сдавала кровь, -- сообщила Маша, натягивая свою хирургическую спецовку прямо
рядом со мной: стесняться не было времени. -- Сдавала и таким образом
подрабатывала... Могу сделать это и бескорыстно.
-- Ты пойдешь... на это?
-- Уже иду.
-- Но твоя кровь принадлежит... не только тебе, -- проговорил Паша,
успевший уже натянуть зеленую спецодежду.
-- Мой муж хочет сказать, что он еще надеется стать отцом, -- пояснила
Маша. -- Не напрягайся, милый.
-- Нет... я буду...
-- Успокойте Пашу, -- сказала она. -- Он помешает мне совершить подвиг!
Отвоевывать человека у смерти входит в обязанности хирурга. Но если
говорят, что это обыденность или "просто работа", я мысленно протестую.
Разве можно обыденно встречаться со смертью?
Когда стало ясно, что она отступает, Семен Павлович, лично
присутствовавший на операции, вышел в коридор и сообщил:
-- Кажется, мы побеждаем.
"Виктор Валерьянович... и язва желудка? Несовместимо! Надо пересмотреть
теорию возникновения этой болезни", -- так рассуждали врачи нашей больницы.
Но они не учились вместе с Зеленцовым в мединституте, а я учился и знал
его более двадцати лет. Он выбрал терапию как наиболее спокойный род войск в
медицине, но в то же время -- и основной! Всю жизнь он тяготел к такому
именно сочетанию. Даже имя и отчество свидетельствовали об этом: с одной
стороны -- Виктор (вроде бы победитель!), а с другой -- Валерьянович.
Он считался одним из самых одаренных студентов, но дарования были
побеждены характером. Опекавший его профессор предложил длительные,
совместные передвижения по стране, чтобы изучить влияние перемен климата на
сердечно-сосудистую систему. Но перемен Зеленцов даже в юности опасался.
Тщеславие жило в нем, а двигателем не становилось... Отказ от научного
путешествия стал главной строкой характеристики, которую он сам про себя
сочинил. Известно, что ошибки в молодости совершаются быстро и легко, но
расплачиваются за них долго и трудно. А инерция репутации почти
непреодолима... О нем пошла молва как о человеке нелюбопытном, без
стремлений и целей. Окончив аспирантуру, он получил звание, но и оно ничего,
кроме зарплаты, ему не прибавило. С годами приходили опыт, авторитет
специалиста, но фундамент репутации оставался все тем же.
-- Казалось, что Зеленцов живет абсолютно правильно, -- размышлял о
причинах его заболевания Семен Павлович. -- "Счастья нет, а есть покой..."
Как сказал Александр Сергеевич Пушкин!
-- Он сказал: "Покой и воля", -- уточнил я. И подумал: "Зеленцов этой
формуле не изменял, если разуметь под покоем бездеятельность, а под волей --
статус холостяка".
-- Когда человек не совершает того, для чего был рожден, -- сказал я
Липнину, -- не использованные им силы ищут выхода и обрушиваются на
беззащитные внутренние органы. Мы ставим диагноз: на нервной почве. Но
значение имеет не только почва, а и семена, которые в нее бросили. В данном
случае бросили семена противоречий... А противоречия, как утверждал крупный
психолог, к здоровью не ведут.
-- Ого, и вы обратились к цитатам? -- Липнин захлопал.
Лечить опытного врача -- все равно что вести машину, когда рядом с
тобой сидит шофер первого класса: он сам знает дорогу, видит опасности на
пути и хочет определять скорость.
Когда к нему вернулось сознание, Зеленцов спросил:
-- Володя, я буду жить?
-- Ты же не умеешь менять привычек и образа существования. Я учел это!
Первое время он часами не отпускал, цеплялся за меня. Вновь и вновь
просил объяснить, почему я уверен, что он не умрет.
-- Вам еще надо жениться! -- сказала Маша, услышав наш разговор в
перевязочной. -- К тому же в ваших жилах течет моя кровь.
-- Я этого не забуду, -- пообещал Зеленцов.
-- Так что не напрягайтесь, Виктор Валерьянович.
Я думал, что, немного оправившись, Зеленцов начнет анализировать и
направлять мою врачебную деятельность. Но он каждым словом давал понять, что
верит только мне и что я ни с кем не могу делить ответственность за его
здоровье. Он не просто надеялся на меня -- он уповал. Следил за выражением
моих глаз, подмечал оттенки голоса, а результаты обследований и анализов
выслушивал, цепенея, как подсудимые приговор.
Он болел по-мужски. Да еще и по-холостяцки... Особенность заключалась
лишь в том, что вопросы он задавал, используя профессиональные медицинские
термины. Невозможно было представить себе, что в нашей больнице он считался
главным специалистом по хладнокровию.
-- Как могло получиться, что мы с тобой пятнадцать лет не встречались?
-- вопрошал он. -- Теперь я так не смогу! И если только я поднимусь на ноги,
эти ноги будут тащиться к тебе ежедневно -- захочешь ты того или нет.
-- Пусть тащатся... Я согласен.
-- Если только я вернусь домой, ты этот дом не обойдешь и не объедешь!
Произнеся слова "если только я", он всякий раз пытал меня взглядом.
-- Скажи, а там, у меня внутри, ты ничего более страшного, чем язва...
не обнаружил?
-- Хирург должен находить то, что он ищет. Неожиданные встречи в
брюшной полости ни к чему.
-- Именем нашего институтского братства?
И хотя в институте мы с ним братьями не были, я ответил:
-- Именем братства!
-- За одно такое свидетельство надо благодарить утром и вечером.
-- А ночью и днем?
Мужчины не допускают несерьезного отношения к своим болезням. Но
Зеленцов видел в шутках признаки моего спокойствия, а стало быть, и своего
исцеления.
-- Если бы что-нибудь там... обнаружилось, ты бы не иронизировал. Я
понимаю. Спасибо тебе... Мог ли я думать, что ты сыграешь в моей жизни столь
огромную роль? После матери... никто не играл такой роли!
Если сосредоточенно ждут беду, она откликается на ожидание.
-- Ты уверен, что не будет осложнений? -- пытал меня словами и взглядом
Зеленцов. -- Боюсь воспаления легких!
-- Не напрягайтесь, Виктор Валерьянович, -- продолжала советовать ему
Маша. -- Призываю вас к хладнокровию!
Но он продолжал напрягаться... И легкие его, которые могли воспалиться,
а могли не воспалиться, в конце концов воспалились.
Мы с Машей и Пашей следили за организмами больных, а сестра Алевтина за
организмом нашего отделения. Как только температура у Зеленцова подпрыгнула
до сорока, об этом немедленно узнал Семен Павлович. И хоть осложнения с
ремонтом волновали его гораздо больше зеленцовского осложнения, он сказал
мне:
-- Ну вот... Я знал, что без этого не обойдется. Опасные случаи -- не
специфика нашей больницы.
-- А для безопасных больница вообще не нужна.
В глубине души он был доволен: вокруг спасения Зеленцова и Машиной
самоотверженности стали складываться легенды, которые главный врач должен
был развенчать.
На очередной "пятиминутке" он завел получасовой теоретический разговор
об опасностях послеоперационного периода, которых иные "легкомысленно
недооценивают". Напомнил и о том, что "незакрепленный успех подобен
поражению".
Маша сказала Зеленцову:
-- Вы давно не были на "пятиминутках"... Поди, соскучились! -- И
воспроизвела речь Липнина.
Зеленцов сделал попытку подняться с постели.
-- Я пойду к нему, -- произнес он так, что я понял: он может пойти.
-- Зачем? -- удивилась Маша.
-- Объясню ему...
-- Объяснить можно тому, кто хочет понять.
-- Я все равно скажу ему. Пусть не сейчас... Действительно, надо
набраться сил. Но тут, в палате... -- Он оглядел стены, окно, тумбочку. --
Здесь я и сейчас могу...
Маше показалось, что его доверительность распространяется лишь на меня.
-- Мне надо...
-- Нет, нет!... -- перебил Зеленцов. -- В моих жилах течет ваша кровь
-- и у меня от вас нет секретов.
-- Обожаю секреты! -- призналась она.
-- Понимаете ли... Я всегда избегал выяснять отношения, объясняться,
исповедоваться. Это требует нервного напряжения.
-- Вам нельзя напрягаться! -- напомнила Маша.
-- И все же я хочу исповедаться... Болезненный шок в тот день отключил
на время мое сознание. А когда оно вновь включилось, то было уже иным.
Рискую показаться банальным... Но не все, что часто повторяют, банально. Так
вот, страдание, я уверен, очищает...
-- Чистого человека, -- вставил я, -- а скверного -- ожесточает.
-- Но по крайней мере, оно заставляет задуматься... Одно дело
представлять себе, что такое врачебная самоотверженность, а другое --
испытать на себе. Своя операция уж наверняка ближе к телу! И вот я понял,
что быть врачами -- значит, действовать так, как вы. А свое хладнокровное
врачевание я отныне отметаю. И осуждаю... Давным-давно я услышал: "Ездят на
тех, кто позволяет себя оседлать". Каждый делает эпиграфом к жизни ту
мудрость, которая его устраивает. Я не позволял "ездить" на себе ни больным,
ни здоровым... Ни заботам, ни треволнениям. И так постепенно вообще стал
ездить и ходить в одиночку. Но если только я поднимусь...
-- Пока что у вас поднялась температура. -- Маша положила руку ему на
лоб. -- Я не ошиблась.
-- Еще несколько слов... Ты, Володя, знаешь, что когда-то я отказался
совершить двухлетнее путешествие: оно казалось мне долгим и сложным. Даже
опасным... И хотя обошлись без меня, я фактически предал своего благодетеля.
Ты знаешь, кого я имею в виду... А предатели благодетелей караются девятым
кругом "дантова ада". Это тоже общеизвестно...
-- Почему? Я, например, не знала этого, -- созналась Маша.
-- Тем более... Об этом надо кричать всем и каждому! Пока не запомнят.
Когда я встану, пойду к нему на могилу. Буду искать прощения... -- Зеленцов
раскашлялся тяжко, навзрыд. Но, превозмогая этот приступ, сказал: -- Я
понял, что если ощущаешь врача своим благодетелем, значит, это врач. А все
прочее -- чепуха!
"Инерция репутаций... -- думал я. -- Она безапелляционна, самонадеянна
и часто вводит нас в заблуждение. "Чего от него ждать?" -- говорим мы. Но