О том, чего не выразить словами.
В стихах 1819-1820 гг. мотив цветка - "воспоминания", "жизни лучшего цвета" постоянно мерцает. В "Невыразимом" он стоит в ряду тех сакральных явлений, что безмолвно свидетельствуют о присутствии "создателя в созданье". В более позднем стихотворении "Мотылек и цветы" (1824) В. А. Жуковский обыгрывает традиционное значение цветка как всего лишь "минутного изображения / Земной минутной красоты", бескрылой, разочаровывающей.
Но вы к земле, цветы, прикованы;
Вам на земле и умереть;
Глаза лишь вами очарованы,
А сердца вам не разогреть.
Здесь возникает то же самое явление, что уже встречалось у Баратынского, Дельвига, Языкова. Каноническое значение с неизбежностью влечет за собой привычную форму, в данном случае аллегорическую. По сравнению с разработкой образа в "Цвете завета" здесь налицо сужение смыслового спектра - цветок означает не более чем земное чувство, и потому "два избранные, /Два ненадменные цветка", которые влекут мотылька, "бессмертья вестника", по контрасту с цветами земными и бесчувственными тоже названы с определенностью: "Один есть цвет воспоминания, / Сердечной думы цвет другой". В финале стиха звучит неизбежный "рецепт": "Блажен, кто вас среди губящего/ Волненья жизни сохранил/ И с вами низость настоящего /И пренебрег и позабыл".
Пушкин в "Цветке" (1829) как бы забывает или пренебрегает основным смыслом мотива. Он отталкивается от значения, которое утвердил Жуковский, - значения "воспоминанья", но сдвигает лирический сюжет в сторону конкретизации чувств. "Цветок засохший, безуханный" - знак памяти, но чьей и о чем?
Где цвел? Когда? Какой весною?
И долго ль цвел? И сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?
Для поэта цветок - знак пустоты, свободы, допускающий любое содержание, любую интерпретацию. Стихотворение фиксирует момент свободы выбора творческого воображения. Едва намечена любовная коллизия, но ее эмоциональная инструментовка может быть любой ("нежное свиданье" или "роковая разлука") Пушкин словно подтверждает, что цветок жив в культуре, и емкость образа не исчерпана, он самим своим появлением среди книжных страниц, завораживает и пробуждает возможные сюжеты, оставаясь "неведомым", загадочным и потому живым. Сюжет "оживления" цветка, потенциальное превращение его в человеческую историю обратны тому, что дано в "Анчаре", который пишется одновременно. Там живая природа мертва - "зелень мертвая ветвей", "древо смерти", "ветвь с увядшими листами", "смертная смола" - и сеет смерть вокруг. В. Непомнящий задается вопросом о содержательно-эмоциональном наполнении "растительных" образов Пушкина - в "клейких листочках", "ветви с увядшими листами", принесенной рабом к ногам неумолимого владыки, "цветке засохшем, безуханном": "Что это - жалость к эфемерному, исчезающему навсегда, безвозвратно? "И жив ли тот, и та жива ли?"; "Или, не радуясь возврату Погибших осенью листов, Мы помним горькую утрату, Внимая новый шум лесов?"... Или напротив: такая щемящая нежность к отцветшему и уходящему, к живущим и отжившим, - бессмертья, может быть, залог? Может быть, эфемерность и единственность "того" и "той" - это и есть доступное нам выражение их вечности?" 16 . К этому перечню можно добавить "цветы последние" ("Цветы последние милей...") и образ чахоточной девы в "Осени" - постоянное у Пушкина оксюморонное сопряжение жизни и смерти в одном, отсутствия грани между двумя состояниями как в жизни природы, так и в жизни человека. Временное и вечное перетекают друг в друга, умирающее предстает прекрасным и живым, а живое, расцветающее напоминает о гибели. Их встреча - острая эмоциональная вспышка - составляет содержательную основу многих стихов Пушкина. Как бы ни были внешне философски спокойны и размерены интонации Пушкина, когда он размышляет о смерти, все равно парадоксальность "пограничного", "как бы двойного" бытия неизменно поражает поэта. Метафизика бытия коррелирует со способом словоупотребления, который Ю. Тынянов характеризует как "отношение к слову как к лексическому тону, влекущему за собой целый ряд ассоциаций... Это отношение к слову не как к знаку предмета, а как к знаку слова, вызывающего ассоциативные лексические ряды, делают слово у Пушкина двупланным... оно является как бы колебанием между двумя и многими" 17 . "Засохший цветок" остается у Пушкина образом, в котором подчеркнута вариативность смыслов-историй - они могут быть краткими ("одинокое гулянье", "нежное свиданье") или долгими, протяженными во времени, завершившимися или продолжающимися ("И нынче где их уголок?"), но в любом случае он является "метафорой-завязкой, генератором потенциального романа - романа как литературного произведения, а не любовной интриги" 18 . Эта "литературность" в значительной степени обусловлена той мощной риторической традицией, которая стоит за образом увядшего цветка и переносит предполагаемый "роман" в прошлое и создает элегический антураж, но в то же время акцентирует именно моменты свободы автора внутри условного сюжета.
Варианты трансформации образа в русской лирике начала века дают нам примеры отношения авторов к традиции, к культурным клише в период интенсивного процесса стилеобразования. Трансформация канонического словообраза может проистекать в сфере поиска его новых смыслов, как это происходит у В. А. Жуковского, лексических потенций, как у К. Н. Батюшкова, или, как у Пушкина, образ может использоваться как генератор, порождающий полисемантичность текста, в котором "основное" значение существует наряду с иными. При этом чем ближе автор к "основному" значению образа, тем строже и архаичней формы воплощения, и из аллегории, метафоры, символа поэту приходится довольствоваться аллегорией, хотя процесс создания стихотворения может иметь и обратный вектор, то есть двигаться от жанра с заданностью тропики - к смыслу.
Список литературы
1 Михайлов А. В. Гете и отражения античности в немецкой культуре на рубеже 18-19 вв. // Контекст - 1983. М., 1984. С. 142-143.
2 См.: Эмблемы и символы. М., 1995. NN 216, 527, 531, 535, 546, 635, 365.
3 Там же. С. 124.
4 Там же. С. 165.
5 Махов А. "Печать недвижных дум" // Эмблемы и символы. С. 14, 16.
6 См.: Тростников М. Образ розы в контексте фаустовской культуры // Поэтология. М., 1997. С.166-180.
7 Веселовский А. Н. Из поэтики розы // Избр. статьи. Л, 1939. С.133.
8 См.: Гинзбург Л. О лирике. М., 1997. С. 39.
9 Грехнев В. А. Лирика Пушкина. Горький, 1985. С. 223, 136.
10 См.: Семенко И. Поэты пушкинской поры. М., 1970. С. 198.
11 См.: Сквозников В. Д. Реализм лирической поэзии. М., 1975. С. 288.
12 См.: Эмблемы и символы. С.289, 136.
13 Холл Мэнли П. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии. СПб., 1994. С. 309.
14 Эмблемы и символы. С. 160.
15 См.: Семенко И. М. Батюшков и его "Опыты" // Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1978. С. 458-463.
16 Непомнящий В. Пушкин. Русская картина мира. М., 1999. С. 270.
17 Тынянов Ю. Пушкин // Пушкин и его современники. М., 1985. С. 131, 133.
18 Созина Е. К. Теория символа и практика художественного анализа. Екатеринбург, 1998. С. 43.