно.-- А ты еще спрашиваешь, зачем Полярная звезда. Теперь ищи, тут где-то должен быть и засов.
Какое-то время шарили по стене, то натыкаясь друг на друга, то расползаясь в разные стороны, и вдруг Чонкин первый сообразил:
-- Слышь, Тимофеич, а вообще-то засов должон быть там, где дверь, а дверь там, где крыльцо.
Председатель подумал и согласился с доводом Чонкина.
Не для того, чтобы посмеяться над пьяным человеком лишний раз, а единственно ради истины следует сообщить, что, даже найдя дверь, Чонкин и председатель долгоч
не могли с ней справиться. Засов, как живой, вырывался из рук и каждый раз больно ударял председателя по колену, так что трезвый давно остался бы совсем без ноги, но пьяного, как известно, все же Бог оберегает немного.
Назад двинулись порознь. Остается загадкой, как Чонкин нашел дорогу домой, остается только предположить, что за время ползания на четвереньках он малость все-таки протрезвел.
Входя в калитку, Чонкин услышал за огородами приглушенный мужской разговор и заметил тлеющий огонек папиросы.
-- Эй, кто там?-- крикнул Чонкин.
Огонек пропал. Чонкин стоял, напрягая слух и зрение, но теперь ничего не было слышно, ничего не было видно.
"Должно, померещилось спьяну",-- успокоил себя Чонкин и вошел в избу. 31
Фитиль двенадцатилинейной лампы был прикручен почти до конца, только маленький язычок пламени распространял свой немощный свет по комнате.
Нюра с винтовкой, зажатой между коленями, сидела на табуретке возле двери. Пленники, намаявшись за день, спали вповалку на полу.
-- И где был?-- спросила Нюра сердито, но шепотом, чтобы не разбудить спящих.
-- Где был, там меня нет,-- ответил Чонкин и ухватился за косяк, чтоб не упасть.к
-- Ай назюзился?-- ахнула Нюра.
-- Назюзился,-- глупо улыбаясь, кивнул Чонкин.-- Как же не назюзиться. Завтра, Нюрка, кидают нас на новый участок.
-- Да что ты!-- сказал Нюра.
Двумя пальцами свободной руки Чонкин вытащил из кармана гимнастерки записку председателя о дополнительной выдаче продуктов и протянул Нюре. Нюра поднесла записку к лампе и, шевеля губами, вдумалась в содержание.
-- Ложись, отдохни маленько, а то ведь не спамши,-- сказала она, придавая голосуссвоему ласковую интонацию.
Чонкин в ответ похлопал ее по спине.
-- Ладно уж, ты поспи, а к утру на часок подменишь меня.
Он взял у Нюры винтовку, сел на табуретку, прислонился спиной к косяку. Нюра, не раздеваясь, легла лицом к стене и вскоре заснула. Было тихо. Только лейтенантиповизгивал во сне, как щенок, и громко чмокал губами. Серая моль кружилась над лампой, то тычась в стекло, то отлетая. Было душно, влажно, и вскоре за окном посыпался, зашуршал по листьям, по крыше дождь.
Чтобы не заснуть, Чонкин пошел в угол к ведру, зачерпнул прямо ладонью воды и смочил лицо. Как будто полегчало. Но только уселся на прежнее место, как снова стало клонить в сон. Он зажимал винтовку коленями и руками, но пальцы сами собойсразжимались, и приходилось прилагать героические усилия, чтобы не свалиться с табуретки. Несколько раз спохватывался он в последнее мгновение и бдительно таращил глаза, но все было тихо, спокойно, только дождь шуршал за окном и где-тоопод потолком настойчиво грызла дерево мышь.
Наконец Чонкин устал бороться сам с собой, загородил дверь столом, положил на него голову и забылся. Но спал неспокойно. Ему снился Кузьма Гладышев, председатель Голубев, Большая Медведица и пьяный Жан-Жак Руссо, который от бабы Дуни полз задом на четвереньках. Чонкин понимал, что Руссо его пленник и что он собирается убежать.
-- Стой!-- приказал ему Чонкин.-- Ты куда?
-- Назад,-- хрипло сказал Жан-Жак.-- Назад к природе.-- И пополз дальше в кусты.
-- Стой!-- закричал Чонкин, хватая Руссо за скользкие локти.-- Стой! Стрелять буду!
При этом он удивился, что не слышит своего голоса, и испугался. Но Жан-Жак самиего испугался. Он сделал вдруг жалкое лицо и заныл, и сказал капризным голосом, как ребенок:
-- На двор хочу! На двор хочу! На двор хочу!
Чонкин открыл глаза. Жан-Жак поднялся на ноги и принял облик капитана Миляги. Капитан через стол тормошил Чонкина двумя связанными руками и настойчиво требовал:
-- Слышь ты, скотина, проснись. На двор хочу!
Чонкин оторопело смотрел на своего разъяренного пленника и не мог понять, во сне видит это или уже наяву. Потом понял, что наяву, встряхнулся, встал неохотно,-- отодвинул стол, снял с гвоздя ошейник и проворчал:
-- Все на двор, да на двор. Дня вам мало. Подставляй шею.
Капитан нагнулся. Чонкин затянул ошейник на три дырки, чтоб не душило, но и было достаточно туго, потом подергал, проверяя крепость, веревку, и отпустил:
-- Иди, да побыстрее.
Свободный конец веревки намотал на руку и задумался. Мысли его были простые. Глядя на муху, ползущую по потолку, он думал: вон ползет муха. Глядя на лампу, думал: вон горит лампа. Задремал Снова снился Жан-Жак Руссо, который пасся на огороде у Гладышева. Чонкин закричал Гладышеву:
-- Эй, слышь, так это ж не корова, это Жан-Жак весь пухс твой сожрал.
А Гладышев злорадно усмехнулся и, приподняв шляпу, сказал:
-- Ты за пухс не боись, а посмотри лучше, что он отвязался и сейчас убегет.
Чонкин с перепугу проснулся. Все было тихо. Храпел Свинцов, горела лампа, мухаСползла в обратном направлении. Чонкин слегка потянул веревку. Капитан был все еще там. "Запор у него, что ли?"- подумал Чонкин, закрывая глаза.
Жан-Жак куда-то пропал. Молодая женщина тащила с речки корзину белья. Она шла и улыбалась такой светлой улыбкой, что Чонкин поневоле тоже заулыбался. И не удивился, когда она, положив корзину на землю, взяла его на руки легко, как пушинку, и стала покачивать, напевая:
А-а, люли,
Прилетели гули,
Прилетели гули,
Прямо Ване в люли...
-- Ты кто?-- спросил Чонкин.
-- Ай не узнал?-- улыбнулась женщина.-- Я -- твоя матерь.
-- Мама,-- потянулся к ней Чонкин руками, пытаясь обхватить ее шею.
Но тут из-за кустов выскочили какие-то люди в серых гимнастерках. Среди них Чонкин различал Свинцова, лейтенанта Филиппова и капитана Милягу. Капитан протянул к Чонкину руки.
-- Вот он! Вот он!-- закричал Миляга, и лицо его исказилось в страшной улыбке.
Прижимая к груди сына, мать закричала не своим голосом. Чонкин тоже хотел закричать, но не смог и проснулся. Ошалело смотрел вокруг себя.
Все было тихо, спокойно. Слабым огнем горела лампа с прикрученным фитилем. Спали на полу пленники. Спала на кровати, отвернувшись к стене, Нюра.
Чонкин посмотрел на часы, часы стояли. Он не знал, сколько времени спал, но ему показалось, что спал он довольно долго. Однако капитан Миляга все еще был там, в уборной, о чем свидетельствовала намотанная на руку Чонкина веревка.
-- Хватит, будешь еще там рассиживаться,-- сказал Чонкин как бы самому себе и подергал веревку, двая понять, что действительно хватит. После этого он выждал время, достаточное, по его мнению, чтобы подтянуть штаны, и снова подергал веревку. На том конце никто не отзывался. Тогда Чонкин поднатужился и потянул веревку сильнее. Теперь она подавалась, хотя и с трудом.