В диссертации, недавно защищенной в Зальцбурге, Н. Малаховская (высланная из СССР в 1980 году за феминистский самиздат) пишет о том, что Великая Богиня матриархата являет собой неиерархическую и недихотомическую модель мира. Все три ее ипостаси — воздушная (атмосферная богиня-дева), наземная (богиня любви и плодородия) и подземная (богиня смерти и мудрости) — равноценны, нераздельны и неслиянны. Хотя каждая из них обладает своим набором качеств, тем не менее их невозможно окончательно отделить друг от друга и явные качества одной могут в недопроявленном виде наличествовать у двух других. Как мы видим, это модель мира, в которой смерть не противопоставлена жизни (плодородию), физическая любовь (плодородие) не полярна по отношению к девственности, небесное не оппозиционно земному. В частности, Малаховская разрабатывает и убедительно обосновывает на примере русских народных сказок тезис о том, что «богиня смерти была и богиней воскресения... Сообщение о необходимости и живой, и мертвой воды для воскрешения снимает противопоставление однозначно «плохой» смерти однозначно «хорошей» жизни, негнущуюся приписанность этих двух состояний двум несовместимым полюсам» . Помимо прочего смерть является и испытанием, пройдя через которое, герои сказок обретают мудрость.
Если вернуться к проблеме «должного» и «недолжного», мы увидим, что и в матриархатной культуре, и ныне в патриархатном христианстве существует связь между понятиями «женщина» и «смерть». Но смерть:
В матриархате
1) не окончательна
2) божественна (являет собой третью ипостась Великой Богини)
3) явление должное, естественное
4) испытание, нередко вознаграждаемое (обретением мудрости)
1) окончательна (длямногих)
2) антибожественна, являет собой отпадение от Бога
3) явление недолжное, появившееся в результате первородного греха (т. е. порчи естества)
4) наказание.
Так что в мужецентрической культуре (и атеистической, и современной
христианской) отношение к смерти является для сознания стрессогенным. Это еще раз подтверждает, что фрагментаризация, мышление оппозициями оборачивается агрессивизацией бытия.
Уже упоминавшаяся Р. Айслер отмечает: «в отличие от позднего искусства, в неолитическом... отсутствует воспевание мощи оружия, жестокости и грубой силы. Здесь нет ни „благородных воителей", ни батальных сцен» [ 8, с. 48]. Зато мы находим здесь другие символы. Это «вода и солнце, например геометрический орнамент в виде волнистой линии, так называемый меандр (символ текущей воды)... Это змеи и бабочки (символ превращений), которые и в исторические времена все еще связывались с силой перерождения Богини...». Добавлю от себя, что в иудео-христианстве они не только связывались, но и (например змея) отрицательно маркировались, т. е. мы имеем дело с патриархатной перекодировкой мифов методом «перевертыша».
И все же целью нашего исследования является не доказа гельство «преимуществ» матриархатной религии перед патриархатной, а указание на то, какие последствия для культуры имеет пренебрежение так называемыми женскими качествами. Как мы уже говорили, это качества неопределенности, неизвестности, текучести, призванные характеризовать не только «женщину как таковую», но и целый ряд других явлений.
Например, св. Григорий Нисский, характеризуя нынешний способ размножения человеческого рода, говорит, что Бог «промышляет для естества способ размножения, сообразный для поползнувшихся в грех... Ибо подлинно стал ско-тен... этот текучий (курсив мой. — Н. Г.) способ размножения» ]. Нет, не дает покоя этой культуре мысль о «текучести» мира! Английская исследовательница Р. Тэннэхилл подчеркивает «общее для отцов церкви полусознательное отношение к половому акту как к чему-то отвратительному. Арнобий называет его мерзостным и низким, Мефодий — непристойным, Иероним — нечистым, Тертуллиан—постыдным, Амброзии—скверным. Фактически существовало негласное соглашение, что Богу следовало бы изобрести более подходящее решение проблемы размножения» [56].
И если в матриархатный период эротика была божественна, относясь ко второй ипостаси Великой Богини, то патриархатная христианская церковь лишь терпит ее, находя для нее оправдание в том, что «лучше вступить в брак, нежели разжигаться» ].
Так, по мнению Блаженного Августина, в раю размножение должно бы совершаться иным способом, нежели у падшего человечества: «Тогда половые члены приводились бы в движение мановением воли... и тогда супруг прильнул бы клону супруги без страстного волнения, с сохранением полного спокойствия души и тела и при полном сохранении целомудрия» . И хотя Бердяев, говоря о воззрениях Августина, подчеркивает, что «Трактат Блаж. Августина невозможно читать, таким духом мещанства от него разит» ], тем не менее и самому русскому философу не импонирует идея размножения как таковая, поскольку она есть, по его мнению, бессмысленная смена рождений и смертей, пародия на истинное бессмертие, а носительницей родового начала, отдающего человека «во власть дурной бесконечности полового влечения» , является именно женщина, ибо «сам по себе мужчина менее сексуален, чем женщина» [ 57].
Интересным образом и у русского, вроде бы вполне «либерального» философа мы вынуждены отметить ненависть к репродуктивной функции женщины, неприятие бесконечности (наряду с деторождением он расценивал как «дурную бесконечность» и теорию реинкаркации, которая вызывала у него не меньший ужас, чем стихия «женственности») и оценку «женских» качеств как иерархически более низких, нежели качества «мужские».
Английский поэт и романист Р. Грейвс, исследуя архаические пласты греческой мифологии, пришел к выводу, что «количество ипостасей богини... доходит до девяти, когда каждая из ее персонификаций — девственница, нимфа и старуха — представлена триадой, чтобы еще больше подчеркнуть ее божественность. Одна-ко поклонявшиеся богине... ни на миг не забывали, что имеются в виду не три богини, а всего одна...». Патриархатное христианство рассекло некогда единое тело Великой Богини на фрагменты, грубо разорвав их взаимоперетекае-мость, оценочно акцентировало каждую из частей, положительно маркировав девство, расценив как допустимое материнство, презрительно терпя эротику, если она оправдана деторождением («неоправданная» эротика отныне именуется блудом), и вынеся полностью за пределы божества смерть как фрагмент абсолютно «антибожественный». Конечно, этот процесс начался еще раньше, задолго до христианства, но свое логическое завершение обрел именно в этой религии.
Таким образом, прежде гармоничная модель мира оказалась разрушенной, «части» ее, естественно перетекавшие друг в друга, противопоставлены, поляризованы и находятся в состоянии взаимного отрицания, что крайне аг-рессивирует бытие. На смену имманентной миру и человеку Богини-Праматери пришел трансцендентный Отец, который отныне будет обитать «на небесах», т. е., как правильно подметила Малаховская, в области первой (девственной) ипостаси Богини. А человек, прежде бывший соработником божественной силы, отныне станет рабом божьим.
И если, как пишет С. Булгаков, «в почитании женской ипостаси в божестве язычеству приоткрывались священные и трепетные тайны, не раскрывшиеся в полноте, быть может, и доселе...» , то ныне поруганные божества древности мстят человеку за пренебрежение ими. Объявив все языческие божества бесами, демонами, христианство заложило само под себя мину замедленного действия, посеяло зерно собственного будущего кризиса.
Поскольку в патриархатной культуре мужчина и женщина воспринимаются описываются как жесткая оппозиция, а за фасадом этой оппозиции располагаютс» и на ней строятся другие оппозиции (например «мужественная» культура—«женственная» природа), оппозиционизм же актуализирует агрессию, то и сам эротическии акт нередко описывается в художественной «высокой» литературе в военньц терминах или терминах, обозначающих отношение покорителя к покоренному Например в арабских сказках нередко сравнение девственницы с еще необъезженно] кобылицей (четкая коннотация с покорением природы), а мужской детородный оргак отождествляется с орудием убийства: напрягшейся стрелой, пушкой, котораг пробивает брешь в неприступной крепости и т. д. Любовь и смерть воистину оказы ваются сестрами, но не так, как в матриархатной религии, где они естественные равнозначные ипостаси единой Богини, а как два вычлененных недолжных («пре ступных») фрагмента, связанных общей репрессивной функцией. Тело Великой Богини расчленено, тело человека политизировано. И потому одной из основных задач современного феминизма является, как это точно формулирует Т. Клименкова, «выведение сексуальности из-под власти микрополитики» .
Особого рассмотрения требуют и другие символы «женского» ряда — пустота, бесформенность, пассивность, эмоциональность, — значимость которых для познания мира явно недооценивается в патриархатной культуре.
Современный мир сотрясаем множеством кризисов: экологических, экономических, социальных, политических. Все эти кризисы — лишь проекции более глобального кризиса, а именно кризиса сознания. И, возможно, возрастающий ныне интерес к женщине и «женственности» свидетельствует о том, что они могли бы сыграть не последнюю роль в выходе из социокультурного тупика.
Диапазон понятия «эрос» грандиозен: от космических сил притяжения и отталкивания, гравитации и электромагнетизма (Любовь и Вражда — первосилы, организующие все в Бытии, по Эмпедоклу) до тончайших вибраций душевной жизни и чувственности в индивидуальной любви, до эротики и секса, до совместимости/несовместимости тканей, входящих и исходящих друг в/из друга в соитии. По «Теогонии» Гесиода, Эрос — из первейших сущностей-первобожеств, наряду с Хаосом и Эребом. Его функция — всесвязь элементов Бытия. В этом плане Эрос аналогичен Ре-лигии, которая, по первосмыслу, «вос-связь» распавшегося, значит, разъединенного. Эрос и Религия — близкофункциональны и потому — соперничающи. Эрос входит во все религии как мощный элемент: