поместье Милнвуд, проходит кавалерийский отряд, литавры которого они
слышали еще в пути*. До его слуха отчетливо донеслись слова команды
старшего офицера, прокричавшего "стой!". Затем на короткое время воцарилась
полная тишина, нарушаемая порой только ржанием или ударом копыта о землю
какого-нибудь нетерпеливого скакуна.
______________
* Военная музыка никогда не играет ночью. Но кто поручится, что она не
играла по ночам и во времена Карла II? Пока я доподлинно не выясню этого,
литавры у меня все же будут греметь, так как это придает живописность
ночному маршу. (Прим. автора.)
- Чей это дом? - произнес кто-то властным и повелительным голосом.
- Милнвуда, с позволения вашей чести, - ответил другой.
- А владелец - благонамеренный человек? - спросил первый.
- Он покорен во всем властям и посещает проповеди священника,
принявшего индульгенцию.
- Гм, вот как! Принявшего индульгенцию? Да ведь это всего-навсего
личина предательства, весьма неразумно дозволенная всякому, кто слишком
труслив, чтобы явно исповедовать свои убеждения. Не лучше ли послать
несколько человек и хорошенько пошарить в доме? А что, если там скрывается
кто-нибудь из кровожадных убийц, замешанных в этом гнусном злодействе?
Прежде чем Мортон успел совладать с тревогой, в которую повергло его
предложение офицера, в разговор вступил еще один собеседник:
- Не думаю, чтобы это было необходимо: Милнвуд - больной, нудный
старик; он никогда не вмешивается в политику и дрожит над своей мошной и
закладными, которые для него дороже всего на свете. Племянник его был, как
я слышал, сегодня на смотре и выиграл "попку", так что и он непохож на
фанатика. Они, наверно, уже давно спят, и беспокойство, которое мы причиним
в такой поздний час, может быть роковым для бедного старика.
- Согласен, - присоединился к этому мнению командир, - пусть будет
по-вашему; обыскивать дом - значит потерять драгоценное время, которого и
без того в обрез. Господа лейб-гвардейцы, вперед! Марш!
Звуки трубы и время от времени грохот отбивающих ритм литавр вместе со
стуком копыт и бряцанием оружия указали, что отряд снова двинулся в путь.
Когда передние ряды колонны достигли склона холма, на который петлями
взбегала дорога, из-за туч показалась луна и осветила стальные каски
солдат; во мгле можно было различить темные фигуры всадников и коней. Они
поднимались на холм и исчезали за его гребнем, и так как это продолжалось
довольно долго, то кавалерийский отряд, надо полагать, был очень
внушительным.
Как только последний всадник исчез из виду, Мортон поспешил к своему
гостю. Войдя в предоставленное им Берли убежище, он увидел его сидящим на
убогой лежанке с карманной Библией в руке - тот казался всецело поглощенным
чтением. Палаш, который он извлек из ножен, когда у дома остановились
драгуны, лежал у него на коленях; маленький огарок свечи, прилаженный сбоку
на опрокинутом старом ящике, заменявшем стол, бросал мерцающие, тусклые
отблески на суровые и резкие черты его лица, свирепость которого, ставшая
еще явственнее, облагораживалась налетом дикого, полного трагической силы
энтузиазма. На челе его лежала печать какой-то всепоглощающей страсти,
подавляющей другие страсти и чувства; так прилив в новолуние или при полной
луне скрывает от нашего взора прибрежные утесы и скалы, и об их
существовании свидетельствует лишь разъяренная пена волн, которая кипит и
перекатывается над ними. Почти целую минуту Мортон молча смотрел на него;
наконец его гость поднял голову.
- Вижу, - сказал Мортон, бросив взгляд на палаш, - что вы слышали, как
мимо нас проходили драгуны; их прибытие задержало меня.
- Я почти не обратил на это внимания, - ответил Белфур, - час мой еще
не пробил. Но я твердо уверен, что придет день, когда я попаду в их
кровавые руки и удостоюсь чести разделить участь тех святых страстотерпцев,
которых они замучили. Я жажду, молодой человек, чтобы час этот пробил; он
мне столь же желанен, как час свадьбы для жениха. Но если Господу моему
труд мой еще необходим на земле, я обязан безропотно трудиться во имя его.
- Поешьте и отдохните, - сказал Мортон. - С первым светом, как только
станет возможным различать тропу на болоте, вам следует покинуть наш дом и
направиться в горы.
- Молодой человек, - задумчиво произнес Белфур, - вы уже тяготитесь
мною и, вероятно, тяготились бы еще больше, если бы знали, какое бремя я
только что возложил на себя. И это неудивительно, ибо порою я сам себе в
тягость. Разве не тяжкое испытание для плоти и духа чувствовать себя
орудием, выполняющим справедливые приговоры неба, пока ты сам еще на
бренной земле и сохраняешь в себе слепое чувство и сострадание к телесным
мучениям, которые заставляют содрогаться нашу грешную плоть, когда мы
пронзаем мечом чужую? И неужели вы думаете, что, отняв жизнь у
какого-нибудь зловреднейшего тирана, те, через кого свершилось возмездие,
оглядываясь назад и вспоминая свое участие в его умерщвлении, могут
неизменно пребывать неколебимыми и твердыми духом? Не должны ли они порою
задаваться вопросом, справедлив ли этот пыл, который они ощущали в себе и
под влиянием которого действовали? Не должны ли они иногда терзаться
сомнениями, от кого исходило то неумолимое побуждение, которое возникло и
укрепилось в них после их горячих молитв о Господнем руководстве в их
трудном деле, и не приняли ли они в смятении чувств заблуждение, внушенное
им врагом человеческим, за ответ, исходящий от самой Истины?
- В этих вещах, мистер Белфур, я слишком плохо осведомлен, чтобы
вступать с вами в спор, но, признаться, я глубоко сомневаюсь в божественном
происхождении побуждений, толкающих на поступки, которые противоречат
естественному чувству человеколюбия, предписанному нам небом как
непреклонный закон нашего поведения.
Белфура, казалось, взволновали эти слова: он весь передернулся, но
тотчас же взял себя в руки и холодно произнес:
- Вполне понятно, что вы привержены таким взглядам, вы узник закона,
вы пребываете в яме, еще более темной, чем та, в которую был брошен
Иеремия, мрачнее темницы Малахии, сына Гамелеха, где не было воды, но была
жидкая грязь. На челе вашем печать ковенанта, но сын праведника, не
щадившего своей крови, когда отстаивал поднятое в горах знамя свободы, не
сгинет бесследно, как какие-нибудь чада тьмы. Неужели вы думаете, что в эти
дни скорби и бедствий от нас не требуется ничего больше, как придерживаться
нравственного закона, насколько нам позволяет наша слабая плоть? Неужели вы
полагаете, что нам должно добиваться победы лишь над собственными пороками
и страстями? Нет, с того часа, как мы препоясали чресла свои, мы обязаны
смело вступить в борьбу и, обнажив меч, беспощадно разить им всякого
неугодного Богу, будь то даже сосед наш, и жестокосердного мужа власти,
будь то наш родственник или друг, которого мы лелеяли в сердце своем.
- Это то самое, - сказал Мортон, - в чем вас обвиняют ваши враги и что
если не оправдывает, то, во всяком случае, объясняет жестокие меры,
принятые Тайным советом в отношении вас. Ваши противники утверждают, что вы
присвоили себе право на самочинные действия, ссылаясь на, как вы говорите,
внутреннее озарение, что вы пренебрегаете предписаниями законной власти,
законами государства и простой человечностью, если они противоречат тому,
что вы называете духом, обитающим в вас.
- Они клевещут на нас, - возразил ковенантер, - это они
клятвопреступники, которые попирают всякий закон, божеский и человеческий,
это они преследуют нас за приверженность Торжественной лиге и ковенанту
Господа с королевством Шотландским, ковенанту, которому все они, за
исключением нескольких закоснелых папистов, в былые дни клялись в верности.
А теперь они сжигают его на рыночных площадях и, издеваясь, топчут ногами.
Да, Карл Стюарт возвратился в наши королевства, но разве они, разве эти
нечестивцы вернули его сюда? Они стремились к этому вооруженной рукой, но
им это не удалось. Разве я говорю неправду? Разве Джеймс Грей Монтроз и его
разбойники-горцы смогли бы возвести его на отцовский трон? Их головы на
западных воротах в Эдинбурге долго рассказывали совсем о другом. Работники,
что трудились во славу святого дела, те, кто жаждал восстановить скинию в
изначальной ее красе, - вот кто вернул Карлу престол, с которого был
свергнут его отец. А что мы получили в награду? По слову пророка: "Ждем
мира - а ничего доброго нет, ждем времени исцеления - и вот ужасы. От Дана
слышен храп коней его, от громкого ржания жеребцов его дрожит вся земля, и
придут и истребят землю и все, что на ней, город и живущих в нем".
- Мистер Белфур, - сказал Мортон, - не берусь ни опровергать ваши
обвинения правительства, ни признать их справедливыми. Я считаю своей
обязанностью заплатить долг старому другу отца, предложив вам убежище, раз
вы в нем нуждаетесь, и думаю, что вы извините меня, если я не стану
высказываться как за, так и против изложенных вами взглядов. Оставляю вас,
чтобы вы могли отдохнуть, и глубоко сожалею, что не в моей власти
предоставить вам более удобный ночлег.
- Надеюсь, однако, что увижу вас завтра перед отъездом? Я не такой
человек, чтобы прилепиться всем сердцем к родным или друзьям на этой
бренной земле. Взявшись за плуг, я порвал путы моих земных привязанностей и
не стану оглядываться и сожалеть об оставшемся у меня за спиной. Но сын
моего старого боевого товарища для меня то же, что собственный, и я не могу
взирать на него без глубокой и твердой надежды, что придет день, когда он
препояшет себя мечом ради того благородного и правого дела, за которое
некогда бился и истекал кровью его отец.