- Да помилуйте же, господа! Ну. взял пестик... Ну, для чего берут в таких случаях что-нибудь в руку? Я не знаю для чего. Схватил и побежал. Вот и все. Стыдно, господа, passons, а то, клянусь, я перестану рассказывать!
Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Он сидел к ним боком и смотрел в стену, пересиливая в себе дурное чувство. В самом деле ему ужасно как хотелось встать и объявить, что более не скажет ни слова, "хоть ведите на смертную казнь".
- Видите, господа, - проговорил он вдруг, с трудом пересиливая себя, - видите. Слушаю я вас и мне мерещится... я, видите, вижу иногда во сне один сон... один такой сон, и он мне часто снится, повторяется, что кто-то за мной гонится, кто-то такой, которого я ужасно боюсь, гонится в темноте, ночью, ищет меня, а я прячусь куда-нибудь от него за дверь, или за шкап, прячусь унизительно, а главное что ему отлично известно, куда я от него спрятался, но что он будто бы нарочно притворяется, что не знает, где я сижу, чтобы дольше промучить меня, чтобы страхом моим насладиться... Вот это и вы теперь делаете! На то похоже!
- Это вы такие видите сны? - осведомился прокурор.
- Да, такие вижу сны... А вы уж не хотите ли записать? - криво усмехнулся Митя.
- Нет-с, не записать, но все же любопытные у вас сны.
- Теперь уж не сон! Реализм, господа, реализм действительной жизни! Я волк, а вы охотники, ну и травите волка.
- Вы напрасно взяли такое сравнение... - начал было чрезвычайно мягко Николай Парфенович.
- Не напрасно, господа, не напрасно! - вскипел опять Митя, хотя и видимо облегчив душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добреть с каждым словом: - Вы можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку, господа, благороднейшим порывам души (смело это кричу!) - нет! этому вам нельзя не верить... права даже не имеете... - но -
молчи сердце,
Терпи, смиряйся и молчи!
Ну, что же, продолжать? - мрачно оборвал он.
- Как же, сделайте одолжение, - ответил Николай Парфенович.
V. ТРЕТЬЕ МЫТАРСТВО.
Митя хоть и заговорил сурово, но видимо еще более стал стараться не забыть и не упустить ни одной черточки из передаваемого. Он рассказал, как он перескочил через забор в сад отца, как шел до окна и обо всем наконец, что было под окном. Ясно, точно, как бы отчеканивая, передал он о чувствах, волновавших его в те мгновения в саду, когда ему так ужасно хотелось узнать: у отца ли Грушенька или нет? Но странно это: и прокурор и следователь слушали на этот раз как-то ужасно сдержанно, смотрели сухо, вопросов делали гораздо меньше. Митя ничего не мог заключить по их лицам. "Рассердились и обиделись, - подумал он, - ну и черт!" Когда же рассказал, как он решился наконец дать отцу знак, что пришла Грушенька и чтобы тот отворил окно, то прокурор и следователь совсем не обратили внимания на слово "знак", как бы не поняв вовсе, какое значение имеет тут это слово, так что Митя это даже заметил. Дойдя наконец до того мгновения, когда, увидев высунувшегося из окна отца, он вскипел ненавистью и выхватил из кармана пестик, он вдруг как бы нарочно остановился. Он сидел и глядел в стену и знал, что те так и впились в него глазами.
- Ну-с, - сказал следователь, - вы выхватили оружие и... и что же произошло затем?
- Затем? А затем убил... хватил его в темя и раскроил ему череп... Ведь так по-вашему, так! - засверкал он вдруг глазами. Весь потухший было гнев его вдруг поднялся в его душе с необычайною силой.
- По-нашему, - переговорил Николай Парфенович, - ну, а по-вашему?
Митя опустил глаза и долго молчал.
- По-моему, господа, по-моему, вот как было, - тихо заговорил он: - слезы ли чьи, мать ли моя умолила бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение - не знаю, но чорт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору... Отец испугался, и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна, - я это очень помню. А я через сад к забору... вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе...
Тут он поднял наконец глаза на слушателей. Те, казалось, с совершенно безмятежным вниманием глядели на него. Какая-то судорога негодования прошла в душе Мити.
- А ведь вы, господа, в эту минуту надо мной насмехаетесь! - прервал он вдруг.
- Почему вы так заключаете? - заметил Николай Парфенович.
- Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною головой, а я - трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю... Поэма! В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
И он всем корпусом повернулся на стуле, так что стул затрещал.
- А не заметили ли вы, - начал вдруг прокурор, как будто и внимания не обратив на волнение Мити, - не заметили ли вы, когда отбегали от окна: была ли дверь в сад, находящаяся в другом конце флигеля, отперта или нет?
- Нет, не была отперта.
- Не была?
- Была заперта напротив, и кто ж мог ее отворить? Ба, дверь, постойте! - как бы опомнился он вдруг и чуть не вздрогнул, - а разве вы нашли дверь отпертою?
- Отпертою.
- Так кто ж ее мог отворить, если не сами вы ее отворили? - страшно удивился вдруг Митя.
- Дверь стояла отпертою, и убийца вашего родителя несомненно вошел в эту дверь и, совершив убийство, этою же дверью и вышел, - как бы отчеканивая, медленно и раздельно произнес прокурор. - Это нам совершенно ясно. Убийство произошло, очевидно, в комнате, а не через окно, что положительно ясно из произведенного акта осмотра, из положения тела и по всему. Сомнений в этом обстоятельстве не может быть никаких.
Митя был страшно поражен.
- Да это же невозможно, господа! - вскричал он совершенно потерявшись, - я... я не входил... я положительно, я с точностью вам говорю, что дверь была заперта все время, пока я был в саду и когда я убегал из сада. Я только под окном стоял и в окно его видел, и только, только... До последней минуты помню. Да хоть бы и не помнил, то все равно знаю, потому что знаки только и известны были что мне да Смердякову, да ему, покойнику, а он, без знаков, никому бы в мире не отворил!
- Знаки? Какие же это знаки? - с жадным, почти истерическим любопытством проговорил прокурор, и вмиг потерял всю сдержанную свою осанку. Он спросил как бы робко подползая. Он почуял важный факт, ему еще неизвестный, и тотчас же почувствовал величайший страх, что Митя может быть не захочет открыть его в полноте.
- А вы и не знали! - подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. - А что коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не скажет. А фактик-то любопытный, чорт знает, что на нем можно соорудить, xa-xa! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы - нет!
Прокурор скушал все пилюли, он лишь дрожал от нетерпения узнать про новый факт. Митя точно и пространно изложил им все, что касалось знаков, изобретенных Федором Павловичем для Смердякова, рассказал, что именно означал каждый стук в окно, простучал даже эти знаки по столу и на вопрос Николая Парфеновича: что стало быть и он, Митя, когда стучал старику в окно, то простучал именно тот знак, который означал: "Грушенька пришла" - ответил с точностью, что именно точно так и простучал, что дескать "Грушенька пришла".
- Вот вам, теперь сооружайте башню! - оборвал Митя и с презрением опять от них отвернулся.
- И знали про эти знаки только покойный родитель ваш, вы и слуга Смердяков? И никто более? - еще раз осведомился Николай Парфенович.
- Да, слуга Смердяков и еще небо. Запишите и про небо;
это будет не лишним записать. Да и вам самим бог понадобится.
И уж конечно стали записывать, но когда записывали, то прокурор вдруг, как бы совсем внезапно наткнувшись на новую мысль, проговорил:
- А ведь если знал про эти знаки и Смердяков, а вы радикально отвергаете всякое на себя обвинение в смерти вашего родителя, то вот не он ли, простучав условленные знаки, заставил вашего отца отпереть себе, а затем и... совершил преступление?
Митя глубоко-насмешливым, но в то же время и страшно ненавистным взглядом посмотрел на него. Он смотрел долго и молча, так что у прокурора глаза замигали.
- Опять поймали лисицу! - проговорил наконец Митя, - прищемили мерзавку за хвост, хе-хе! Я вижу вас насквозь, прокурор! Вы ведь так и думали, что я сейчас вскочу, уцеплюсь за то, что вы мне подсказываете и закричу во все горло: "ай, это Смердяков, вот убийца!" Признайтесь, что вы это думали, признайтесь, тогда буду продолжать.
Но прокурор не признался. Он молчал и ждал.
- Ошиблись, не закричу на Смердякова! - сказал Митя.
- И даже не подозреваете его вовсе?
- А вы подозреваете?
- Подозревали и его.
Митя уткнулся глазами в пол.
- Шутки в сторону, - проговорил он мрачно, - слушайте:
С самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль:
"Смердяков!" Здесь я сидел за столом и кричал, что неповинен в крови, а сам все думаю: "Смердяков!" И не отставал Смердяков от души. Наконец теперь подумал вдруг то же: "Смердяков", но лишь на секунду: тотчас же рядом подумал: "Нет, не Смердяков!" Не его это дело, господа!
- Не подозреваете ли вы в таком случае и еще какое другое лицо? - осторожно спросил было Николай Парфенович.
- Не знаю, кто или какое лицо, рука небес или сатана, но... не Смердяков! - решительно отрезал Митя.
- Но почему же вы так твердо и с такою настойчивостью утверждаете, что не он?
- По убеждению. По впечатлению. Потому что Смердяков человек нижайшей натуры и трус. Это не трус, это совокупление всех трусостей в мире вместе взятых, ходящее на двух ногах. Он родился от курицы. Говоря со мной, он трепетал каждый раз, чтоб я не убил его, тогда как я и руки не подымал. Он падал мне в ноги и плакал, он целовал мне вот эти самые сапоги, буквально, умоляя, чтоб я его "не пугал". Слышите: "Не пугал" - что это за слово такое? А я его даже дарил. Это болезненная курица в падучей болезни, со слабым умом и которую прибьет восьмилетний мальчишка. Разве это натура? Не Смердяков, господа, да и денег не любит, подарков от меня вовсе не брал... Да и за что ему убивать старика? Ведь он, может быть, сын его, побочный сын, знаете вы это?