перед нею существом высшим, таинственным, поставленным между небом и землею,
ослепительным венцом божьего создания. Она не подозревала в художнике человека,
потому что не могла соединить этих двух идей. Она бы решительно не поняла вас, если бы
вы стали говорить о частной жизни художников: о скупости Перуджино, о буйной жизни
Рафаэля и Дель-Сарто, об алчности к деньгам Рембрандта. Художник не мог иначе
представляться ей, как в образе Гвидо-Рени, который с угрызением совести брал деньги за
труды свои, считая это униженьем искусства, работал с покрытою головой даже в
присутствии папы и отказывался на предложения герцогов, призывавших его в свои
владения, из одного только страха, чтобы при дворах их искусство не было унижено в его
лице. Софье показался очень странным поступок Анджело с Антонио; она ужасно
рассердилась на Эленшлегера за эту сцену. "Мог ли быть таким великий Буонаротти?" -
подумала она, и, погружаясь в мечту более и более, она, от великого Буонаротти, перешла
мыслию к этому бедному художнику, о котором говорила чиновница. Ей так бы хотелось
взглянуть на какого-нибудь художника, удостовериться, похож ли он на ее мечту, на ее
создание? Что, если в самом деле он, этот художник, рекомендованный Аграфеною
Петровною, не какой-нибудь наемный пачкун, а человек с талантом? Он кормит мать- старушку трудами своими: стало быть, у него доброе сердце; он порывается создать что- нибудь большое: стало быть, он чувствует в себе талант... О, это должен быть настоящий
художник! И при этой мысли сердце Софьи сильно забилось. Боже мой! и маменька
послала звать его к себе, с тем чтобы он принес образчики своей работы. Как это
покажется ему оскорбительным! Образчики работы... будто он какой-нибудь торгаш.
Впрочем, может быть, он и не то, что я думаю, сказала она про себя, и опять открыла
книгу.
Между тем голос ее матери раздавался по всем комнатам; она кричала на лакеев и
девок: "Вытрите хорошенько в зале с окошек; вас везде надо натыкать носом. Да чтоб
вечером лампы-то хорошенько горели, а то прошедший раз я за вас сгорела от стыда. Вот
бог дал дочку: изволит заниматься романами, - не то, чтобы пособлять матери! Растишь,
растишь, думаешь, что будет утешением, ан вот!.. Свечки-то восковые поставьте в
тройники да обожгите".
- Да свечек недостает, ваше превосходительство.
- Так пошлите скорее в лавку этого лежебока Ваську...
Весь день Надежда Сергеевна косилась на свою дочь, и, по разъезде гостей, она
имела такой громкий разговор с нею, что бедная, задыхавшаяся от слез девушка едва
могла его вынесть. Главною причиною гнева матери, разразившегося в этот раз так
жестоко над дочерью, был неприезд одной княгини, на которую она очень надеялась,
чтобы посещением ее блеснуть перед высшим чиновничеством.
Софья долго молилась и плакала. Молитва и слезы облегчили ее. Под утро она
заснула; но сон ее был беспокоен: она поминутно вздрагивала и просыпалась. Ей снилось,
что она стоит на самой окраине бездны; сердце ее замирало, голова кружилась, и она
упадала в глубину, а там, на дне этой глубины, сверкали перед ней гневные очи ее матери,
- или эта женщина стояла перед ней с угрожающими жестами, произнося такие страшные
слова... Она бросалась перед нею на колени, но та беспощадно отталкивала ее и не
сводила с нее своих пронзительных очей.
Она проснулась от боли, но сон скоро снова сомкнул ее глаза - и вот перед нею
стоит этот художник, о котором говорила Аграфена Петровна: "Он пришел, - говорят ей, -
списывать с вас портрет". - "Не с меня, а с маменьки". - "Нет, с вас". Она подходит к нему,
смотрит на него. Как он хорош собою; какое выражение в глазах его! Он смотрит на нее с
такою любовию и вместе так застенчиво. Ей стало легко и приятно... Разве он меня
любит? Неправда! в мире нет существа, которое бы меня любило. Я одинока... А вот,
вдали, старушка мать его, которую он кормит своими трудами. Софья подходит к нему, он
берет ее за руку, но она отдернула от него руку, смотрит на него - и что же? перед нею
опять эти сердитые глаза, и они режут ей сердце. Она вскрикивает, она чувствует, что все
это во сне, хочет проснуться - и не может... И вот снова он перед нею - и ей становится
легче. Грустный и одинокий, сидит он в огромной зале, а около него толпится буйная
чернь, не замечая его. Эта чернь величает себя громкими именами любителей,
покровителей искусства, и важно расхаживает, и останавливается перед картинами,
висящими в зале, и бесстыдно произносит свои решения - дерзкие и нелепые, и
святотатственно ругается над искусством... Он слышит эти речи - и, кажется, ему
становится еще тяжелее, еще грустнее. "Так это-то наши ценители? - говорит он. - Эти-то
люди даруют нам славу? от них-то зависит наша участь? Они поручают нас бессмертию?..
Боже! боже! для чего ты обнажил передо мною эту тайну? Мне легко было в моем
неведении, я думал, что глас народа - твой глас, боже!" Кто-то выходит из толпы, и толпа
перед ним расступается; он идет мерным шагом, с нахмуренным челом, важно,
самодовольно; он дерзче и самоувереннее всей этой дерзкой и самоуверенной черни; он
кричит: "За мною, за мною! я покажу вам чудо искусства! на колени!" И вся эта масса
двинулась за ним, и он отдернул занавес и указал им на картину, висевшую за занавесом.
"Вот вам картина, в ней соединяется все: мягкость кисти, легкость исполнения и
правильность рисунка Гвидова, простота, изучение природы и антиков Доминикина, и
грандиозность Леонардо да Винчи!" И вся эта чернь с разинутыми ртами слушала
оратора, и начала дивиться картине, и разразилась громом нелепых кликов и неистовых
рукоплесканий. "Где он? где этот великий художник? мы хотим его видеть, мы хотим
увенчать его!" - повторялось каждым порознь и вдруг всеми. Оратор искривил рот
улыбкою и, указав туда, где сидел бедный художник, воскликнул: "Вот он!" Беснуясь,
бросилась к нему чернь. Он видел и слышал все, он с непонятною силою раздвинул в обе
стороны волны народа, нахлынувшего к нему, и остановился перед лицом виновника
торжества своего. Лицо его было бледно, губы дрожали от гнева. "Кто дал тебе право
богохульствовать?" - произнес он замирающим голосом, опустив на плечо его железную
руку. Но силы оставили его, и он грянулся трупом на пол. Оратор захохотал и оттолкнул
нотою труп. Черты этого человека делались явственнее для Софьи; ей показалось, что он
смотрит на нее глазами ее матери, подходит к ней, указывая на труп, и говорит: "Вот что
такое слава!" - и опять хохочет. Сердце ее замирает от ужаса... Она вздрагивает и
просыпается. Уже давным-давно утро, 11 часов - и она, измученная, поднялась с постели
от страданий мечтательных к страданиям действительным. Неприятное предчувствие
тяготило ее. Она подошла к зеркалу, глаза ее распухли от слез. "Вот, - подумала она, -
новая причина для гнева маменьки. А этот сон? Всегда, говорят, о чем много думаешь, то
непременно должно присниться; утром же я так раздумалась о художниках!"
Прошло дня три после этого; на четвертый день утром лакей докладывает, при
Софье, ее матери:
- Какой-то живописец пришел, ваше превосходительство, и спрашивает вас;
говорит, что прислан от госпожи Теребеньиной.
- Позови его в залу, - сказала Надежда Сергеевна. - Пойдем посмотреть, -
продолжала она, обращаясь к дочери, - что это за фигура. Я что-то не очень верю
рекомендации этой Теребеньиной.
Они вошли в залу. "Где же живописец?" Надежда Сергеевна осмотрела всю залу и
потом, с заимствованною у одной княгини гримасою, кивнула головою входившему
молодому человеку, который довольно ловко и вежливо раскланивался.
Софья взглянула на него - и глаза ее помутились. Она только невнятно прошептала:
"Странное сходство!" - и облокотилась на стол.
- Что с тобой? - возразила Надежда Сергеевна, заметя движение дочери.
- Мне дурно... - прошептала она и покачнулась.
- Ай, ай! что это такое! Палашка, Грушка, сюда, скорей!
В эту минуту послышался звонок в передней.
- Его сиятельство граф М*, - сказал вошедший лакей.
- Выведите скорей барышню, поддержите ее... Ах боже мой! сейчас, просите
графа...
Горничные вбежали в залу.
- Ну, выводите же ее. Мне, батюшка, теперь не до вас, - проговорила она,
обращаясь к живописцу, - извините... Можете зайти после. Проси графа. - Надежда
Сергеевна подошла к зеркалу.
Живописец посмотрел на нее с ног до головы - и вышел из комнаты. Хорошо, что
Надежда Сергеевна не заметила этого взгляда!
ГЛАВА II
Художник не может быть исключительно только
художником: он вместе и человек.
Эленшлегер.
О, если ты для юноши сего,
Во мзду заслуг, готовишь славу рая,
Молю тебя, подруга неземная,
Здесь на земле не забывай его.
.......
Да вкусит он вполне твою любовь!
Венок ему на небе уготовь,
Но здесь подай сосуд очарованья
Без яда слез, без примеси страданья.
Гете.
- Неудача, матушка! опять неудача, вечная неудача! Неудачи будут преследовать
меня всю жизнь: я создан для неудач!
И молодой человек, произносивший это, бросил на пол шляпу и картину,
завернутую в холст, которую держал в руке, упал головою на стол и закрыл руками лицо.
- Полно, дитя мое, - говорила старушка, к которой относились слова молодого
человека, - полно, не убивай себя; бог милостив!
- Бог милостив! да, он милостив, я это знаю; но люди, люди безжалостны, матушка!
У нас нет куска хлеба на завтра; вы можете завтра умереть с голода, а я, сын ваш, я не
могу доставить вам только одного куска хлеба... И мне двадцать три года, я здоров и
силен, и я вас заставляю умирать с голода! О, это ужасно, ужасно, матушка!..
Он опустился на стул, сложил руки и посмотрел на старушку с страдальческим
выражением отчаяния.
- Друг мой, дитя мое! что это ты говоришь? что с тобой? Успокойся. Ты один у