посылал его по своим делам и в гражданские палаты, и в уездные суды, и в конторы
маклеров. Осип Ильич, - надо отдать ему справедливость, - в приказных делах был
человек сведущий, потому что начал свое служебное поприще с гражданской палаты.
Генерал Поволокин решительно не занимался ничем домашним; он даже редко бывал
дома: утром в должности, а вечером в Английском клубе, к перу от карт и к картам от
пера, по словам Грибоедова, давно обратившимся в пословицу. 500 наследственных душ
его, заложенные и перезаложенные, едва ли не пять лет сряду показывавшиеся в
"Прибавлениях" к "Санкт-Петербуржским ведомостям", немного приносили дохода; и
если бы не другой доход, гораздо повернее первого, то г-жа Поволокина должна бы была
весьма посократить свои издержки на булавки и на прочее. Впрочем, г-н Поволокин слыл
в Петербурге за человека богатого: он имел четверню лошадей, квартиру, меблированную
если не изящно, то довольно роскошно: штоф на мебели, бронзовые канделябры и часы,
алебастровые вазы; правда, все это не очень блестящее, ибо пыль слоями покрывала все
эти вещи; правда, что его передняя была и темна и грязна, что она пахла ламповым
маслом, - но это уже не была вина г-на Поволокина, а скорее г-жи Поволокиной, которая
всегда и всем кричала о своих хозяйственных дарованиях.
В этом случае Надежда Сергеевна и Аграфена Петровна чрезвычайно разнились
друг от друга: последняя чистоту в доме ставила выше всего на свете.
- Опрятность есть добродетель, - говаривала она и, несмотря на это мудрое
изречение, только один раз в неделю, по воскресеньям, исключая экстраординарных
случаев, выдавала Осипу Ильичу чистую манишку и шейный платок. Часто, смотря на его
шею, она думала: "И точно грязноват платок-то; ну, да что за беда, еще дня три проносит;
ведь от частой стирки белье рвется..."
Она сама ежедневно утром вытирала пыль в гостиной и в зале с диванов, со столов,
со стульев и комодов, с разных вещей, как-то: с стеклянного колпачка, под которым лет
восемь покоился сделанный из воска и раскрашенный амурчик в колыбели, с зеркала над
диваном и с силуэта своей бабушки, который висел, оклеенный в цветную бумажку, под
зеркалом в гостиной. Ерани и рута, стоявшие в зале на окнах, зимою через день, а летом
аккуратно всякий день поливались также ее собственными руками. Последнее растение,
то есть рута, кроме украшения комнаты, приносило еще и пользу, а именно употреблялось
Аграфеною Петровною для полоскания рта.
17-го сентября 18**, в день святых Веры, Софии, Любви и Надежды, в который
начинается наше повествование, Аграфена Петровна проснулась ранее обыкновенного, то
есть часов около шести, и занялась приготовлениями к своему туалету. Это был день
именин Надежды Сергеевны и дочки ее Софьи Николаевны. Аграфена Петровна должна
была отправиться с поздравлениями. К 11 часам она была уже совершенно готова: в чепце
с кружевными крылышками, украшенном лентами цвета адского пламени, в желто- коричневом гроденаплевом капоте, в красной французской шали, при клеенчатом, в
клетку сплетенном ридикюле и в кожаных полусапожках со скрипом. В 11 часов лакей в
грязной ливрее и в изорванных сапогах посадил ее в извозчичью четырехместную карету,
за неотысканием двухместной. "Но... ну... но... небось" - и карета двинулась. В половине
12-го Аграфена Петровна прибыла к дому г-жи Поволокиной, запыхавшись взошла на
лестницу, и лакей дернул за ручку колокольчика.
- Что, дома ее превосходительство Надежда Сергеевна?
- Дома, да в уборной-с.
- А Софья Николаевна?
- К барышне можно-с.
Генеральская дочь сидела в своей комнате, в белой блузе; на плечах ее была
накинута шаль; перед ней на пюпитре лежала развернутая книга. Ей казалось на лицо
двадцать пять или двадцать шесть лет; она не имела той красоты, которая бросается прямо
в глаза каждому и в гостиных, и в театрах, и на улицах, - этой скульптурной красоты,
доступной равно для глаз всех; но она не принадлежала также к тем счастливым
девушкам, о которых небрежно говорят: "Да, хорошенькая" или с гримасой
снисхождения: "Конечно, она недурна; такая миленькая!"
Может быть, пройдя мимо ее, вы бы вовсе не заметили ее и, конечно, посмотрев на
нее, не произнесли бы этих общих, изношенных, пошлых фраз: хорошенькая, миленькая!
Многие даже находили ее дурною, и, право, грех было спорить с этими господами. Слово:
"дурна", в устах таких людей, не могло быть оскорбительно для нее: это не то, что слово
"хорошенькая"!
Ее лицо было задумчиво; оно всегда мыслило, всегда говорило; что-то болезненно- бледное было в цвете лица ее, что-то страшно тоскливое в ее черных, глубоких очах.
Посмотрев на нее, вы стали бы в нее вглядываться; вглядевшись, вы бы захотели
насмотреться на нее; наглядевшись, вы бы, может быть, задумались и спросили самого
себя: для чего родятся такие существа? для чего живут они? многие ли поймут их и
оценят?
В самом деле, жизнь Софьи - одно из самых горьких явлений современного
общества - была достойна полного внимания, наблюдения неповерхностного. Мы, с таким
рвением, с такою пытливостию изучающие жизнь людей великих, имена которых
нарезаны веками на скрижали бессмертия, мы, дивящиеся силе их воли, их героизму, их
самоотвержению, - мы не знаем, что среди нас, в этом обществе, в этой мелкой жизни, в
которой бесцельно кружимся, есть характеры не менее великие, не менее достойные
изучения. Не их вина, что они обставлены другими обстоятельствами, что они действуют
в ограниченном домашнем кругу, а не на обширном гражданском позорище. Посмотрите
на страшную борьбу образования с полуобразованием или с явным невежеством, ума и
чувства с закоренелыми предрассудками, - на эту борьбу, немилосердно раздирающую
тысячи семейств. Вот перед вами жертвы этой борьбы, безропотно, незаметно сходящие в
могилу, непонятые и неоплаканные. Остановитесь на этих могилах с слезою
благоговения... Но не в том дело, я должен познакомить вас с матерью Софьи.
Это была, изволите видеть, женщина не совсем глупая и не совсем умная, а так,
что-то среднее между тем и другим, сорокапятилетняя кокетка, павлинившаяся тем, что ее
муж был важный чиновник; неловкая и странная, как цифра, сделанная из нуля; смешная
чиновница перед какой-нибудь княгиней и карикатурная княгиня перед чиновницей, -
полуобразованная, и потому без всякого снисхождения... Образчики таких женщин вы
верно встречали в среднем петербуржском обществе.
Надежда Сергеевна всегда с жеманною полуулыбкой смотрела на ласки своей
дочери, сердце которой требовало любви материнской, и, поправляя ленты своего чепца
перед зеркалом, говорила небрежно: "Полно, милая, к чему эти нежности? Вот цвет,
который, кажется, совсем не к лицу мне. Не правда ли?" Такие вопросы оставались часто
без ответа, и такого рода молчание незаметно вооружало мать против дочери. Женщина
полуобразованная редко отличает лесть от ласки: в ее понятиях это - решительно
синонимы. Лесть действует на самолюбие, ласка - на чувства. Самолюбием наделены все
мы, чувствами - немногие, и вот почему лесть в таком ходу, в таком уважении в этом
мире; и вот почему мать Софьи называла ее часто неблагодарной, нечувствительной
дочерью. Оскорбляемая такими словами, бедная девушка не могла понять, почему они,
эти ужасные слова, могут применяться к ней. Она заглядывала в глубину своего сердца,
поверяла все свои мысли, отдавала себе отчет в каждом слове, произнесенном ею перед
лицом матери, старалась даже припоминать выражение лица своего в то время, когда она
говорила с нею, - и, заливаясь слезами, почти без памяти упадала головой на свой рабочий
столик, бывший единственным свидетелем ее страданий.
"Господи! - думала она, - ты видишь мое сердце. Разве я не свято исполняю
обязанность дочери? Господи! наставь меня, вразуми меня, покажи мне вину мою. Отчего
же я неблагодарна? Отчего же я бесчувственна?"
Софья изнывала от тайных страданий, и только бледность лица ее и постоянно
тоскливое выражение очей изобличали, что ей не сладка жизнь. Но это не трогало матери,
напротив, еще раздражало ее. Она называла ее капризной девчонкой. Она говорила ей,
стараясь придавать словам своим умышленно обидный тон: "Что это ты приняла на себя
вид какой-то жалкой, притесненной, обиженной? Ты и без того не очень хороша, а это,
право, нейдет к тебе..."
Но днями истинной пытки для Софьи были те дни, в которые отец ее давал у себя
вечера, или балы, как говорила Надежда Сергеевна.
На эти "балы" были всегда приглашаемы, лично самим г-ном Поволокиным, две
или три княгини или графини, с мужьями которых он имел постоянные сношения, по
картам. Эти княгини и графини показывали, что делают ему в полном смысле честь своим
посещением. За несколько дней до такого бала супруга г-на Поволокина принимала на
себя вид гораздо важнее обыкновенного: она чаще и сердитее обращалась к дочери. "Как
ты странно держишься, милая! В твоей турнире нет никакой грасы. Вот посмотрела бы ты
на графиню Д * - загляденье просто: как войдет в гостиную, так и говорить не нужно -
всякий узнает, что графиня. Так нет себе, где! У нас хорошего перенимать не любят. Вот
хоть бы прошедший раз, когда у нас была княгиня, я просто не знала, что делать: не
замечает ее, - и чем же занимается? Забилась в угол, да и изволит разговаривать с
Катенькой Пороховой: экая невидаль! Другая, на твоем месте, прочь бы не отошла целый
вечер от княгини, предупреждала бы ее малейшие желания, так бы и глядела ей в глаза.
Ну, а то что она теперь о тебе подумает? уж верно скажет: экая дура, и слова-то сказать не
умеет - такая невоспитанная! А кажется, матушка, потратили-таки на твое воспитание