Облокотившись на длинную гладильную доску, он с жадным любопытством рассматривал разложенные перед ним принадлежности дамского туалета: канифасовые юбки, косынки, воротнички, панталоны на тесемках, широкие в бедрах и суживавшиеся книзу.
- А это для чего? - указывая на кринолин или на застежку, спрашивал юнец.
- А ты что, первый раз видишь? - со смехом говорила Фелисите. - Небось у твоей хозяйки, госпожи Оме, точь-в-точь такие же.
- Ну да, такие же! - отзывался Жюстен и задумчиво прибавлял: - Моя барыня разве что стояла рядом с вашей.
Служанку раздражало, что он все вертится около нее. Она была на шесть лет старше его, за нею уже начинал ухаживать работник г-на Гильомена Теодор.
- Отстань ты от меня! - переставляя горшочек с крахмалом, говорила она. - Поди-ка лучше натолки миндалю. Вечно трешься около женщин. Еще бороденка-то у паршивца не выросла, а туда же!
- Ну, ну, не сердитесь, я вам сейчас ботиночки ее в лучшем виде разделаю.
Он брал с подоконника Эммины башмачки, покрытые грязью свиданий, под его руками грязь превращалась в пыль, и он смотрел, как она медленно поднимается в луче солнца.
- Уж очень ты бережно с ними обращаешься! - говорила кухарка. Сама она с ними не церемонилась, когда чистила, так как барыня, заметив, что ботинки не имеют вида новых, сейчас же отдавала их ей.
У Эммы в шкафу было когда-то много обуви, но постепенно она вся почти перешла к служанке, и Шарль никогда не выговаривал за это жене.
Без возражений уплатил он и триста франков за искусственную ногу, которую Эмма сочла необходимым подарить Ипполиту. Протез был пробковый, с пружинными сочленениями, - это был сложный механизм, заправленный в черную штанину, с лакированным ботинком на конце. Однако Ипполит не мог себе позволить роскошь ходить каждый день на такой красивой ноге и выпросил у г-жи Бовари другую ногу, попроще. Лекарь, разумеется, оплатил и эту покупку.
Мало-помалу конюх опять начал заниматься своим делом. Снова он стал появляться то тут, то там на улицах городка, и Шарль, издали заслышав сухой стук костыля по камням мостовой, быстро переходил на другую сторону.
Все заказы брался выполнять торговец г-н Лере, - это давало ему возможность часто встречаться с Эммой. Он рассказывал ей о парижских новинках, обо всех диковинных женских вещицах, был чрезвычайно услужлив и никогда не требовал денег. Эмму соблазнил такой легкий способ удовлетворять свои прихоти. Так, например, ей захотелось подарить Родольфу очень красивый хлыст, который она видела в одном из руанских магазинов. Через неделю г-н Лере положил ей этот хлыст на стол.
Но на другой день он предъявил ей счет на двести семьдесят франков и сколько-то сантимов. Эмма растерялась: в письменном столе было пусто, Лестибудуа задолжали больше чем за полмесяца, служанке - за полгода, помимо этого было еще много долгов, и Шарль с нетерпением ждал Петрова дня, когда г-н Дерозере обыкновенно расплачивался с ним сразу за целый год.
Эмме несколько раз удавалось спровадить торговца, но в конце концов он потерял терпение: его самого преследуют-де кредиторы, деньги у него все в обороте, и, если он не получит хоть сколько-нибудь, ему придется забрать у нее вещи.
- Ну и берите! - отрезала Эмма.
- Что вы? Я пошутил! - сказал он. - Вот только хлыстика жаль. Ничего не поделаешь, я попрошу вашего супруга мне его вернуть.
- Нет, нет! - воскликнула Эмма.
"Ага! Ты у меня в руках!" - подумал Лере.
Вышел он от Эммы вполне проникнутый этой уверенностью, по своему обыкновению насвистывая и повторяя вполголоса:
- Отлично! Посмотрим! Посмотрим!
Эмма все еще напрягала мысль в поисках выхода из тупика, когда появилась кухарка и положила на камин сверточек в синей бумаге "от г-на Дерозере". Эмма подскочила, развернула сверток. В нем оказалось пятнадцать наполеондоров. Значит, счет можно будет оплатить! На лестнице послышались шаги мужа - Эмма бросила золото в ящик письменного стола и вынула ключ.
Через три дня Лере пришел опять.
- Я хочу предложить вам одну сделку, - сказал он. - Если вам трудно уплатить требуемую сумму, вы можете...
- Возьмите, - прервала его Эмма и вложила ему в руку четырнадцать наполеондоров.
Торговец был изумлен. Чтобы скрыть разочарование, он рассыпался в извинениях и в предложениях услуг, но Эмма ответила на все решительным отказом. После его ухода она несколько секунд ощупывала в карманах две монеты по сто су, которые он дал ей сдачи. Она поклялась, что будет теперь экономить и потом все вернет.
"Э! Да Шарль про них и не вспомнит!" - поразмыслив, решила она.
Кроме хлыста с золоченой ручкой, Родольф получил в подарок печатку с девизом: Amor nel car [любовь в сердце (ит.)], шарф и, наконец, портсигар, точно такой же, какой был у виконта, - виконт когда-то обронил портсигар на дороге, Шарль поднял, а Эмма спрятала на память. Родольф считал для себя унизительным получать от Эммы подарки. От некоторых он отказывался, но Эмма настаивала, и в конце концов, придя к заключению, что Эмма деспотична и напориста, он покорился.
Потом у нее появились какие-то странные фантазии.
- Когда будет бить полночь, подумай обо мне! - просила она.
Если он признавался, что не думал, на него сыпался град упреков; кончалось же это всегда одинаково:
- Ты меня любишь?
- Конечно, люблю! - отвечал он.
- Очень?
- Ну еще бы!
- А других ты не любил?
- Ты что же думаешь, до тебя я был девственником? - со смехом говорил Родольф.
Эмма плакала, а он, мешая уверения с шуточками, пытался ее утешить.
- Да ведь я тебя люблю! - опять начинала она. - Так люблю, что жить без тебя не могу, понимаешь? Иной раз так хочется тебя увидеть - кажется, сердце разорвется от муки. Думаешь: "Где-то он? Может, он сейчас говорит с другими? Они ему улыбаются, он к ним подходит..." Нет, нет, тебе никто больше не нравится, ведь правда? Есть женщины красивее меня, но любить, как я, никто не умеет! Я твоя раба, твоя наложница! Ты мой повелитель, мой кумир! Ты добрый! Ты прекрасный! Ты умный! Ты сильный!
Во всем том, что она говорила, для Родольфа не было уже ничего нового, - он столько раз это слышал! Эмма ничем не отличалась от других любовниц. Прелесть новизны постепенно спадала, точно одежда, обнажая вечное однообразие страсти, у которой всегда одни и те же формы и один и тот же язык. Сходство в оборотах речи заслоняло от этого слишком трезвого человека разницу в оттенках чувства. Он слышал подобные фразы из продажных и развратных уст и потому с трудом верил в искренность Эммы. "Высокопарными словами обычно прикрывается весьма неглубокая привязанность", - рассуждал он. Как будто полнота души не изливается подчас в пустопорожних метафорах! Ведь никто же до сих пор не сумел найти точные слова для выражения своих чаяний, замыслов, горестей, ибо человеческая речь подобна треснутому котлу, и когда нам хочется растрогать своей музыкой звезды, у нас получается собачий вальс.
Однако даже при том критическом уме, который составляет преимущество всякого, кто не теряет головы даже в самой упоительной битве, Родольф находил для себя в этом романе нечто заманчивое. Теперь он уже ничуть не стеснялся Эммы. Он был с нею бесцеремонен. Он сделал из нее существо испорченное и податливое. Ее сумасшедшая страсть была проникнута восторгом перед ним, представляла для нее самой источник наслаждений, источник блаженного хмеля, душа ее все глубже погружалась в это опьянение и, точно герцог Кларенс в бочке с мальвазией (*37), свертывалась комочком на самом дне.
Она уже приобрела опыт в сердечных делах, и это ее преобразило. Взгляд у нее стал смелее, речи - свободнее. Ей теперь уже было не стыдно гулять с Родольфом и курить папиросу, словно нарочно "дразня гусей". Когда же она в один прекрасный день вышла из "Ласточки" в жилете мужского покроя, у тех, кто еще сомневался, рассеялись всякие сомнения, и в такой же мере, как местных жительниц, возмутило это и г-жу Бовари-мать, сбежавшую к сыну после дикого скандала с мужем. Впрочем, ей не понравилось и многое другое: во-первых, Шарль не внял ее советам запретить чтение романов; потом ей не нравился самый дух этого дома. Она позволяла себе делать замечания, но это вызывало неудовольствие, а как-то раз из-за Фелисите у невестки со свекровью вышла крупная ссора.
Накануне вечером г-жа Бовари-мать, проходя по коридору, застала Фелисите с мужчиной - мужчиной лет сорока, в темных бакенбардах; заслышав шаги, он опрометью выскочил из кухни. Эмму это насмешило, но почтенная дама, вспылив, заявила, что только безнравственные люди не следят за нравственностью слуг.
- Где вы воспитывались? - спросила невестка.
Взгляд у нее был при этом до того вызывающий, что г-жа Бовари-мать сочла нужным спросить, уж не за себя ли вступилась Эмма.
- Вон отсюда! - крикнула невестка и вскочила с места.
- Эмма!.. Мама!.. - стараясь помирить их, воскликнул Шарль.
Но обе женщины в бешенстве вылетели из комнаты. Эмма топала ногами и все повторяла:
- Как она себя держит! Мужичка!
Шарль бросился к матери. Та была вне себя.
- Нахалка! Вертушка! А может, еще и хуже! - шипела свекровь.
Она прямо сказала, что, если невестка не придет к ней и не извинится, она сейчас же уедет. Шарль побежал к жене - он на коленях умолял ее уступить. В конце концов Эмма согласилась: