условился с матерью, что по-своему поведет это дело; Кадди охотно склонялся
перед ее умственным превосходством и с сыновней почтительностью слушался ее
в обычных делах, но на этот раз он решительно заявил, что найти работу или
добиться чего-нибудь в жизни он с его малым умишком сумеет не в пример
лучше ее, хоть она и может трещать о чем хочешь не хуже любого священника.
В соответствии с их уговором он и начал беседу с Мортоном:
- Славный вечерок выдался нынче для ржи, ваша честь; западный участок
здорово поднимается за ночь.
- Не сомневаюсь, Кадди; но что же привело сюда вашу матушку - ведь это
она, не так ли? (Кадди кивнул.) Что же привело сюда вашу мать и вас, да еще
в дождь и так поздно?
- По правде говоря, сударь, то, что заставляет старух пускаться в
дорогу: нужда, сударь, нужда. Я ищу места, сударь.
- Места? В это время года? Что это значит?
Моз не могла дольше сдерживаться. Гордая от сознания, что страдает за
правое дело, она начала в тоне подчеркнутого смирения:
- Небу было угодно, с позволения вашей чести, почтить нас
посещением...
- Сам сатана в этой женщине и ни крупицы добра! - зашептал Кадди на
ухо матери. - Если вы приметесь толковать о ваших треклятых вигах, никто во
всей нашей округе не отважится отворить перед нами дверь своего дома. -
Затем он громко заговорил, обращаясь к Мортону: - Моя мать стара, сударь, и
она забылась в разговоре с миледи, которая не терпит, когда ей хоть немного
перечат (сколько я знаю, никто не любит, чтобы с ним спорили, раз может сам
себе быть хозяином), особенно, сударь, когда ей перечат ее же люди, - и
потом мистер Гаррисон, управитель, и мистер Гьюдьил, дворецкий, не очень-то
жалуют нас, а знаете, плохо жить в Риме и ссориться с папой. Вот я и
подумал, что лучше убраться подальше, пока одна беда не привела за собою
другую; а потом, у меня к вашей милости письмецо; оно, может быть, объяснит
вам получше, зачем мы сюда пришли.
Мортон взял у Кадди записку и, покраснев до ушей от радости и
неожиданности, прочел следующие слова: "Если вы поможете этим несчастным и
беззащитным людям, то премного обяжете вашу Э.Б.".
Он был так взволнован, что не сразу собрался с мыслями; наконец он
спросил:
- В чем ваша просьба, Кадди, и чем я мог бы помочь?
- Мне нужна работа, сударь, работа и кров для матери и для меня (у нас
есть кое-какие вещи, чтобы обставиться, была бы только тележка перевезти их
сюда), и еще мучица, и молоко, и овощи, ведь я за столом не промах, да и
матушка, дай Бог ей здоровья, тоже, и потом немного деньжат, но тут уж
решайте с хозяином сами. Я знаю, вы не дадите в обиду бедного человека,
если сможете ему пособить.
Мортон покачал головой.
- Что касается пищи и крова, Кадди, то это, наверно, устроится, а вот
насчет жалованья - тут дело нелегкое.
- Ну что ж, сударь, как там уж выйдет; все лучше, чем тащиться в
Гамильтон или еще куда-нибудь и того дальше.
- Хорошо, Кадди, идите на кухню; я сделаю все, что смогу.
Предстоявшие Мортону переговоры были нелегкими. Ему пришлось уламывать
сначала домоправительницу, которая привела тысячу возражений с единственной
целью доставить себе удовольствие выслушать просьбы и увещания; после того
как удалось наконец преодолеть сопротивление с ее стороны, было уже
сравнительно просто уговорить старого Милнвуда взять в дом работника, тем
более что платить ему он мог по своему усмотрению.
Моз и ее сыну отвели под жилье помещение в одной из пристроек, и было
решено, что, пока они не обзаведутся своим хозяйством, их допустят к
скромной трапезе, за которой собирались все слуги Милнвуда. Что касается
Мортона, то он употребил содержимое своего тощего кошелька на подарок Кадди
"для обзаведения", как он при этом сказал, и это может служить
доказательством глубокого уважения к той, которая поручила его заботам
несчастных изгнанников.
- Вот мы и устроились, - сказал Кадди матери, - и если нам не так
хорошо и удобно, как прежде, жизнь есть жизнь, где бы ты ни был; а главное,
мы с благочестивыми и богобоязненными людьми той же веры, что ваша, и
споров о ней у вас, матушка, больше не будет.
- Моей веры, золотко! - воскликнула его сверхученая мать. - Горе мне с
твоей и их слепотой! Ах, Кадди, да ведь они в стане язычников и, я думаю,
никогда не выберутся оттуда; они немногим лучше прелатистов. Слушают
наставления этого заблудшего человека, Питера Паундтекста, который был
некогда достойнейшим проповедником слова Господня, а теперь стал
вероотступником и за жалованье, чтобы прокормить себя и семью, покинул
праведную стезю и пошел за этой черной индульгенцией. О сын мой! Если бы ты
проникся евангельской проповедью, которую слушал в долине Бенгонара, когда
там говорил наш незабвенный Ричард Рамблбери, этот сладчайший юноша,
принявший мученический венец на Сенном рынке незадолго до Сретенья! Неужели
ты не запомнил - а ведь он говорил об этом не раз, - что эрастианство так
же мерзостно, как прелатизм, а индульгенция не лучше эрастианства?
- Да слыханное ли это дело! - прервал ее Кадди. - Нас выгонят и
отсюда, и нам некуда будет приткнуться. Вот, матушка, мое последнее слово:
если я услышу хоть раз, что вы подымаете крик (на людях, конечно; мне ваша
болтовня нипочем, меня от нее лишь ко сну клонит), так вот, если я услышу
еще разок такой крик на людях из-за разных там Паундтекстов, и Рамблбери, и
всяких вер, и всех этих мошенников, я сделаюсь солдатом, а кто знает, может
быть, и сержантом и капитаном, когда вы не перестанете мне надоедать, и
пусть Рамблбери вместе с вами отправится к самому черту. Никакого проку не
видел я в его наставлениях и ничего через них не добыл, разве что колики в
животе, ведь битых четыре часа просидел я на сыром мху, пока шло ваше
собрание; а потом леди лечила меня своим снадобьем, и, когда б она знала, с
чего я заполучил эту болезнь, она, верно, не торопилась бы выгнать ее
своими лекарствами.
Вздыхая в душе над тем, что ее Кадди такой закоснелый и нераскаянный
грешник, Моз, однако, не смела больше затрагивать в разговорах запретную
тему и хорошо запомнила выслушанное ею предупреждение. Она достаточно
хорошо знала характер своего покойного мужа, на которого этот благополучно
здравствующий плод их союза был очень похож; она помнила и о том, что, хотя
ее супруг в большинстве случаев беспрекословно склонялся пред ее умственным
превосходством, все же порою и у него, когда он выходил из себя, случались
припадки упрямства, и тогда не помогали ни убеждения, ни угрозы, ни ласки.
Трепеща поэтому, как бы Кадди и в самом деле не надумал пойти в драгуны,
она прикусила язык и, даже слушая похвалы Паундтексту, как красноречивому и
способному проповеднику, сохраняла в себе достаточно здравого смысла, чтобы
удержать готовую сорваться с языка гневную отповедь, выражая клокотавшее в
ней возмущение только тяжкими вздохами, которые ее собеседники сочувственно
приписывали ее взволнованным воспоминаниям о наиболее патетических местах
его поучений. Трудно сказать, как долго удавалось бы ей подавлять свои
истинные чувства и мысли. Неожиданный случай избавил ее от этой
необходимости.
Владелец Милнвуда строго придерживался старинных порядков, если они
способствовали соблюдению экономии. По этой причине в его доме все еще
продолжал сохраняться старый обычай, лет за пятьдесят до того повсеместно
распространенный в Шотландии и заключавшийся в том, что слуги, принеся с
кухни кушанья, садились в нижней части стола и обедали вместе со своими
хозяевами. Итак, на следующий день после переселения Кадди и на третий с
начала нашего повествования старый Робин, исполнявший в усадьбе Милнвуда
обязанности дворецкого, камердинера, ливрейного лакея, садовника и кого
только угодно, поставил на стол огромную миску похлебки, заправленной
овсяной мукой и капустой, причем в океане жидкости наиболее усердные
наблюдатели заметили смутные очертания двух-трех тощих бараньих ребрышек,
появлявшихся время от времени на поверхности. Две огромные корзины, одна -
с хлебом из ячменной муки пополам с гороховою, вторая - с овсяными
лепешками, служили дополнением к этому неизменному блюду. Крупный отварной
лосось в наши дни указывал бы на то, что здесь живут на широкую ногу, но в
прежние времена эта рыба ловилась во всех сколько-нибудь значительных реках
Шотландии, и в таком количестве, что лососину не только не считали
деликатесом, но кормили ею главным образом слуг, которые, говорят, нередко
ставили даже условием, чтобы им не давали такую приторную и надоевшую пищу
свыше пяти раз в неделю. Объемистый мех с очень слабым пивом собственной
варки был отдан в распоряжение всех обедающих, так же как лепешки, хлеб и
похлебка; что до баранины, то она полагалась лишь господам, включая в их
число и миссис Уилсон. Только для господ был поставлен с краю и серебряный
кувшин с элем, имевшим некоторое право на это название. Огромный круг сыра
из овечьего молока, смешанного с коровьим, а также миска с соленым маслом
предназначались для всех.
В верхнем конце стола, чтобы почтить эту изысканную трапезу своим
присутствием, восседал сам владелец поместья, с племянником по одну руку и
любезной его сердцу домоправительницей по другую. На довольно большом
расстоянии и, разумеется, как повелось издавна, ниже солонки, сидел старый
Робин, худой, изможденный слуга, скрюченный и изувеченный вконец
ревматизмом, и рядом с ним неряшливая, всегда неопрятная горничная,
сделавшаяся с течением времени совершенно бесчувственной к ежедневной брани
и понуканиям, которыми осыпали ее хозяин и его верная домоправительница по
причине ее беспечного нрава. Тут были еще молотильщик, седой пастух, на