Памятник соловецкой старины
На правой воротине сверху висела ржавая жестяная табличка: "Ул. Лукоморье, д. N 13, Н. К. Горыныч", а под нею красовался кусок фанеры с надписью чернилами вкривь и вкось:
КОТ НЕ РАБОТАЕТ
Администрация
-- Какой КОТ? -- спросил я. -- Комитет Оборонной Техники?
Бородатый хихикнул.
-- Вы, главное, не беспокойтесь, -- сказал он. -- Тут у нас забавно, но все будет в полном порядке.
Я вышел из машины и стал протирать ветровое стекло. Над головой у меня вдруг завозились. Я поглядел. На воротах умащивался, пристраиваясь поудобнее, гигантский -- я таких никогда не видел -- черно-серый, разводами, кот. Усевшись, он сыто и равнодушно посмотрел на меня желтыми глазами. "Кис-кис-кис", -- сказал я машинально. Кот вежливо и холодно разинул зубастую пасть, издал сиплый горловой звук, а затем отвернулся и стал смотреть внутрь двора. Оттуда, из-за забора, голос горбоносого произнес:
-- Василий, друг мой, разрешите вас побеспокоить.
Завизжал засов. Кот поднялся и бесшумно канул во двор. Ворота тяжело закачались, раздался ужасающий скрип и треск, и левая воротина медленно отворилась. Появилось красное от натуги лицо горбоносого.
-- Благодетель! -- позвал он. -- Заезжайте!
Я вернулся в машину и медленно въехал во двор. Двор был обширный, в глубине стоял дом из толстых бревен, а перед домом красовался приземистый необъятный дуб, широкий, плотный, с густой кроной, заслоняющей крышу. От ворот к дому, огибая дуб, шла дорожка, выложенная каменными плитами. Справа от дорожки был огород, а слева, посередине лужайки, возвышался колодезный сруб с воротом, черный от древности и покрытый мохом.
Я поставил машину в сторонке, выключил двигатель и вылез. Бородатый Володя тоже вылез и, прислонив ружье к борту, стал прилаживать рюкзак.
-- Вот вы и дома, -- сказал он.
Горбоносый со скрипом и треском затворял ворота, я же, чувствуя себя довольно неловко, озирался, не зная, что делать.
-- А вот и хозяйка! -- вскричал бородатый. -- По здорову ли, баушка, Наина свет Киевна!
Хозяйке было, наверное, за сто. Она шла к нам медленно, опираясь на суковатую палку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у нее было темно-коричневое; из сплошной массы морщин выдавался вперед и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза были бледные, тусклые, словно бы закрытые бельмами.
-- Здравствуй, здравствуй, внучек, -- произнесла она неожиданно звучным басом. -- Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать!..
Я поклонился, понимая, что нужно помалкивать. Голова бабки поверх черного пухового платка, завязанного под подбородком, была покрыта веселенькой капроновой косынкой с разноцветными изображениями Атомиума и с надписями на разных языках: "Международная выставка в Брюсселе". На подбородке и под носом торчала редкая седая щетина. Одета была бабка в ватную безрукавку и черное суконное платье.
-- Таким вот образом, Наина Киевна! -- сказал горбоносый, подходя и обтирая с ладоней ржавчину. -- Надо нашего нового сотрудника устроить на две ночи. Позвольте вам представить... м-м-м...
-- А не надо, -- сказала старуха, пристально меня рассматривая. -- Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот тридцать восьмой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенном доме, а бояться тебе, бриллиантовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти ручку, яхонтовый...
-- Гхм! -- громко сказал горбоносый, и бабка осеклась. Воцарилось неловкое молчание.
-- Можно звать просто Сашей... -- выдавил я из себя заранее приготовленную фразу.
-- И где же я его положу? -- осведомилась бабка.
-- В запаснике, конечно, -- несколько раздраженно сказал горбоносый.
-- А отвечать кто будет?
-- Наина Киевна!.. -- раскатами провинциального трагика взревел горбоносый, схватил старуху под руку и поволок к дому. Было слышно, как они спорят: "Ведь мы же договорились!.." -- "...А ежели он что-нибудь стибрит?.." -- "Да тише вы! Это же программист, понимаете? Комсомолец! Ученый!.." -- "А ежели он цыкать будет?.."
Я стесненно повернулся к Володе. Володя хихикал.
-- Неловко как-то, -- сказал я.
-- Не беспокойтесь -- все будет отлично...
Он хотел сказать еще что-то, но тут бабка дико заорала: "А диван-то, диван!.." Я вздрогнул и сказал:
-- Знаете, я, пожалуй, поеду, а?
-- Не может быть и речи! -- решительно сказал Володя. -- Все уладится. Просто бабке нужна мзда, а у нас с Романом нет наличных.
-- Я заплачу, -- сказал я. Теперь мне очень хотелось уехать: терпеть не могу этих так называемых житейских коллизий.
Володя замотал головой.
-- Ничего подобного. Вон он уже идет. Все в порядке.
Горбоносый Роман подошел к нам, взял меня за руку и сказал:
-- Ну, все устроилось. Пошли.
-- Слушайте, неудобно как-то, -- сказал я. -- Она, в конце концов, не обязана...
Но мы уже шли к дому.
-- Обязана, обязана, -- приговаривал Роман.
Обогнув дуб, мы подошли к заднему крыльцу. Роман толкнул обитую дерматином дверь, и мы оказались в прихожей, просторной и чистой, но плохо освещенной. Старуха ждала нас, сложив руки на животе и поджав губы. При виде нас она мстительно пробасила:
-- А расписочку чтобы сейчас же!.. Так, мол, и так: принял, мол, то-то и то-то от такой-то, каковая сдала вышеуказанное ниподписавше- муся...
Роман тихонько взвыл, и мы вошли в отведенную мне комнату. Это было прохладное помещение с одним окном, завешенным ситцевой занавесочкой. Роман сказал напряженным голосом:
-- Располагайтесь и будьте как дома.
Старуха из прихожей сейчас же ревниво осведомилась:
-- А зубом оне не цыкают?
Роман, не оборачиваясь, рявкнул:
-- Не цыкают! Говорят вам -- зубов нет.
-- Тогда пойдем, расписочку напишем...
Роман поднял брови, закатил глаза, оскалил зубы и потряс головой, но все-таки вышел. Я осмотрелся. Мебели в комнате было немного. У окна стоял массивный стол, накрытый ветхой серой скатертью с бахромой, перед столом -- колченогий табурет. Возле голой бревенчатой стены помещался обширный диван, на другой стене, заклеенной разнокалиберными обоями, была вешалка с какой-то рухлядью (ватники, вылезшие шубы, драные кепки и ушанки). В комнату вдавалась большая русская печь, сияющая свежей побелкой, а напротив в углу висело большое мутное зеркало в облезлой раме. Пол был выскоблен и покрыт полосатыми половиками.
За стеной бубнили в два голоса: старуха басила на одной ноте, голос Романа повышался и понижался. "Скатерть, инвентарный номер двести сорок пять..." -- "Вы еще каждую половицу запишите!.." -- "Стол обеденный..." -- "Печь вы тоже запишете?.." -- "Порядок нужен... Диван..."
Я подошел к окну и отдернул занавеску. За окном был дуб, больше ничего не было видно. Я стал смотреть на дуб. Это было, видимо, очень древнее растение. Кора была на нем серая и какая-то мертвая, а чудовищные корни, вылезшие из земли, были покрыты красным и белым лишайником. "И еще дуб запишите!" -- сказал за стеной Роман. На подоконнике лежала пухлая засаленная книга, я бездумно полистал ее, отошел от окна и сел на диван. И мне сейчас же захотелось спать. Я подумал, что вел сегодня машину четырнадцать часов, что не стоило, пожалуй, так торопиться, что спина у меня болит, а в голове все путается, что плевать мне, в конце концов, на эту нудную старуху, и скорей бы все кончилось и можно было бы лечь и заснуть...
-- Ну вот, -- сказал Роман, появляясь на пороге. -- Формальности окончены. -- Он помотал рукой с растопыренными пальцами, измазанными чернилами. -- Наши пальчики устали: мы писали, мы писали... Ложитесь спать. Мы уходим, а вы спокойно ложитесь спать. Что вы завтра делаете?
-- Жду, -- вяло ответил я.
-- Где?
-- Здесь. И около почтамта.
-- Завтра вы, наверное, не уедете?
-- Завтра вряд ли... Скорее всего -- послезавтра.
-- Тогда мы еще увидимся. Наша любовь впереди. -- Он улыбнулся, махнул рукой и вышел. Я лениво подумал, что надо было бы его проводить и попрощаться с Володей, и лег. Сейчас же в комнату вошла старуха. Я встал. Старуха некоторое время пристально на меня глядела.
-- Боюсь я, батюшка, что ты зубом цыкать станешь, -- сказала она с беспокойством.
-- Не стану я цыкать, -- сказал я утомленно. -- Я спать стану.
-- И ложись, и спи... Денежки только вот заплати и спи...
Я полез в задний карман за бумажником.
-- Сколько с меня?
Старуха подняла глаза к потолку.
-- Рубль положим за помещение... Полтинничек за постельное белье -- мое оно, не казенное. За две ночи выходит три рубли... А сколько от щедрот накинешь -- за беспокойство, значит, -- я уж и не знаю...
Я протянул ей пятерку.
-- От щедрот пока рубль, -- сказал я. -- А там видно будет.
Старуха живо схватила деньги и удалилась, бормоча что-то про сдачу. Не было ее довольно долго, и я уже хотел махнуть рукой и на сдачу, и на белье, но она вернулась и выложила на стол пригоршню грязных медяков.
-- Вот тебе и сдача, батюшка, -- сказала она. -- Ровно рублик, можешь не пересчитывать.
-- Не буду пересчитывать, -- сказал я. -- Как насчет белья?
-- Сейчас постелю. Ты выйди во двор, прогуляйся, а я постелю.
Я вышел, на ходу вытаскивая сигареты. Солнце наконец село, и наступила белая ночь. Где-то лаяли собаки. Я присел под дубом на вросшую в землю скамеечку, закурил и стал смотреть на бледное беззвездное небо. Откуда-то бесшумно появился кот, глянул на меня флюоресцирующими глазами, затем быстро вскарабкался на дуб и исчез в темной листве. Я сразу забыл о нем и вздрогнул, когда он завозился где-то наверху. На голову мне посыпался мусор. "Чтоб тебя..." -- сказал я вслух и стал отряхиваться. Спать хотелось необычайно. Из дому вышла старуха, не замечая меня, побрела к колодцу. Я понял это так, что постель готова, и вернулся в комнату.
Вредная бабка постелила мне на полу. Ну уж нет, подумал я, запер дверь на щеколду, перетащил постель на диван и стал раздеваться. Сумрачный свет падал из окна, на дубе шумно возился кот. Я замотал головой, вытряхивая из волос мусор. Странный это был мусор, неожиданный: крупная сухая рыбья чешуя. Колко спать будет, подумал я, повалился на подушку и сразу заснул.