VI.
Вновь выбранный исправник с своей компанией, кавалерист и другие дворяне уже давно слушали цыган и пили в новом трактире, когда граф в медвежьей, крытой синим сукном шубе, принадлежавшей покойному мужу Анны Федоровны, присоединился к их компании. ‑ Батюшка, ваше сиятельство! ждали не дождались! ‑ говорил косой черный цыган, показывая свои блестящие зубы, встретив его еще в сенях и бросаясь снимать шубу. ‑ С Лебедяни не видали... Стеша зачахла совсем по вас... Стеша, стройная молоденькая цыганочка с кирпично‑красным румянцем на коричневом лице, с блестящими, глубокими черными глазами, осененными длинными ресницами, выбежала тоже навстречу. ‑ А! графчик! голубчик! золотой! вот радость‑то! ‑ заговорила она сквозь зубы с веселой улыбкой. Сам Илюшка выбежал навстречу, притворяясь, что очень радуется. Старухи, бабы, девки повскакали с мест и окружили гостя. Кто считался кумовством, кто крестовым братством. Молодых цыганок Турбин всех расцаловал в губы; старухи и мужчины цаловали его в плечико и в ручку. Дворяне тоже были очень обрадованы приездом гостя, тем более, что гульба, дойдя до своего апогея, теперь уже остывала. Каждый начинал испытывать пресыщение; вино, потеряв возбудительное действие на нервы, только тяготило желудок. Каждый уже выпустил весь свой заряд ухарства и пригляделся один к другому; все песни были пропеты и перемешались в голове каждого, оставляя какое‑то шумное, распущенное впечатление. Что бы кто ни сделал странного и лихого, всем начинало приходить в голову, что ничего тут нет любезного и смешного. Исправник, лежа в безобразном виде на полу у ног какой‑то старухи, заболтал ногами и закричал: ‑ Шампанского!.. граф приехал!.. шампанского!.. приехал!.. ну, шампанского!.. ванну сделаю из шампанского и буду купаться... Господа дворяне! люблю благородное дворянское общество!.. Стешка! пой "Дорожку". Кавалерист был тоже навеселе, но в другом виде. Он сидел на диване в уголке, очень близко рядом с высокой красивой цыганкой Любашей и, чувствуя, как хмель туманил его глаза, хлопал ими, помахивал головой и, повторяя одни и те же слова, шопотом уговаривал цыганку бежать с ним куда‑то. Любаша, улыбаясь, слушала его так, как будто то, что он ей говорил, было очень весело и вместе с тем несколько печально, бросала изредка взгляды на своего мужа, косого Сашку, стоявшего за стулом против нее, и в ответ на признание в любви кавалериста нагибалась ему на ухо и просила купить ей потихоньку, чтоб другие не видали, душков и ленту. ‑ Ура! ‑ закричал кавалерист, когда вошел граф. Красивый молодой человек, с озабоченным видом, старательно, твердыми шагами ходил взад и вперед по комнате и напевал мотивы из "Восстания в серале". Старый отец семейства, увлеченный к цыганкам неотвязными просьбами господ дворян, которые говорили, что без него всё расстроится и лучше не ехать, лежал на диване, куда он повалился тотчас, как приехал, и никто на него не обращал внимания. Какой‑то чиновник, бывший тут же, сняв фрак, с ногами сидел на столе, ерошил свои волосы и тем сам доказывал, что он очень кутит. Как только вошел граф, он расстегнул ворот рубашки и подсел еще выше на стол. Вообще с приездом графа кутеж оживился. Цыганки, разбредшиеся было по комнате, опять сели кружком. Граф посадил Стешку, запевалу, себе на колени и велел еще подать шампанского. Илюшка с гитарой стал перед запевалой, и началась пляска, то‑есть цыганские песни: "Хожу ль я по улице", "Эй вы, гусары...", "Слышишь, разумеешь..." и т.д., в известном порядке. Стешка славно пела. Ее гибкий, звучный, из самой груди выливавшийся контральто, ее улыбки во время пенья, смеющиеся, страстные глазки и ножка, шевелившаяся невольно в такт песни, ее отчаянное вскрикиванье при начале хора, ‑ всё это задевало за какую‑то звонкую, но редко задеваемую струну. Видно было, что она вся жила только в той песне, которую пела. Илюшка, улыбкой, спиной, ногами, всем существом изображая сочувствие песне, аккомпанировал ей на гитаре и, впившись в нее глазами, как будто в первый раз слушая песню, внимательно, озабоченно, в такт песни наклонял и поднимал голову. Потом он вдруг выпрямлялся при последней певучей ноте и, как будто чувствуя себя выше всех в мире, гордо, решительно вскидывал ногой гитару, перевертывал ее, притопывал, встряхивал волосами и, нахмурившись, оглядывался на хор. Всё его тело от шеи до пяток начинало плясать каждой жилкой... И двадцать энергических, сильных голосов, каждый из всех сил стараясь страннее и необыкновеннее вторить один другому, переливались в воздухе. Старухи подпрыгивали на стульях, помахивая платочками и оскаливая зубы, вскрикивали в лад и в такт одна громче другой. Басы, склонив головы на бок я напружив шеи, гудели, стоя за стульями. Когда Стеша выводила тонкие ноты, Илюшка подносил к ней ближе гитару, как будто желая помочь ей, а красивый молодой человек в восторге вскрикивал, что теперь бемоли пошли. Когда заиграли плясовую и, дрожа плечами и грудью, прошлась Дуняша и, развернувшись перед графом, поплыла дальше, Турбин вскочил с места, скинул мундир и, оставшись в одной красной рубахе, лихо прошелся с нею в самый раз и такт, выделывая ногами такие штуки, что цыгане, одобрительно улыбаясь, переглядывались друг с другом. Исправник сел по‑турецки, хлопнул себя кулаком по груди и закричал: "виват!", а потом, ухватив графа за ногу, стал рассказывать, что у него было две тысячи рублей, а теперь всего пятьсот осталось, и что он может сделать всё, что захочет, ежели только граф позволит. Старый отец семейства проснулся и хотел уехать; но его не пустили. Красивый молодой человек упрашивал цыганку протанцовать с ним вальс. Кавалерист, желая похвастаться своей дружбой с графом, встал из своего угла и обнял Турбина. ‑ Ах ты, мой голубчик! ‑ сказал он, ‑ зачем ты только от нас уехал! А? ‑ Граф молчал, видимо думая о другом. ‑ Куда ездил? Ах ты, плут, граф, уж я знаю, куда ездил. Турбину отчего‑то не понравилось это панибратство. Он, не улыбаясь, молча посмотрел в лицо кавалеристу и вдруг пустил в упор на него такое страшное, грубое ругательство, что кавалерист огорчился и долго не знал, как ему принять такую обиду: в шутку или не в шутку. Наконец он решил, что в шутку, улыбнулся и пошел опять к своей цыганке, уверял ее, что он на ней непременно женится после Святой. Запели другую песню, третью, еще раз поплясали, провеличали, и всем продолжало казаться весело. Шампанское не кончалось. Граф пил много. Глаза его как бы покрылись влагою, но он не шатался, плясал еще лучше, говорил твердо и даже сам славно подпевал в хоре и вторил Стеше, когда она пела "Дружбы нежное волненье". В середине пляски купец, содержатель трактира, пришел просить гостей ехать по домам, потому что уже был третий час утра. Граф схватил купца за шиворот и велел ему плясать в присядку. Купец отказывался. Граф схватил бутылку шампанского и, перевернув купца ногами кверху, велел его держать так и, к общему хохоту, медлительно вылил на него всю бутылку. Уже рассветало. Все были бледны и изнурены, исключая графа. ‑ Однако мне пора в Москву, ‑ сказал он вдруг, вставая. ‑ Пойдем все ко мне, ребята. Проводите меня... и чаю напьемся. Все согласились, исключая заснувшего помещика, который тут и остался, набились битком в трое саней, стоявших у подъезда, и поехали в гостиницу.
VII.
‑ Закладывать! ‑ крикнул граф, входя в общую залу гостиницы со всеми гостями и цыганами. ‑ Сашка! не цыган Сашка, а мой, скажи смотрителю, что прибью, коли лошади плохи будут. Да чаю давай нам! Завальшевский! распоряжайся чаем, а я пройду к Ильину, посмотрю, что он, ‑ прибавил Турбин и, выйдя в коридор, направился в нумер улана. Ильин только что кончил игру и, проиграв все деньги до копейки, вниз лицом лежал на диване из разорванной волосяной материи, один за одним выдергивая волосы, кладя их в рот, перекусывая и выплевывая. Две сальные свечи, из которых одна уже догорела до бумажки, стоя на ломберном, заваленном картами столе, слабо боролись с светом утра, проникавшим в окна. Мыслей в голове улана никаких не было: какой‑то густой туман игорной страсти застилал все его душевные способности, даже раскаяния не было. Он попробовал раз подумать о том, что ему теперь делать, как выехать без копейки денег, как заплатить пятнадцать тысяч проигранных казенных денег, что скажет полковой командир, что скажет его мать, что скажут товарищи, ‑ и на него нашел такой страх и такое отвращение к самому себе, что он, желая забыться чем‑нибудь, встал, стал ходить по комнате, стараясь ступать только наищели половиц, и снова начал припоминать себе все мельчайшие обстоятельства происходившей игры; он живо воображал, что уже отыгрывается и снимает девятку, кладет короля пик на две тысячи рублей, направо ложится дама, налево туз, направо король бубен, ‑ и всё пропало; а ежели бы направо шестерка, а налево король бубен, тогда совсем бы отыгрался, поставил бы еще всё на пе и выиграл бы тысяч пятнадцать чистых, купил бы себе тогда иноходца у полкового командира, еще пару лошадей, фаэтон купил бы. Ну, что же еще потом? Да ну и славная, славная бы штука была! Он опять лег на диван и стал грызть волосы. "Зачем это поют песни в седьмом нумере? ‑ подумал он, ‑ это, верно, у Турбина веселятся. Пойти нешто туда да выпить хорошенько". В это время вошел граф. ‑ Ну что, продулся, брат, а? ‑ крикнул он. "Притворюсь, что сплю, ‑ подумал Ильин, ‑ а то надо с ним говорить, а мне уж спать хочется". Однако Турбин подошел к нему и погладил его по голове. ‑ Ну что, дружок любезный, продулся? проигрался? говори. Ильин не отвечал. Граф дернул его за руку. ‑ Проиграл. Ну, что тебе? ‑ пробормотал Ильин сонным, равнодушно‑недовольным голосом, не переменяя положения. ‑ Всё? ‑ Ну да. Что ж за беда. Всё. Тебе что? ‑ Послушай, говори правду, как товарищу, ‑ сказал граф, под влиянием выпитого вина расположенный к нежности, продолжая гладить его по волосам. ‑ Право, я тебя полюбил. Говори правду: ежели проиграл казенные, я тебя выручу; а то поздно будет... Казенные деньги были? Ильин вскочил с дивана. ‑ Уж ежели ты хочешь, чтоб я говорил, так не говори со мной, оттого что... и, пожалуйста, не говори со мной... пулю в лоб ‑ вот что мне осталось одно ! проговорил он с истинным отчаянием, упав головой на руки и заливаясь слезами, несмотря на то, что за минуту перед этим преспокойно думал об иноходцах. ‑ Эх ты, красная девушка! Ну, с кем этого не бывало! Не беда: еще авось поправим. Подожди‑ка меня тут. Граф вышел из комнаты. ‑ Где стоит Лухнов, помещик? ‑ спросил он у коридорного. Коридорный вызвался проводить графа. Граф, несмотря на замечание лакея, что барин сейчас только пожаловали и раздеваться изволят, вошел в комнату. Лухнов в халате сидел перед столом, считая несколько кип ассигнаций, лежавших перед ним. На столе стояла бутылка рейнвейна, который он очень любил. С выигрыша он позволил себе это удовольствие. Лухнов холодно, строго, через очки, как бы не узнавая, поглядел на графа. ‑ Вы, кажется, меня не узнаете? ‑ сказал граф, решительными шагами подходя к столу. Лухнов узнал графа и спросил: ‑ Что вам угодно? ‑ Мне хочется поиграть с вами, ‑ сказал Турбин, садясь на диван. ‑ Теперь? ‑ Да. ‑ В другой раз с моим удовольствием, граф! а теперь я устал и соснуть сбираюсь. Не угодно ли винца? Доброе винцо. ‑ А я теперь хочу поиграть немножко. ‑ Не располагаю нынче больше играть. Может, кто из господ станет; а я не буду, граф! Вы уж, пожалуйста, меня извините. ‑ Так не будете? Лухнов сделал плечами жест, выражающий сожаление о невозможности исполнить желание графа. ‑ Ни за что не будете? Опять тот же жест. ‑ А я вас очень прошу... Что ж, будете играть?.. Молчание. ‑ Будете играть? ‑ второй раз спросил граф: ‑ Смотрите! То же молчание и быстрый взгляд сверх очков на начинавшее хмуриться лицо графа. ‑ Будете играть? ‑ громким голосом крикнул граф, стукнув рукой по столу так, что бутылка рейнвейна упала и разлилась. ‑ Ведь вы нечисто выиграли? Будете играть? третий раз спрашиваю. ‑ Я сказал, что нет. Это, право, странно, граф! И вовсе неприлично притти с ножом к горлу к человеку, ‑ заметил Лухнов, не поднимая глаз. Последовало непродолжительное молчание, во время которого лицо графа бледнело больше и больше. Вдруг страшный удар в голову ошеломил Лухнова. Он упал на диван, стараясь захватить деньги ‑ и закричал таким пронзительно‑отчаянным голосом, которого никак нельзя было ожидать от его всегда спокойной и всегда представительной фигуры. Турбин собрал лежащие на столе остальные деньги, оттолкнул слугу, который вбежал было на помощь барину, и скорыми шагами вышел из комнаты. ‑ Ежели вы хотите удовлетворения, то я к вашим услугам, в своем нумере еще пробуду полчаса, ‑ прибавил граф, вернувшись к двери Лухнова. ‑ Мошенник! грабитель!.. ‑ послышалось оттуда. ‑ Под уголовный подведу! Ильин всё так же, не обратив никакого внимания на обещания графа выручить его, лежал у себя в нумере на диване, и слезы отчаяния давили его. Сознание действительности, которое сквозь странную путаницу чувств, мыслей и воспоминаний, наполнявших его душу, вызвала ласка участия графа, не покидало его. Богатая надеждами молодость, честь, общественное уважение, мечты любви и дружбы ‑ всё было навеки потеряно. Источник слез начинал высыхать, слишком спокойное чувство безнадежности овладевало им больше и больше, и мысль о самоубийстве, уже не возбуждая отвращения и ужаса, чаще и чаще останавливала его внимание. В это время послышались твердые шаги графа. На лице Турбина еще были видны следы гнева, руки его несколько дрожали, но в глазах сияла добрая веселость и самодовольство. ‑ На! отыграл! ‑ сказал он, бросая на стол несколько кип ассигнаций. ‑ Сочти, всё ли! Да приходи скорей в общую залу, я сейчас еду, ‑ прибавил он, как будто не замечая страшного волнения радости и благодарности, выразившегося на лице улана, и, насвистывая какую‑то цыганскую песню, вышел из комнаты.