смутило мальчишек, и они стали с отвращением вспоминать, сколько еды им
довелось съесть на тарелках, которые, по словам Кладбищенского Старика,
годились лишь для пиршества ведьм и вампиров. Они рассказали об этом у себя
дома, и в тот день пришлось выбросить немало обедов - такое отвращение
вызвала разнесенная ими новость; ведь красноватый оттенок, который даже в
дни величайшей славы Купера Климента казался несколько подозрительным,
теперь стали объяснять происхождением употребляемого им материала. Товары
Купера вызывали ужас, что было весьма на руку его соперникам - гончарам.
Этот мастер резной ложки и миски видел, что дело его хиреет, и наконец
узнал о причине беды, когда его прежние покупатели стали в ярости
требовать, чтобы он принял обратно товар, сделанный из столь мерзкого
материала, и возвратил уплаченные за него деньги. Попав в тяжелое
положение, разорившийся мастер привлек Кладбищенского Старика к суду, на
котором без труда доказал, что используемое им дерево - клепки от винных
бочек, которые он скупал у контрабандистов, а последних в то время в округе
было великое множество. Это обстоятельство объяснило красноватый оттенок,
придаваемый жидкостям сделанной им посудой. Кладбищенский Старик заявил,
что, говоря о дереве от гробов, он не имел другого намерения, как
отделаться от мешавших ему детей. Но легче отнять доброе имя, чем его
возвратить. Дело Купера Климента все больше приходило в упадок, и он
окончил свои дни в нищете".
Глава I
Среди заброшенных могил
Зачем все время бродит он?
Встревожить то, что гроб сокрыл?
Нарушить спящих вечный сон?
Лэнгхорн*
______________
* Стихотворные переводы, кроме особо оговоренных, выполнены
В.Давиденковой.
Большинству читателей - сказано в рукописи мистера Петтисона -
приходилось, конечно, не без удовольствия наблюдать веселую кутерьму,
которую в тихий час летнего вечера, расходясь после занятий, поднимают
деревенские школьники. Неуемная живость, свойственная детскому возрасту и с
таким трудом подавляемая в томительные часы учения, вдруг разражается,
словно взорвавшись, криками, пением и проказами маленьких сорванцов,
которые собираются на лужайке и, разбившись на группы, принимаются за свои
состязания. Но есть еще одна личность, которая в этот момент испытывает
облегчение; впрочем, ее чувства не так заметны стороннему наблюдателю и не
в такой мере способны вызвать его симпатию. Я имею в виду учителя, который,
оглушенный несмолкающим гулом голосов и задыхаясь в спертом воздухе
классной комнаты, непрерывно сражался весь день (один против целой оравы),
пресекая озорство, побуждая к труду безразличие, силясь просветить тупоумие
и укрощая упорство. Мысли его спутались и потускнели оттого, что он
выслушал сто раз подряд все тот же затверженный наизусть глупый урок, когда
единственное, что нарушало унылое однообразие, - это разнообразный вздор,
изрекаемый отвечающими. Даже цветы античного гения, доставлявшие столько
радости его одинокой фантазии, и они, казалось, увядали и блекли от
связанных с ними слез, ошибок и наказаний, так что не было такой эклоги
Вергилия или оды Горация, которая не сплелась бы в его представлении с
хмурым обликом или монотонным скандированием того или иного хнычущего
ученика. А если это постоянное напряжение умственных сил испытывает человек
хрупкого телосложения, наделенный душой, жаждущей более высокого поприща,
чем мучительство школьников, читатель сможет понять, хотя и весьма
отдаленно, какое великое облегчение голове, раскалывающейся от боли, и
нервам, издерганным многочасовым докучным трудом на ниве просвещения, -
одинокая прогулка в прохладе ясного летнего вечера.
Для меня эти блуждания вечерней порой были счастливейшими часами моей
несчастливой жизни, и если какой-нибудь благосклонный читатель найдет
удовольствие в чтении этого плода моих бессонных ночей, то да будет ему
известно, что план своей книги я обычно обдумывал в те мгновения, когда
отдых от изнурительного дневного труда и шума и безмятежность окружающего
склоняли мой дух к сочинительству.
Мое излюбленное место прогулок в эти часы золотого досуга - берега
небольшого ручья, который, "извиваясь по долу зеленого папоротника",
протекает перед сельской школою в Гэндерклю. На первой четверти мили мне
иногда приходится отвлекаться от своих размышлений, отвечая на приветствия
моих забредших в эти места питомцев - кто неловко расшаркивается, кто
сдергивает с головы шапчонку, - которые ловят в ручье форелей и всякую
мелюзгу или собирают вдоль его берегов тростник и полевые цветы. Но
забираться дальше упомянутого мной расстояния после захода солнца юные
удильщики не очень-то любят. Причина заключается в том, что чуть выше по
узкой долине, во впадине, как бы вырытой в крутом, поросшем вереском
склоне, расположено заброшенное, старое кладбище, и маленькие трусишки
боятся подходить к нему в сумерки. Для меня, напротив, это место полно
неизъяснимого очарования. Оно долгое время было излюбленной целью моих
прогулок, и, если мой добрый наставник и покровитель не забудет своего
обещания, оно станет (и, вероятно, довольно скоро) моим последним
прибежищем по завершении мною земного пути*.
______________
* Примечание мистера Джедедии Клейшботэма: "Свидетельством того, что я
свято исполнил свой долг по отношению к покойному и незабвенному другу,
может служить красивый надгробный камень, воздвигнутый мною на этом месте
за собственный счет с начертанными на нем именем и званием Питера
Петтисона, датой его рождения и погребения, а также перечислением его
достоинств, засвидетельствованных мною, его начальником и руководителем. -
Д.К.".
Здесь, как всегда на кладбище, испытываешь какое-то торжественное
благоговение, но к нему не примешивается ничего тягостного и неприятного,
неизменно ощущаемого при посещении других кладбищ. Уже много лет тут почти
не хоронят, и поднимающиеся над ровной поверхностью могильные холмики
покрыты тем же тонким ковром бархатистого дерна, что и все по соседству.
Памятники, которых всего семь или восемь, наполовину ушли в землю и поросли
мхом. Здесь нет ни одной свежей могилы, которая могла бы нарушить трезвую
ясность наших раздумий напоминанием о недавнем горе, нет и буйно
разросшейся сочной травы, навязывающей нам мысль о том, что она обязана
своей мрачной роскошью гниющим под нею, разлагающимся и омерзительным
останкам. Маргаритки, то здесь, то там выглядывающие из дерна, и
склоняющиеся над ними колокольчики получают свою чистую пищу от небесной
росы, и их цветение не вызывает в нас никаких отталкивающих и удручающих
представлений. Разумеется, здесь побывала смерть, и ее следы перед нами, но
с тех пор, как они отпечатались, прошло столько времени, что они
поистерлись и не внушают нам ужаса. Между теми, кто спит в этих могилах, и
нами, как подсказывает размышление, нет ничего общего, кроме того, что они
были некогда тем, чем теперь являемся мы, и если их прах растворился в
матери-земле и больше неотделим от нее, то такое же превращение
когда-нибудь постигнет и нас.
И хотя даже на самом позднем из этих скромных могильных камней мох
нарастал в течение четырех поколений, все же память о некоторых из тех, кто
спит под ними, благоговейно почитается и поныне. Правда, на самом большом и
для любителя старины наиболее интересном надгробии, где изображен
доблестный рыцарь со шлемом и щитом, закрывающим грудь, герб на щите
изгладило время, и несколько полустершихся букв, к удовольствию пытающегося
разобрать надпись, можно прочесть и как "Dns. Johan... de Hamel" и как
"Johan... de Lamel". Правда и то, что о другом памятнике, изобилующем
скульптурными украшениями - орнаментированным крестом, митрой и пасторским
посохом, - предание утверждает лишь то, что под ним погребен некий
безымянный епископ. Но зато на двух других находящихся рядом плитах можно
прочесть изложенную нескладной прозой и еще более нескладной поэзией
историю покоящихся под ними. Как говорят эпитафии, они были из гонимых
пресвитериан, судьба которых - одна из грустных страниц истории времен
Карла II и его преемника на престоле*. Возвращаясь после битвы у
Пентлендских холмов, горстка повстанцев подверглась в этой долине нападению
со стороны небольшого отряда королевских войск, и трое или четверо из них
были убиты в стычке или, попав в плен, расстреляны как мятежники,
захваченные с оружием в руках. Могилы этих жертв прелатизма все еще
почитаются крестьянами не в пример больше, чем самые богатые памятники.
Обращая на них внимание своих сыновей и рассказывая им о судьбе
страдальцев, они обыкновенно заканчивают следующим увещанием: если
потребуют обстоятельства, стоять насмерть, как их славные предки, за
священное дело гражданской и религиозной свободы.
______________
* Иаков VII, король шотландский, и он же Иаков II, король английский.
- Д.К.
Хотя я далеко не поклонник своеобразных воззрении, разделяемых теми,
кто называет себя последователями этих людей, чьи нетерпимость и узколобый
фанатизм поражают нас нисколько не меньше, чем их благочестивое рвение, все
же сказанное отнюдь не унижает памяти этих страдальцев, многие из которых
соединяли в себе независимость мысли Хемпдена с жаждой мученичества Хупера
и Лэтимера. Вместе с тем, справедливости ради, не следует забывать, что
многие из числа даже наиболее рьяных ненавистников и гонителей того, что в
их понимании было злонамеренным и мятежным духом этих несчастных