пока человек жив, надо ждать!"
Покидая палату, Зеленцов написал в "Книге отзывов": Если мне когда-нибудь представится возможность отблагодарить своих благодетелей, я буду счастлив! -- "Книга жалоб и восхищений"... продолжается, -- мрачно констатировал Паша.*** Взгляд у Семена Павловича вновь был не просто открытым, а прямо-таки распахнутым. И опять столь приветливым, что от него хотелось уклониться, как от засады... Что-то замышлялось. Это мне было ясно.
Главный врач пригласил меня сесть.
-- Не было бы счастья, да несчастье помогло!
-- О каком несчастье вы говорите? -- спросил я.
-- Об истории с Виктором Валерьяновичем. Операция, потом воспаление
легких...
О воспалении легких, которое произошло, как считалось, по вине
хирургического отделения, он вспоминал при каждом удобном случае.
-- А какое же счастье?
-- Ремонт из-за этого перекинулся на верхние этажи -- и в результате мы
с вами можем помочь очаровательному молодому человеку. Сделать ему операцию
по поводу аппендицита.
"Видимо, это счастье для самого главврача, -- сообразил я. -- Но
почему?"
-- Лейкоцитоз у него повышен незначительно. Но изнуряющие приступы...
Предстоит отправляться в экспедицию. Путешествовать под дамокловым мечом! Мы
с вами должны отвести этот меч. Такая у меня просьба.
-- А кто этот молодой человек? -- полюбопытствовал я.
-- Начинающий инженер. Сын скромной корректорши. Начинающие и скромные
у Семена Павловича сострадания
не вызывали. "Вероятно, родственник", -- решил я.
-- Обеспечим образцовый наркоз! Чтобы не было ни малейших намеков на
боль... -- Липнин потирал руки. -- Все должно быть в идеальнейшем виде!
-- В удовольствие для больного нам операцию превратить не удастся. Тем
более что я предпочитаю местное обезболивание.
-- Местное -- для решения местных задач, а для задач общего значения
нужно общее! Я, разумеется, шучу.
Липнин обнажил свои рекламно-безупречные зубы. Он был со мной отчаянно
откровенен, подчеркивая этим, что готов восстановить отношения.
"Какие все же глобальные проблемы он собирается решать с помощью
начинающего инженера? -- недоумевал я. -- Семейные, что ли? Да, наверное,
это родственник по какой-нибудь из главных линий".
На другой день приехала Мария Георгиевна: она хотела предварить мою
встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный сын. Выяснила все,
что можно было выяснить по поводу аппендицита. Потом достала из конверта
Тимошины фотографии
-- Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь. Вот здесь
ему ровно год... А тут, видите, уже школьник.
Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая,
видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.
Дату операции я от Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать,
оперировать трудно.
Есть такое, чего представить себе нельзя... Я не знаю, кто сообщил
Марии Георгиевне... кто смог произнести эти слова...
На похоронах ее не было.
Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.
В конце я спросил:
-- Делячество на крови?...
-- Ого, новая формула! -- Он хлопнул в ладоши. -- Если она верна, то я
должен буду покинуть больницу, а если нет, то... извините, что повторяюсь,
покинете вы.
Он тут же принялся опровергать мою формулу.
Письмо Тимошиного отца было переслано в высшую медицинскую инстанцию.
Это был танковый прорыв, в который должны были устремиться донесения самого
Семена Павловича. Он вспомнил все: семейственность в отделении (мимоходом
признал свою вину: либеральничал, шел навстречу!), незаконное пребывание
здорового ребенка во взрослой больнице, разбазаривание болеутоляющих
средств, жалобы на бездушие...
Он припомнил и другие провинности, без которых бы я, как это ни
странно, не смог помогать людям... И Тимошину смерть.
Липнин пошел в наступление. А я не собирался обороняться. Хотя он
поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом
-- А дом полагается защищать, -- сказала мне Маша. И добавила: -- К нам
едет Бабкина из управления.
О Бабкиной было известно, что она не подчинялась голосам министра и
начальника главка, а исключительно -- голосу совести.
-- И при этом трогательно относится к Липнину. По зову совести! --
сообщила Маша. -- Интересно, куда позовет ее совесть в ходе предстоящего
следствия?
Говорили, что выводы Бабкиной, продиктованные ее высокоразвитым
чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.
-- К собеседованию мы подготовимся! -- многозначительно произнесла
Маша. -- Хотя она мне ясна!
-- Вы не будете там присутствовать, -- сказал я. -- По многим
причинам... Это, если хотите, мое требование.
-- Пожалуйста... Мы не будем, -- с той же интонацией согласилась она.
-- Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.
-- И что же вы в связи с этим задумали?
-- Не напрягайтесь, Владимир Егорович.
Более всего Семен Павлович увлекался хозяйственной деятельностью.
Ремонт предоставил для этого богатейшие возможности. Он ходил по больнице в
полурабочем комбинезоне, умеренно забрызганном краской. Он залезал на
стремянки, окунал палец в ведра с олифой и алебастром. Бабкиной предстояло
увидеть, как он хозяйствует.
В связи с ремонтом главврач подписал приказ о внеочередном отпуске Маши
и Паши. Он сообщил через сестру Алевтину, что на первом собеседовании
хирургическое отделение будет представлено лишь ею и мной.
-- Маше и Паше и так запрещено приходить. Мною запрещено! --
прокомментировал я это распоряжение. -- Так что он зря опасается.
-- Семену Павловичу нечего опасаться, -- процедила сестра Алевтина. И
губы убрались с ее лица.
Неожиданно примчались из своего внеочередного отпуска мои ординаторы.
-- Нет уж, простите, Владимир Егорович, -- заявила мне Маша, -- в
одиночестве мы вас не оставим. Наши войска получили мощное подкрепление!
-- Что... или кого ты имеешь в виду?
-- Нину Артемьевну и Виктора Валерьяновича! -- Маша взяла в руки "Книгу
отзывов" и потрясла ею в воздухе. -- Отныне этот том будет разделен на две
части: Липнин заставит прозвучать "Книгу жалоб", а мы -- "Книгу восхищений".
Нина Артемьевна и Зеленцов придут и произнесут вслух все, что они здесь
написали. Зеленцов даже сказал, что его запись будет лишь конспектом будущей
речи. В его жилах играет моя кровь! Это надежней, чем совесть Бабкиной из
управления.
Я сорвал с головы белую шапочку:
-- Вы меня опозорите!
-- Нет, Семен Павлович, а все-таки правда есть. "А все-таки она
вертится!" Как сказал Галилео Галилей. -- Маша обратилась ко мне: -- И не
пытайтесь разрушить наш замысел: Нина Артемьевна и Зеленцов все равно
придут.
-- У них самих есть потребность... и очень сильная... -- начал Паша.
-- Мой муж хочет сказать, что о спасителе должны говорить спасенные.
Я терпеть не мог, когда меня называли спасителем, исцелителем. И
попросил:
-- Может быть, вы отмените это. В запасе еще неделя! Зачем мне
телохранители? Отмените, пожалуйста.
-- Ни в коем случае! -- вскричала Маша. -- Мы вас на съедение Бабкиной,
Липнину и сестре Алевтине не отдадим!
-- Познакомьтесь, Евгения Никифоровна. Это -- заведующий хирургическим
отделением. -- Липнин представил меня Бабкиной так, будто между нами ничего
не произошло. -- А это старшая сестра Алевтина Петровна.
Главный врач несколько раз порывался уступить Бабкиной свое кресло, но
она осталась на том первом попавшемся стуле, на котором уже сидела. Оглядела
меня, как человека, о котором наслышалась... В ее взгляде не было твердых
намерений и предвзятости. Полное, чуть одутловатое лицо сердечницы было
ненарочито благожелательным.
Острили, что Бабкина не смогла выйти замуж, потому что наедине
оставалась только со своей совестью. Почему иные с таким вожделением
насмехаются над высокими чувствами? "Высокопарно!" -- иронизируют они.
Высоко парить? Разве это так плохо?...
-- Вам, Евгения Никифоровна, первое слово! -- сказал Липнин и снял свои
массивные очки, чтобы было видно, как он внимает каждой фразе.
-- Смерть на операционном столе от тимико-лимфатического состояния,
которое никто предвидеть не может, придется охарактеризовать как
несчастный... или, точней сказать, трагический случай, -- начала Бабкина. --
Но важно выяснить, нет ли предпосылок для других подобных же случаев.
Понять, какая в хирургическом отделении атмосфера.
-- Тогда, если позволите, мы для начала послушаем старшую сестру
отделения, -- предложил Липнин. -- Бывшую фронтовичку!
-- Я не была на фронте, -- возразила сестра Алевтина. -- Работала в
госпитале... но здесь, в городе.
-- Ну, это все равно! -- по-отечески оценив ее неразумную скромность,
воскликнул Семен Павлович.
-- Нет, это не все равно, -- опять возразила она.
-- Нам важно услышать не о той поре, -- с нажимом произнес Семен
Павлович, -- а о поре нынешней: о вашем отделении, о вашем заведующем.
Сестра Алевтина долго молчала.
-- Ну, ну... -- как добрая учительница, подтолкнула ее Евгения
Никифоровна.
-- В отделении случаются непорядки, -- с педантичной жесткостью
сообщила сестра Алевтина.
-- А конкретно? -- все тем же голосом доброй учительницы вызывала ее на
откровенность Бабкина.
-- Ну, то, что бывает во всех отделениях.
-- А что бывает, на ваш взгляд, плохого... во всех отделениях?
-- Это известно.
-- Мне кажется, вы хотели что-то сказать о руководстве отделения, -- не
выдержал Семен Павлович. -- В частности, о заведующем.
Сестра Алевтина молчала.
-- Ну, ну... -- подбодрила ее Бабкина.
-- Такие хирурги были у нас в госпитале. Как он... Я с ними ссорилась,
а теперь вспоминаю.