- Замолчи! Слышишь ли? Я, твоя мать, приказываю тебе, - молчи! Вот ваша
литература, вот ваши писатели до чего довели вас! как хорошо они образовали вас!.. Вы
унижаете себя и хотите, вместе с собою, затоптать и нас в грязь, - нас! Нет, это уж
слишком! Вы кладете нас заживо в гроб, зарываете в могилу? Прекрасная дочь! Вместо
того, чтоб идти все выше и выше, помогать возвышаться отцу, как это бы сделала другая,
благородная дочь, вместо того, чтоб поддерживать знакомство княгини Д* и ее дочери,
стараться войти к ним в дружбу, сделаться домашней в их доме и через них составить себе
блестящую партию, вы, сударыня, вы... да мне и говорить-то с вами стыдно!.. вы сводите
дружбу с такими тварями, которые могут ходить только к нам на кухню. Вы не смейте с
сегодняшнего дня называть меня вашею матерью, - вы влюбляетесь... - При этом слове
Надежда Сергеевна захохотала. - Влюбляетесь... Что, ведь вы, говорят, влюблены в сына
этой торговки, этой старушонки?
Отец все ходил по комнате, покачивая головою и повертывая в руках табакерку.
Силы оставляли бедную девушку; она прислонилась к стене, боясь упасть; кровь
застывала в ней; ей было холодно, она дрожала всем телом... Вдруг, при последних словах
матери, она как бы очнулась от смертного обморока; щеки ее снова зарделись пурпуровым
румянцем; глаза странно засветились. Она приподняла голову и посмотрела на мать:
- Да, - сказала она, - я влюблена в ее сына, в сына этой старушонки, я в него
влюблена!..
Это была ужасная минута: у г-на Поволокина выпала из рук табакерка, а г-жа
Поволокина сделала какое-то странное движение и остановилась; она усиливалась что-то
произнести, но язык не повиновался ей.
Удушливая тишина перед грозой, минута гробового молчания, - только маятник
стенных часов стучал мерно и однозвучно. Сердце несчастной билось неровно и
мучительно, дыхание ее становилось тяжелее и тяжелее; наконец скорыми шагами и с
угрожающим видом; Наежда Сергеевна подошла к дочери.
- Знаешь ли, что я могу проклясть тебя? что я прокляну тебя? Понимаешь ли ты,
что такое проклятие матери?
Она вытянула руку над головою страдалицы и вперила на нее глаза свои.
Та застонала, бросилась от нее, упала к ногам отца, уцепилась за его ноги и
умирающим голосом сказала:
- Спасите меня, спасите, батюшка! спасите меня!
У Николая Мартыновича закапали из глаз слезы...
Чувство отца, может быть, впервые взяло верх над чувством чиновника, но он не
смел ей сказать слово утешения в присутствии своей неумолимой супруги: он приподнял
и, незаметно наклонясь, поцеловал ее в голову, прошептав: "Поди в свою комнату!"
Она вышла из кабинета.
Когда, без памяти, она добрела до своей комнаты и упала в кресла, блуждающими
глазами обвела она кругом себя и облокотилась на стол, который стоял перед нею. На
этом столе лежала книга в старинном кожаном переплете, с медными застежками. Эта
книга была евангелие. Девушка перекрестилась слабеющею рукою, развернула книгу,
хотела читать, но в глазах ее потемнело; голос ее замер, голова скатилась на книгу... Она
лишилась чувств.
Оставшись в кабинете глаз на глаз, супруги долго ни слова не говорили; потом
Надежда Сергеевна презрительно взглянула на Николая Мартыновича и сказала:
- Вы, старый плакса, вы избаловали эту девчонку; теперь пеняйте сами на себя, - и
вышла из кабинета, громко хлопнув дверью.
Николай Мартынович вздохнул, подошел к одному из столов, взял банку с
одеколоном и потер себе виски.
ГЛАВА VIII
Все это честолюбие и честолюбие от того, что под
язычком находится маленький пузырек и в нем небольшой
червячок, величиною с булавочную головку, и это все делает
какой-то цирюльник, который живет в Гороховой.
Гоголь.
После этого рокового утра Софья слегла в постелю. Болезнь, которая давно таилась
в ней, теперь обнаружилась со всеми ее странными признаками и с каждым днем
развивалась больше и больше. Лицо девушки все горело румянцем, и глаза как-то cтранно
светились. У нее отняли последнее утешение: к ее страдальческому изголовью не
допускали эту добрую старушку-няню, которая прежде заменяла ей мать, и последние дни
свои на земле она должна была проводить без привета, без ласки. Но няня каждый день
ходила тайком к людям, проведывать о здоровье своего ненаглядного сокровища и всякий
день заливалась слезами. Отец раза два в день на минуту приходил к постели больной
дочери, и она, как ангел, улыбалась ему, говорила всякий раз: "Мне сегодня полегче", - и
целовала его руку. Раз как-то он проговорился в присутствии своей супруги:
- Она, кажется, не жилица у нас; надо бы позабыть все прошедшее.
И Надежда Сергеевна разгневалась и закричала:
- Не беспокойтесь; поверьте, что она очень живуща.
Но когда Карл Иванович, через неделю после этого, объявил, что у нее в сильной
степени развилась чахотка, которая давно скрывалась в ней, и что вряд ли она проживет с
месяц, Надежда Сергеевна призадумалась, и с этой минуты она, говорят, стала
снисходительнее и внимательнее к умирающей. Впрочем, она никогда не оставалась долго
с нею; не знаю, может быть, совесть, а может быть, и равнодушие были тому причиной.
Обрученница смерти, бедная девушка, казалось, вполне примирилась с своею участью.
Несмотря на страданье и болезнь, лицо ее выражало совершенное спокойствие: видно, она
чувствовала себя счастливее. Часто заставали ее пристально смотрящую на образ
спасителя, стоявший у ее изголовья. В эти минуты уста ее шевелились, произнося
молитву, и эта молитва изливалась слезами, которые катились по впалым щекам ее.
Страшно видеть человека, избалованного земным счастием и не приготовленного к
святым таинствам загробного бытия, когда смерть внезапно налагает на него ледяной
перст свой, когда она отмечает его вдруг своею разрушительною печатью; но смотреть,
как потухает жизнь несчастливца, у которого ничего не остается, кроме высшего
обетованного блаженства, кроме надежды на милосердие господа, - о, это совсем другое!..
Да, смерть - или безобразный скелет с острою косою, или светлый ангел, разрушающий
земные узы, или душная и тесная яма, которую зовут могилой, или радужные крылья,
уносящие в беспредельность и вечность...
Для нее смерть была светлым ангелом. В самую тяжкую минуту жизни она
прикоснулась к ней и прошептала: "Пора! Я буду твоей спасительницей, мера страданий
твоих начинает переполняться..."
Девушка перекрестилась и подумала: "Благодарю тебя, господи, ты сделал меня
причастницей твоей благости. Ты принял мои кровавые слезы, ты услышал мои горячие
молитвы!"
Прошел месяц, и лицо ее так изменилось, что трудно было узнать ее. Она
беспрестанно забывалась; видно, какие-то образы носились перед нею, потому что она
говорила:
- Вот он, в последний раз я могу посмотреть на него; вот она; благословите,
перекрестите меня, будьте мне матерью: я с вашим крестом лягу в могилу.
- Она бредит, - говорили люди, окружающие ее.
Однажды, проснувшись, она почувствовала себя слабее обыкновенного.
Беспокойство и желание чего-то вдруг выразились на лице ее. Она подозвала горничную.
- Подай мне перо и бумаги, - сказала она, - я хочу писать.
Рука ее дрожала так, что она едва могла написать несколько строк; потом прочла
написанное, отодвинула чернильницу, посмотрела еще раз на свою записку и спрятала ее
под подушку.
Через два дня после этого, часу в десятом утра, она попросила к себе свою мать.
Надежда Сергеевна явилась в ту же минуту и села у ее постели. Бедная девушка,
казалось, собиралась с силами, чтоб начать говорить.
- Ну что? как твое здоровье, милая?
- Я чувствую, что час мой близок, матушка. Я хотела бы причаститься святых тайн.
Но прежде чем приступлю к этому великому делу, я должна просить у вас прощенья. Я
так много, хоть и неумышленно, огорчала вас. Простите меня... - И слова ее беспрестанно
перерывались кашлем, и дыханье становилось слышнее и тяжелее; она силилась
приподняться с постели, чтоб упасть к ногам матери.
- Вы видите, - продолжала она, задыхаясь от усильного движения, - я хотела бы
лежать у ног ваших, но не моту... Бог прощает всех, по своему милосердию... Простите
меня.
Голова ее упала на колени матери - и она запекшимися устами искала руки ее.
Мать приподняла ее и положила ослабевшую ее голову на подушку.
- Моя совесть, - сказала Надежда Сергеевна дрожащим голосом, - в отношении к
тебе чиста: я готова предстать на суд божий, пусть он нас рассудит с тобою; я всегда
хотела твоей пользы, хотела видеть твое счастье. - Она взглянула на образ и вздрогнула. -
Я прощаю тебя.
- Перекрестите меня! - произнесла больная едва слышно.
Надежда Сергеевна перекрестила ее.
- Теперь у меня еще одна просьба к вам, добрая матушка, одна... Допустите ко мне
мою няню; я хочу проститься с нею.
Тень неудовольствия пробежала по лицу Надежды Сергеевны; но она тотчас
скрыла это.
- Изволь, моя милая, я согласна.
- Благодарю вас... Еще я не хочу ничего скрывать от вас, и могу ли я скрываться в
такие минуты? Я поручу няне отнести записку к матеря этого живописца, к простой и
честной старушке; она любила меня без всяких видов: я только прощаюсь с нею в этой
записке, больше ничего. Вы сделаете мне и это снисхождение?
В этот раз брови матери грозно надвинулись на глаза, так что она вдруг не могла
расправить их. Судорожное движение гневно покривило ее губы; однако чрез минуту она
успокоилась и отвечала:
- Пожалуй, если ты этого непременно хочешь...
- Прикажите же послать за нею и за священником; мне непременно хочется
причаститься сегодня. Скажите батюшке.
К вечеру больная сделалась беспокойнее.
- Что же нет няни? - спрашивала она, - послали ли за священником?