карабинами. Если попытаются улизнуть - уложить их на месте. Вы не можете
назвать это невежливостью, - продолжал он, обращаясь к Мортону, - таковы
законы войны, ничего не поделаешь. Так вот, Инглис, а что до попа и
старухи, то пусть и они будут рядышком - лучшей пары не сыщешь: хватит с
них и одного рядового. Если они вымолвят хоть словечко изо всей их
ханжеской дребедени и фанатической чепухи - полоснуть их хорошенько ремнем.
Есть надежда, что поп, которого мы заставим помалкивать, чего доброго,
лопнет с досады: ведь если не дать ему разглагольствовать, он посчитает
себя предателем и задохнется от ненависти к себе.
Отдав эти распоряжения, Босуэл тронул коня, и Инглис с шестью
драгунами двинулся за сержантом. Они пустились крупною рысью, спеша нагнать
полк.
Мортон, подавленный теснившимися в нем противоречивыми чувствами,
проявил полное безразличие не только к мерам, принятым Босуэлом для его
охраны, но и к освобождению от наручников. Он ощущал усталость и душевную
пустоту, которые обычно следуют за ураганом страстей, и, больше не
поддерживаемый гордостью и сознанием своей правоты, внушившими ему
достойные ответы полковнику Клеверхаузу, в глубоком унынии созерцал
просеки, по которым проезжал их отряд, и каждый поворот дороги напоминал
ему о минувшем счастье и о безжалостно разбитых упованиях его сердца.
Теперь они поднимались на ту возвышенность, откуда можно было увидеть
замок, всякий раз открывавшийся его взорам, когда он подходил к
Тиллитудлему или возвращался домой; нужно ли добавлять, что здесь он
обыкновенно задерживался, чтобы с восторгом влюбленного рассматривать зубцы
стен, выступавшие над высоким и густым лесом, указывая жилище той, которую
он ожидал вскоре увидеть или с которой незадолго перед этим расстался.
Инстинктивно он обернулся, чтобы бросить последний взгляд на картину, еще
недавно столь дорогую ему, и так же инстинктивно вздохнул. Ему ответил
громкий стон его товарища по несчастью, глаза которого, быть может, под
влиянием тех же чувств, устремились туда же. Стон этого арестованного
прозвучал, однако, скорее хрипло, чем нежно; но то был голос наболевшей
души, и в этом отношении он был сродни вздоху Мортона. Они повернулись друг
к другу, их глаза встретились, и Мортон увидел перед собой простецкое лицо
Кадди Хедрига, теперь унылое и измученное, на котором скорбь о своей
собственной участи сочеталась с выражением трогательного сочувствия к
судьбе своего спутника.
- Ну и дела! - произнес отставной пахарь тиллитудлемской фермы. - Да
ведь это же ни на что не похоже, чтобы добрых людей возили, как нас с вами,
по всей стране, словно каких-нибудь чудищ.
- Мне очень прискорбно, Кадди, видеть вас в таких обстоятельствах, -
сказал Мортон, который, при всех своих горестях, не утратил сострадания к
несчастью другого.
- И мне тоже, мистер Генри, - ответил Кадди, - и за вас и за себя, но
от этого нам легче не станет. За меня будьте спокойны, - продолжал
арестованный земледелец, находя утешение в разговоре, хотя ему было отлично
известно, что разговорами беде не поможешь, - за меня будьте спокойны, на
мне вины нет, и держать меня не за что: в жизни не вымолвил я ни слова ни
против нашего короля, ни против священников, но моя бедная матушка - та не
смогла прикусить свой старый язык, и, видать, нам обоим придется
поплатиться за это.
- Разве и ваша мать арестована? - рассеянно спросил Мортон.
- А как же! Скачет, словно невеста какая, рядом с этим старым хрычом
проповедником, которого они называют Гэбриелом Тимпаном, - посадил бы его
дьявол в этот самый тимпан! - ведь из-за него все дело и вышло. Видите ли,
из Милнвуда-то нас с матерью тоже прогнали, и ваш дядюшка, и его хозяйка
дверь за нами захлопнули и заперли ее на засов, точно мы какие-нибудь
прокаженные. Тут я и говорю матери: "Куда нам податься? Всякая нора и дыра
теперь нам с вами заказаны - ведь вы оскорбили мою старую госпожу и
принудили солдат взять молодого Милнвуда". А она говорит: "Не падай духом,
сынок, но препояшись мечом на выполнение великой задачи этого дня и ратуй,
как подобает мужу, на стенах ковенанта".
- И вы, наверное, отправились на собрание? - спросил Мортон.
- Вы еще про это услышите, - продолжал Кадди, - так вот, не придумав
ничего лучшего, мы отправились к одной старой бабке, такой же полоумной,
как моя мать, и там нам дали немного похлебки и овсяных лепешек; но сначала
они прочитали уйму молитв и пропели кучу псалмов - сдается, им хотелось
задурить и меня, только меня от них лишь голод разобрал. Утром подняли меня
чуть свет, и я должен был - хочешь не хочешь - тащиться с ними на большое
собрание у Мирских ключей; и там этот парень Гэбриел Тимпан кричал им со
склона холма, чтобы они, не колеблясь, поднялись ратовать и пошли на бой в
этот Римский Гилеад или еще какое-то место. Ах, мистер Генри, ну и
наворотил же им этот дед! Его было слышно за целую милю, само собою, по
ветру. Он ревел, как корова на чужом выгоне. Так вот, думаю я, нет в нашей
округе места, которое прозывалось бы Римский Гилеад, это где-нибудь на
западе, в пустошах. И пока мы дойдем туда, я уж как-нибудь улизну с моей
старой матерью, потому что мне вовсе не хочется сломать себе шею из-за
какого-то там Гэбриела Тимпана. Так вот, - продолжал Кадди, отводя душу
подробным рассказом о своих злоключениях и не задаваясь вопросом, насколько
внимательно слушает его Мортон, - так вот, под конец проповеди, когда она
просто ужас как надоела, кругом пошли разговоры, что подступают драгуны.
Одни побежали, другие давай кричать: "Стой!" - а некоторые вопили: "Долой
филистимлян!" Тут я к матери, чтобы потихоньку да полегоньку удрать с нею
подальше, пока на нас не набросились красные куртки, но мне было бы легче
погнать без стрекала нашего старого тиллитудлемского вола, что ходит
передним в упряжке; черта с два, она и с места не сдвинулась. Мы были в
тесной ложбинке, туман поднялся густой-прегустой, и драгуны могли бы нас не
заметить, помолчи мы хоть капельку; да куда там, держи карман шире! Дед
Тимпан и один своим криком мог покойника разбудить, а они вдобавок еще
псалом завыли, да так, что и в Ланрике, наверное, было слышно! Так вот,
чтобы длинную басню маленько укоротить, вижу я, сам молодой лорд Эвендел
скачет так, как только коню его вмочь, а за ним десятка два красных курток.
Двое-трое из наших ребят стали отбиваться от них, и тут же их порешили, и
они приняли венец мученический, но большого урону все-таки не было, потому
что Эвендел крикнул, чтобы нас разгоняли, но, однако ж, щадили жизнь.
- И вы не сопротивлялись? - спросил Мортон, быть может, думая, что сам
он встретил бы лорда Эвендела совсем по-другому.
- По правде говоря, нет, - ответил Кадди, - я заслонил собою мою
старуху и стал просить о пощаде, но двое в красных куртках наскочили на
нас, и один из них уже собирался огреть мою матушку своим палашом. Тут я
поднял дубинку и сказал, что всыплю ему как следует. Тогда они оборотились
против меня и начали размахивать палашами, и я стал защищаться как мог и
продержался, пока не подоспел лорд Эвендел, а когда он приблизился, я ему
крикнул, что я - работник из Тиллитудлема, - вы и сами хорошо знаете, у нас
поговаривали, что он заглядывается на молодую хозяйку, - и он приказал,
чтобы я бросил дубинку; так они и задержали нас с матушкой. Кто знает,
может статься, нас бы и отпустили, но только этого Гэбриела Тимпана поймали
совсем возле нас; он был верхом на лошади Эндрю Уилсона, а та прежде ходила
под драгунским седлом, и чем сильнее старик ее шпорил, тем быстрее упрямая
скотина неслась навстречу драгунам. Так вот, моя мать и он сошлись вместе и
давай осыпать этих солдат ругательствами, да какими! И досталось же им на
орехи! Отродье вавилонской блудницы - это было, пожалуй, самое ласковое из
всего, что они изрыгнули. Те снова озлились и нас троих забрали с собой для
острастки, как это у них называется.
- Это - гнусное, отвратительное насилие, - сказал Мортон, обращаясь
скорее к себе, чем к своему собеседнику. - Несчастного тихого парня,
пошедшего на собрание пресвитериан только из сыновней почтительности,
заковали в цепи, словно вора или убийцу, и он умрет, возможно, от руки
палача без судебного разбирательства, хотя наши законы не отказывают в нем
даже наихудшему из злодеев! Быть свидетелем такого произвола, а тем более
жертвой его - да от этого закипит кровь в самом смиренном и покорном рабе.
- Конечно, - отозвался Кадди, внимательно выслушав и только частично
поняв горькие слова Мортона, вырвавшиеся из его жестоко оскорбленной души,
- разумеется, о властях не полагается говорить плохо, моя старая леди
повторяла это не раз и, конечно, имела на то полное право, потому что и она
тоже вроде как власть; и, по правде сказать, я очень терпеливо слушал ее,
потому что, окончив учить нас нашим обязанностям, она приказывала, бывало,
угостить нас стопочкой водки, или капустной похлебкой, или еще чем другим.
Но черт с нею, с водкой, капустой и чем другим, не говоря уж о той кружке
холодной воды, которой жалуют нас лорды, что сидят в Эдинбурге, а потом
рубят нашему брату головы, и вешают нас, и травят, напуская на нас своих
негодяев, и грабят, забирая все, что найдут, и даже последнюю одежонку,
словно мы какие преступники. Не могу сказать, чтобы это было мне по сердцу.
- Было бы странно, Кадди, если бы вы думали об этом иначе, - ответил
Мортон, подавляя внутреннее волнение.
- А что хуже всего, - продолжал бедный Кадди, - так это наглость, с
какою красные куртки подкатываются к девчонкам и отнимают у нас наших