меня защитник, ты один у меня покровитель, один кормилец мой. Что бы я была без тебя?
Не ропщи, голубчик! Ты живешь только для своей бедной старухи. Разве могут быть дети
лучше тебя, добрее, умнее тебя? Ведь ты моя гордость, ты все для меня. Вот как я смотрю
на тебя, так я и сыта, и весела, и счастлива. Перестань же, не отчаивайся...
И старушка смотрела на него с святою любовию матери и недосказанное
договаривала поцелуями.
- Вы сегодня отдали за эту лачужку, за этот чердак последние деньги... О, я брошу
проклятую кисть и наймусь к кому-нибудь в услужение!
- Уж чего тебе в голову не придет! - Она старалась улыбнуться. - Еще у меня
осталось немного деньжонок; на неделю с нас будет, а там ты сыщешь заказ, и мы опять
поправимся. Что ж делать, Сашенька? не вдруг! надо потерпеть и нужду. Не все будет так:
оценят твой талант - и все бросятся к тебе; тогда только работать успевай. Мы
разбогатеем; ты старушке своей дашь особую комнатку; у тебя будет такая большая,
богатая мастерская. Все заговорят о тебе, а мое сердце будет так радоваться... Ты
женишься, а я стану нянчить моих внучат, стану баловать их. Ведь старушки бабушки
такие баловницы!
- Мечты и надежды! Нет, я уж перестал мечтать и надеяться. Вот скоро четыре
года, как я надеюсь на счастливейшее завтра. Что же это завтра так долго не приходит? Те
могут надеяться, у кого хоть одна из надежд осуществилась, а я... Да что об этом говорить,
матушка? здесь надо иметь покровителей... Что один талант без них? А где они у меня?
Да, правда, Аграфена Петровна, я было совсем забыл про нее. Вот до чего доводит нужда:
эта подлая торговка мне покровительствует, она рекомендует меня, делает мне
благодеяние! Бог свидетель: мне не легко было идти сегодня по этой рекомендации, и еще
нести образчик своей работы, выпрашивать, ради Христа, подаянья, позволения за какую- нибудь сотню рублей малевать безобразное лицо, тратить на это божий дар! Однако я
скрепил сердце и пошел, - но и тут неудача! Право, трудно найти человека несчастнее
меня!
- Что же? ей не понравилась твоя работа?
- Она не видала моей работы, я не развертывал этого полотна. Ну, как бы вы
думали, что такое? Такие вещи могут случаться только со мной. Я прихожу; человек
пошел обо мне докладывать; я жду с четверть часа в грязной передней, наконец слышу
чей-то голос и чья-то шаги в зале... Вхожу туда: передо мной стоят две женщины, одна
пожилая, другая молодая. Я еще не успел разинуть рта, как этой молодой сделалось дурно,
и она едва не упала, - как будто она только и ждала моего прихода, чтобы упасть в
обморок. В это же время доложили о приезде какого-то графа, и госпожа Поволокина
просто попросила меня выйти вон, сказала, что ей не до меня. Тут пошла суматоха по
всему дому, беготня, крик. Я не помню, как сошел с лестницы.
Александр замолчал; голова его склонилась на грудь. "О, если бы знала матушка, -
подумал он, - если бы она могла себе представить вполне, как становится тяжка моя
жизнь, что я перенес и перечувствовал в эти годы! Мне часто кажется, что я никогда не
достигну, никогда и никакой известности, потому что я не имею средств на это. Я не в
силах ничего произвесть, я не сделаю ни шага вперед и останусь навсегда только с одним
мучительным стремлением творить. Какая-нибудь мысль поразит меня, какой-нибудь
образ очертится в моем воображении, я в жару хватаюсь за кисть - но эта мысль
ускользает от меня и сменяется другою мыслию, но это видение, растревожившее меня,
исчезает, и перед глазами моими какие-то неопределенные призраки; кисть выпадает из
рук моих, я начинаю чувствовать свое бессилие... О, нет ничего ужаснее, как
неуверенность в самом себе. Ведь я вижу же перед собою художников, поэтов, которых
имена сделались известными, в которых все признают дарования. Они так горды своим
сознанием, так недоступно-высоки. Талант - это орел: он сознает мощь свою; он только
расправит крылья и гордо летит в небо. А я, неужели в самом деле останусь я вечно с этим
неудовлетворенным порывом к созданию? Для чего же мне указали на небо и не дали
крыльев?.. Не оттого ли я никак не могу создать до сих пор образа для моей Ревекки?
Сколько времени натянуто это полотно - и что же на нем? один только меловой очерк.
Еще ничего не воплотилось в моей мысли, но сколько раз восставали передо мною тени и
этого посланца Авраамова, ожидающего с такою святою уверенностию у колодца
благодати господней, и этой очаровательной девушки, которая уже при самом рождении
наречена господом женою Исаака! Но это только одни тени; я гонюсь за ними и не могу
уловить их! О, как мне грустно!.."
Старушка благоговейно смотрела на сына, она не смела перерывать его думы.
"Голубчик! как он страдает!" - шептала она.
Но через несколько минут Александр вдруг обратился к матери, крепко сжал и
поцеловал ее морщинистую руку.
- Ваша правда, матушка, - сказал он ей, - бог не оставит нас. Да. будет его святая
воля!
В эту минуту он думал: "Я должен утешать ее, облегчать ее горе, - а я, безумец,
еще более ее расстроиваю".
Александр горяча любил свою старушку - и как ему было не любить ее? Она не
жила собственною жизнию: ее жизнь был он; она дышала им, она смотрела его глазами,
его желания были ее желаниями; она предупреждала и угадывала часто его мысли; она,
необразованная женщина, возвышалась иногда до идеи, которая не могла быть ей
доступна, и все потому, что эта идея принадлежала ему, высказывалась им. Любовь
заставляла ее инстинктивно понимать его. Ее сердце срослось с его сердцем; она
решительно не могла представить себе, можно ли отделить его существование от ее?
- Ты переживешь меня, Саша, - однажды сказала она ему, - да ты и должен
пережить меня; но кто же у тебя останется здесь, кто же будет ходить за тобою, кто будет
лелеять тебя, дитя мое? кто же будет тебя так любить, как я люблю? на кого я тебя
оставлю здесь? - и она призадумалась, и слеза заблистала в глазах ее.
- Матушка! кто знает? Воля господня неисповедима: смерть не разбирает лет...
Старушка судорожно схватила руку сына и первый раз в жизни посмотрела на него
с выражением глубокой тоски и мучительного оскорбления.
- Бог с тобой! кто тебе внушил такую мысль? - Слезы градом катились по лицу ее;
она начала крестить его... - Никогда мне не говори об этом, - слышишь ли? никогда. Я
грешна; но я еще не до такой степени прогневила бога, чтоб он меня так наказал... Как
могло тебе прийти это в голову?
Весь этот день она казалась необыкновенно печальною; возражение молодого
человека произвело на нее сильное впечатление; видно, что ей никогда не приходила в
голову страшная мысль пережить его - и в эту только минуту вдруг, неожиданно, эта
мысль представилась ей во воем ужасе.
Александру было около пяти лет, когда умер отец его, бывший постоянно лет
двадцать гувернером в Академии художеств. Долго многие художники с уважением
вспоминали о почтенном своем воспитателе, строгом и добром, серьезном и веселом,
умевшем и шутить и наказывать, которого все любили и боялись. Долго многие из них
помнили любимую фразу Игнатия Васильевича, которую он произносил важно, с
расстановкою, перебирая обыкновенно большую печатку, висевшую на цепочке по его
темно-гороховым брюкам: "Строгость - вещь полезная, а потому необходимая; сначала
неприятно, да потом слюбится, ей-богу правда; вспомните и Игнатия Васильевича". Когда
Саша стал подрастать, Игнатий Васильевич иногда, по праздничным дням, приводил его с
собой в классы, брал на руки и, обращаясь к воспитанникам, говорил: "Вот вам еще
художник, ну кланяйся же им, Сашурка, да проси, чтоб полюбили". Но дитя не слушало
отца, протягивало ручонки к картинам и кричало: "Папа, папа, посмотри, какой человек
там, а вон там мальчик с крылышками! Зачем у него крылышки, папа?" Саша не любил
игрушек; для него лучше всех игрушек был карандаш, он все черкал им по бумаге и
говорил, что рисует того мальчика с крылышками, что висит наверху. Он не любил, когда
его брали гулять или в гости, а все просился наверх картинки смотреть.
По смерти Игнатия Васильевича жена его осталась с пенсионом, которым она едва
могла только прокормить себя да бедного сына. О воспитании его думать было нечего;
сердце ее раздиралось при взгляде на него; она целые ночи просиживала у его постельки,
молилась и плакала. Так прошло пять лет. В это время один из воспитанников Академии,
по привязанности к старому своему наставнику, в свободные часы учил Сашу грамоте и
рисованью. Наконец бог услышал материнскую молитву, нашелся добрый человек,
который сжалился над положением этой женщины и определил Сашу в Академию
пенсионером на свой счет. Успехи его превзошли все ожидания: им не могли нахвалиться;
мать видела в нем своего будущего кормильца, и надежды ее начинали осуществляться, -
она отдохнула от горя. Однажды, перед самым выпуском своим, он пришел к матери
необыкновенно рассеянный и задумчивый.
- Матушка, - сказал он, помолчав немного, - я назначен в числе тех, которых
посылают за границу на казенный счет.
Старушка вздрогнула и со страхом посмотрела на него. Она знала, что Италия была
любимою его мечтою, что во сне и наяву почему-то он все бредил этою Италиею,
несмотря на то, что желание свое посетить ее считал несбыточным. И теперь его сон
неожиданно сбывался.
"Я должна расстаться с ним на старости лет!.. - Старушка чувствовала, как кровь
останавливается в ее жилах. - Умереть без него!.." - И она едва не упала со стула.
- Ты едешь? - проговорила она наконец коснеющим языком.
- Я остаюсь, - отвечал он твердым голосом. - Я у вас один. Мне ли покинуть вас?
Старушка ожила при этих словах и бросилась на грудь сына, обнимала и обливала