слышали, полагаю, об ужасном и зверском убийстве архиепископа Сент-Эндрю?
Его убили десять или одиннадцать вооруженных фанатиков.
Все вздрогнули и переглянулись; наконец Милнвуд нарушил молчание:
- Мы уже слышали об этом несчастье, но надеялись, что слух о нем
ложен.
- Вот опубликованное сегодня официальное сообщение. Я хочу знать,
старина, что вы думаете об этом.
- Что я думаю, сэр? Все, что соблаговолит думать Тайный совет, -
пробормотал Милнвуд.
- Я желаю, друг мой, чтобы вы высказались с большей определенностью, -
произнес повелительным тоном драгун.
Глаза Милнвуда впились в бумагу, чтобы поспешно извлечь из нее
наиболее сильные выражения, которыми она изобиловала, в чем немало ему
помогло то обстоятельство, что она была отпечатана жирным шрифтом.
- Я думаю, что это - кровавое и мерзостное... убийство и злодейство...
измышленное адской и неумолимой жестокостью... в высшей степени
отвратительное, и что это позор для нашей страны.
- Хорошо сказано, старина! - одобрительно заметил допрашивающий. - Я
рад вашим благонамеренным взглядам. Вы обязаны мне благодарственной чашей
за все, чему я вас научил. Нет, дружок, ты выпьешь со мной свое собственное
Канарское - кислому элю совсем не место в столь верноподданном желудке. А
теперь ваша очередь, молодой человек; что вы думаете об интересующем меня
деле?
- Я бы не обинуясь ответил на это, - сказал Генри, - если бы знал, на
основании каких полномочий вы устроили этот допрос?
- Сохрани и помилуй нас Боже! - заволновалась старая
домоправительница. - Говорить такие вещи солдату, когда всему свету
известно, что с любым мужчиной, и с любой женщиной, и со скотиною, и со
всем остальным они поступают как им захочется!
Старый Милнвуд с не меньшим ужасом воспринял дерзость племянника:
- Опомнитесь, сударь, и соблаговолите отвечать джентльмену как
полагается. Или вы намерены оскорблять королевскую власть в лице сержанта
лейб-гвардии?
- Молчать! - вскричал Босуэл, ударяя кулаком по столу. - Молчать и
слушать меня. Вы спрашиваете, располагаю ли я полномочиями, чтобы учинять
вам допрос, сэр, - сказал он, обращаясь к Генри. - Моя кокарда и мой палаш
- вот мои полномочия, и притом несравненно более веские, нежели те,
которыми старый Нол снабжал некогда круглоголовых; впрочем, если вы горите
желанием узнать об этом подробнее, вам не возбраняется заглянуть в приказ,
изданный Тайным советом и поручающий офицерам и солдатам его величества
производить обыски, а также допрашивать и задерживать подозрительных лиц.
Вот на каком основании я повторно обращаю к вам тот же вопрос: что вы
думаете об убийстве архиепископа Шарпа? Это пробный камень новейшего
образца, и на нем мы испытываем металл, из которого отлиты наши люди.
Генри, обдумав положение, успел прийти к выводу, что было бы неразумно
подвергать риску благополучие всего дома, оказывая сопротивление
тиранической власти, доверенной таким решительным и грубым рукам. Поэтому
он внимательно прочел сообщение об убийстве примаса и спокойно ответил:
- Скажу не колеблясь, что исполнители этого злодейского преступления
содеяли безрассудное и вредное дело, о котором я сожалею тем более, что
предвижу в качестве последствий его гонения на многих ни в чем не повинных
людей, столь же непричастных к нему и столь же далеких от его одобрения,
как далек от этого, скажем, я.
Пока Генри произносил эти слова, Босуэл, не сводивший с него своего
острого взгляда, припомнил наконец, где он видел те же черты лица.
- Так вот оно что! Капитан Попки! Старый приятель! Да ведь нам с вами
довелось уже как-то встретиться, и вы, помнится, были в весьма
подозрительном обществе.
- Однажды я вас действительно видел, - ответил Генри, - это было в
трактире, в городке ***.
- А с кем вы покинули этот трактир, мой мальчик? Не с Джоном ли
Белфуром Берли, одним из убийц архиепископа?
- Да, я покинул трактир с названным вами лицом, - ответил Генри, - я
счел бы недостойным отрицать это, но тогда я не знал, что Белфур - убийца
примаса, как не знал и того, что свершилось это ужасное преступление.
- Боже спаси и помилуй меня! Я разорен! Разорен окончательно и
бесповоротно! Он пустил меня по миру! - принялся причитать старый Милнвуд.
- Язык этого молодца будет звенеть без умолку, пока его голова не скатится
с плеч! Он добьется своего: они отнимут все, что у меня есть, вплоть до
серого плаща, прикрывающего мне спину!
- Но вы знали, что Берли, - продолжал Босуэл, обращаясь к Генри и
оставляя без внимания горестные восклицания его дяди, - вы знали, что Берли
- объявленный вне закона мятежник, а также преступник; вы знали о
запрещении иметь дело с подобными личностями, вы знали, что вам, как
верноподданному, возбраняется укрывать или снабжать чем бы то ни было этого
изобличенного властями государственного преступника, а также общаться с
ним, сноситься устно, письменно или через третьих лиц, возбраняется под
угрозой строжайшего наказания доставлять ему пищу, питье, кров, убежище или
прочие средства к существованию, - обо всем этом вы знали и тем не менее
преступили закон.
Генри молча слушал Босуэла.
- Где вы расстались с ним? На большой дороге или, чего доброго, укрыли
его в этом доме?
- В этом доме! - вскричал Милнвуд. - Да я бы свернул ему шею, если бы
он осмелился привести ко мне в дом государственного преступника.
- А он? Решится ли он утверждать, что не сделал этого? - спросил
Босуэл.
- Поскольку мне вменяется это в вину, - ответил Генри, - вы не без
удовольствия услышите от меня признание, которым я изобличу себя.
- О мои милнвудские земли! О кровные мои земли! Двести лет вы
находились во владении Мортонов! - восклицал его дядюшка. - Где они, эти
земли? Они были, да сплыли, они рассыпаются в прах, и пахота, и угодья, и
поля, и заливные луга у реки!
- Нет, сэр, - сказал Генри, - вы не пострадаете из-за меня. Я один, -
продолжал он, повернувшись к Босуэлу, - я один, без каких-либо
соучастников, приютил этого человека на ночь, ибо Берли - старый боевой
товарищ отца. Я сделал это не только без ведома дяди, но, больше того,
наперекор его прямым приказаниям. Надеюсь, что, если этих слов достаточно
для моего осуждения, их достаточно и для доказательства невиновности дяди.
- Молодой человек, - сказал сержант более мягким тоном, - вы
производите приятное впечатление, и я вас жалею; да и ваш дядюшка - славный
и весьма храбрый старикан, который, я вижу, больше любит гостей, чем себя,
так как, потчуя нас отменным вином, сам довольствуется дрянным элем, -
расскажите все, что вы знаете относительно этого Берли, что сказал он вам
на прощание, куда отправился и где его можно искать; и, черт подери, я
закрою глаза на ваше участие в этом деле, насколько позволит мой долг. За
голову этого окаянного вига дают тысячу мерков; ах, если б только напасть
на его след! Ну, не будем тянуть! Где вы расстались с ним?
- Извините, но я не могу ответить на ваш вопрос, сударь, - сказал
Мортон, - те же обстоятельства, которые принудили меня предоставить ему
ночлег, несмотря на значительный риск для меня и моих друзей, требуют,
чтобы я свято хранил его тайну, в случае если бы он и в самом деле
доверился мне.
- Значит, вы не желаете отвечать? - спросил Босуэл.
- Мне нечего вам ответить, - сказал Генри.
- Быть может, я смогу подсказать вам ответ, приложив кусочек
зажженного фитиля к вашим пальцам, - проговорил Босуэл.
- Ради всего святого, сударь, - взмолилась старая Элисон, обращаясь к
Милнвуду, - дайте им денег - они только этого и хотят! Они замучают мистера
Генри, а потом наступит и ваш черед!
Милнвуд в смятении и душевной горести разразился сетованиями и
стонами; наконец голосом человека, испускающего последний вздох, он
воскликнул:
- Если ф... ф... фунтов двадцать покончат с этим тягостным делом...
- Хозяин, - вкрадчиво сказала Босуэлу Элисон, - даст двадцать фунтов
стерлингов...
- Двадцать шотландских фунтов, вы, старая сука! - завопил Милнвуд;
скаредность заставила его забыть о пуританской точности в выражениях и об
обычной вежливости в обращении к домоправительнице.
- Фунтов стерлингов, - продолжала настаивать Элисон, - если вы
согласитесь снисходительно отнестись к проступку нашего мальчика; ведь он
упрямец, и вы можете резать его на куски, и все же не вырвете у него ни
одного слова; я уверена, что если вы даже припалите ему его пальчики, то и
от этого вам большого прибытку не будет!
- Так, так, - сказал Босуэл, колеблясь, - право, не знаю, что делать;
большинство моих однополчан взяли бы деньги, а заодно прихватили бы с собой
и арестованного, но у меня есть совесть, и если ваш хозяин присоединяется к
вашему предложению и готов поручиться за своего племянника, если к тому же
весь дом даст присягу, я, право, не знаю...
- Да, да, сударь! Разумеется, сударь! - вскричала миссис Уилсон. -
Любую присягу, любую клятву, какую вам будет угодно! - И, повернувшись к
хозяину, она зашептала: - Идите, сударь, поторапливайтесь, несите поскорей
деньги, или у нас на глазах они сожгут дотла дом. Побуждаемый жестокой
необходимостью, старый Милнвуд окинул горестным взглядом свою советчицу и
пошел, как фигурка в голландских часах, выпускать на свободу своих
заключенных в темнице ангелов. Между тем сержант Босуэл принялся приводить
к присяге остальных обитателей усадьбы Милнвуд, проделывая это, само собой,
с почти такой же торжественностью, как это производят сейчас в таможнях его
величества.
- Ваше имя, женщина?
- Элисон Уилсон, сударь.
- Вы, Элисон Уилсон, торжественно клянетесь, подтверждаете и
заявляете, что считаете противозаконным для верноподданного вступать под