Автор: Шукшин В.М.
Поляна на взгорке, на поляне -- избушка.
Избушка -- так себе, амбар, рядов в тринадцать-четырнадцать, в одно оконце, без сеней, а то и без крыши. Кто их издревле рубит по тайге?.. Приходят по весне какие-то люди, валят сосняк поровней, ошкуривают... А ближе к осени погожими днями за какую-нибудь неделю в три-четыре топора срубят. Найдется и глина поблизости, и камни -- собьют камелек, и трубу на крышу выведут, и нары сколотят -- живи не хочу!
Зайдешь в такую избушку зимой -- жилым духом не пахнет. На стенах, в пазах, куржак, в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого дыма.
Но вот затрещали в камельке поленья... Потянуло густым волглым запахом оттаивающей глины; со стен каплет. Угарно. Лучше набить полный камелек и выйти пока на улицу, нарубить загодя дровишек... Через полчаса в избушке теплее и не тяжко. Можно скинуть полушубок и наторкать в камелек еще дополна. Стены слегка парят, тихое блаженство, радость. "А-а!.. -- хочется сказать. -- Вот так-то". Теперь уж везде почти сухо, но доски нар еще холодные. Ничего -- скоро. Можно пока кинуть на них полушубок, под голову мешок с харчами, ноги -- к камельку. И дремота охватит -- сил нет. Лень встать и подкинуть еще в камелек. А надо.
В камельке целая огненно-рыжая горка углей. Поленья сразу вспыхивают, как береста. Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, закурить и -- думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей камелька светится; свет этот играет на полу, на стенах, на потолке. И вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как первый раз провожал девку. Шел рядом и молчал как дурак... И сам не заметишь, что сидишь и ухмыляешься. Черт ее знает -- хорошо!
Совсем тепло. Можно чайку заварить. Кирпичного, зеленого. Он травой пахнет, лето вспоминается.
...Так в сумерки сидел перед камельком старик Никитич, посасывал трубочку. В избушке было жарко. А на улице -- морозно. На душе у Никитича легко. С малых лет таскался он по тайге -- промышлял. Белковал, а случалось, медведя-шатуна укладывал. Для этого в левом кармане полушубка постоянно носил пять-шесть патронов с картечным зарядом. Любил тайгу. Особенно зимой. Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество не гнетет, свободно делается; Никитич, прищурившись, оглядывался кругом -- знал: он один безраздельный хозяин этого большого белого царства.
...Сидел Никитич, курил.
Прошаркали на улице лыжи, потом -- стихло. В оконце вроде кто-то заглянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи -- к крыльцу. В дверь стукнули два раза палкой.
-- Есть кто-нибудь?
Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания -- не умеет человек сам с собой разговаривать.
"Не охотник", -- понял Никитич, охотник не станет спрашивать -- зайдет, и все.
-- Есть!
Тот, за дверью, отстегнул лыжи, приставил их к стене, скрипнул ступенькой крыльца... Дверь приоткрылась, и в белом облаке пара Никитич едва разглядел высокого парня в подпоясанной стеганке, в ватных штанах, в старой солдатской шапке.
-- Кто тут?
-- Человек, -- Никитич пожег лучину, поднял над головой.
Некоторое время молча смотрели друг на друга.
-- Один, что ли?
-- Один.
Парень прошел к камельку, снял рукавицы, взял их под мышку, протянул руки к плите.
-- Мороз, черт его...
-- Мороз. -- Тут только заметил Никитич, что парень без ружья. Нет, не охотник.
Не похож. Ни лицом, ни одежкой. -- Март -- он ишо свое возьмет.
-- Какой март? Апрель ведь.
-- Это по-новому. А по-старому -- март. У нас говорят: марток -- надевай двое порток. Легко одетый. -- Что ружья нет, старик промолчал.
-- Ничего, -- сказал парень. -- Один здесь?
-- Один. Ты уж спрашивал.
Парень ничего не сказал на это.
-- Садись. Чайку щас поставим.
-- Отогреюсь малость... -- Выговор у парня нездешний, расейский. Старика разбирало любопытство, но вековой обычай -- не лезть сразу с расспросами -- был сильнее любопытства,
Парень отогрел руки, закурил папироску.
-- Хорошо у тебя. Тепло.
Когда он прикуривал, Никитич лучше разглядел его -- красивое бледное лицо с пушистыми ресницами. С жадностью затянулся, приоткрыл рот -- сверкнули два передних золотых зуба. Оброс. Бородка аккуратная, чуть кучерявится на скулах... Исхудал... Перехватил взгляд старика, приподнял догорающую спичку, внимательно посмотрел на него. Бросил спичку. Взгляд Никитичу запомнился: прямой, смелый... И какой-то "стылый" так -- определил Никитич. И подумал некстати: "Девки таких любят".
-- Садись, чего стоять-то?
Парень улыбнулся:
-- Так не говорят, отец. Говорят -- присаживайся.
-- Ну, присаживайся. А пошто не говорят? У нас говорят.
-- Присесть можно. Никто не придет еще?
-- Теперь кто? Поздно. А придет, места хватит. -- Никитич подвинулся на пеньке, парень присел рядом, опять протянул руки к огню. Руки -- не рабочие. Но парень, видно, здоровый. И улыбка его понравилась Никитичу -- не "охальная", простецкая, сдержанная. Да еще эти зубы золотые... Красивый парень. Сбрей ему сейчас бородку, надень костюмчик -- учитель, Никитич очень любил учителей.
-- Иолог какой-нибудь? -- спросил он.
-- Кто? -- не понял парень.
-- Ну... эти, по тайге-то ищут...
-- А-а... Да.
-- Как же без ружьишка-то? Рыск.
-- Отстал от своих, -- неохотно сказал парень. -- Деревня твоя далеко?
-- Верст полтораста.
Парень кивнул головой, прикрыл глаза, некоторое время сидел так, наслаждаясь теплом, потом встряхнулся, вздохнул:
-- Устал,
-- Долго один-то идешь?
-- Долго. У тебя выпить нету?
-- Найдется.
Парень оживился:
-- Хорошо! А то аж душа трясется. Замерзнуть к черту можно. Апрель называется...
Никитич вышел на улицу, принес мешочек с салом. Засветил фонарь под потолком.
-- Вас бы хошь учили маленько, как быть в тайге одному... А то посылают, а вы откуда знаете! Я вон давеча нашел одного -- вытаял весной. Молодой тоже. Тоже с бородкой. В одеяло завернулся -- и все, и окочурился. -- Никитич нарезал сало на краешке нар. -- А меня пусти одного, я всю зиму проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички.
-- В избушку-то все равно лезешь.
-- Дак а раз она есть, чего же мне на снегу-то валяться? Я не лиходей себе. Парень распоясался, снял фуфайку... Прошелся по избушке. Широкоплечий, статный. Отогрелся, взгляд потеплел -- рад, видно, до смерти, что набрел на тепло, нашел живую душу. Еще закурил одну. Папиросами хорошо пахло. Никитич любил поговорить с городскими людьми. Он презирал их за беспомощность в тайге; случалось, подрабатывал, провожая какую-нибудь поисковую партию, в душе подсмеивался над ними, но любил слушать их разговоры и охотно сам беседовал. Его умиляло, что они разговаривают с ним ласково, снисходительно похохатывают, а сами -- оставь их одних -- пропадут, как сосунки слепые. Еще интересней, когда в партии -- две-три девки. Терпят, не жалуются. И все вроде они такие же, и никак не хотят, чтоб им помогали. Спят все в куче. И ничего -- не безобразничают. Доводись до деревенских -- греха не оберешься. А эти -- ничего. А ведь бывают -- одно загляденье: штаны узкие наденет, кофту какую-нибудь тесную, косынкой от мошки закутается, вся кругленькая -- кукла и кукла, а ребята -- ничего, как так и надо.
-- Кого ищете-то?
-- Где?
-- Ну, ходите-то.
Парень усмехнулся себе:
-- Долю.
-- Доля... Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее, вроде -- вот она, в руках, а не тут-то было. -- Никитич настроился было поговорить, как обычно с городскими -- позаковырестей, когда внимательно слушают и переглядываются меж собой, а какой-нибудь возьмет да еще в тетрадку карандашиком чего-нибудь запишет. А Никитич может рассуждать таким манером хоть всю ночь -- только развесь уши. Свои бы, деревенские, боталом обозвали, а эти слушают. Приятно. И сам иногда подумает о себе: складно выходит, язви тя. Такие турусы разведет, что тебе поп раньше. И лесины-то у него с душой: не тронь ее, не секи топором зазря, а то засохнет, и сам засохнешь -- тоска навалится, и засохнешь, и не догадаешься, отчего тоска такая. Или вот: понаедут из города с ружьями и давай направо-налево: трах-бах! -- кого попало: самку -- самку, самца -- самца, лишь бы убить. За такие дела надо руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а у ей двое маленьких. Подохнут. То ты одну шкуру добыл, а подожди маленько -- три будет. Бестолковое дело -- душу на зверье тешить. -- Вот те и доля, -- продолжал Никитич,
Только парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго всматривался в темень. Сказал, как очнулся;
-- Все равно весна скоро.
-- Придет, никуда не денется. Садись, Закусим чем бог послал.
Натаяли в котелке снегу, разбавили спирт, выпили. Закусили мерзлым салом. Совсем на душе хорошо сделалось, Никитич подкинул в камелек. А парня опять потянуло к окну. Отогрел дыханием кружок на стекле и все смотрел и смотрел в ночь,
-- Кого ты щас там увидишь? -- удивился Никитич. Ему хотелось поговорить.
-- Воля, -- сказал парень, И вздохнул. Но не грустно вздохнул. И про волю сказал -- крепко, зло и напористо, Откачнулся от окна.
-- Дай еще выпить, отец. -- Расстегнул ворот черной сатиновой рубахи, гулко хлопнул себя по груди широкой ладонью, погладил. -- Душа просит.
-- Поел бы, а то с голодухи-то развезет.
-- Не развезет. Меня не развезет, -- И ласково и крепко приобнял старика за шею.
И пропел:
А в камере смертной,
Сырой и холодной,
Седой появился старик...
И улыбнулся ласково. Глаза у парня горели ясным, радостным блеском.
-- Выпьем, добрый человек.
-- Наскучал один-то, -- Никитич тоже улыбнулся. Парень все больше и больше нравился ему. Молодой, сильный, красивый. А мог пропасть, -- Так, парень, пропасть можно. Без ружьишка в тайге -- поганое дело.
-- Не пропадем, отец. Еще поживем!
И опять сказал это крепко, и на миг глаза его заглянули куда-то далеко-далеко и опять "остыли"... И непонятно было, о чем он подумал, как будто что-то вспомнил, Но вспоминать ему это "что-то" не хотелось. Запрокинул стакан, одним глотком осушил до дна. Крякнул. Крутнул головой. Пожевал сала. Закурил. Встал -- не сиделось. Прошелся широким шагом по избушке, остановился посредине, подбоченился и опять куда-то далеко засмотрелся.