своими советами. Впрочем, сделанное менять почти не пришлось, и если бы не
скудость запасов, то не было бы никаких оснований опасаться за судьбу
крепости, особенно при отсутствии военного опыта в рядах тех, кто угрожал
ей осадою.
С первым светом майор Белленден и лорд Эвендел поднялись на крепостную
стену. Они снова и снова проверяли ход оборонительных работ, с тревогой и
нетерпением ожидая появления неприятеля. Нужно сказать, что теперь
лазутчики регулярно снабжали их сведениями. Но майор с недоверием отнесся к
известию о том, что молодой Мортон взялся за оружие и выступил против
правительства.
- Я знаю его лучше, чем кто-либо, - вот единственное замечание,
которым он удостоил толки об этом. - Наши ребята не отважились подойти
ближе; их обмануло мнимое сходство или они подцепили какую-то басню.
- Я не согласен с вами, майор, - ответил на это Эвендел, - я полагаю,
что вы все же увидите этого молодого человека во главе войска мятежников,
и, хотя я буду глубоко огорчен, это меня нисколько не удивит.
- Вы ничуть не лучше полковника Клеверхауза, - сказал майор, -
позавчера утром он мне с пеной у рта доказывал, что этот молодой человек,
самый одаренный, самый благородный и самый великодушный мальчик, каких мне
когда-либо доводилось встречать, ждет только случая, чтобы стать во главе
мятежников.
- Вспомните о насилиях, которым он подвергся, а также о предъявленном
ему обвинении, - сказал лорд Эвендел. - Что еще ему оставалось? Ну, а я...
право, не знаю, чего он больше заслуживает, порицания или жалости.
- Порицания, сударь? Жалости? - повторил, словно эхо, майор,
пораженный такой снисходительностью. - Он заслуживает веревки, вот чего он
заслуживает, и если б он был даже моим собственным сыном, я с удовольствием
посмотрел бы, как его вздернут. Вот уж действительно порицания! Но вы не
можете думать того, что изволите говорить.
- Честное слово, майор Белленден, с некоторого времени я полагаю, что
наши политики и прелаты довели дела в нашей стране до прискорбной
крайности, всяческими насилиями они отвратили от себя не только простой
народ, но и тех, кто, принадлежа к высшим слоям, свободен от сословных
предрассудков и кого придворные интересы не привязывают к знамени.
- Я не политик, - ответил майор, - и не разбираюсь во всех этих
тонкостях. Шпага моя принадлежит королю, и когда он приказывает, я обнажаю
ее ради него.
- Надеюсь, - сказал молодой лорд, - вы понимаете, что я делаю то же
самое, хотя от всего сердца желал бы, чтобы нашим неприятелем были
иноземцы. Впрочем, сейчас не время спорить об этом, так как вот они, наши
враги, и мы должны защищаться всеми доступными средствами.
В то время как лорд Эвендел произносил эти слова, на дороге, которая,
пересекая вершину холма, спускалась против замка в долину, показался
передовой отряд ковенантеров. Остановившись на гребне холма, повстанцы не
решились двигаться дальше, видимо, опасаясь подставить свои колонны под
огонь крепостной артиллерии. Их силы, сначала казавшиеся незначительными,
прибывали, ряды сжимались и становились гуще, так что, судя по авангарду,
вышедшему на вершину холма, их войско было весьма многочисленным. Обе
стороны настороженно выжидали. И пока волнующиеся ряды повстанцев толклись
на месте, как бы испытывая давление сзади или не зная, куда направиться
дальше, их оружие, живописное в своем разнообразии, блестело в лучах
солнца, которые отражались от целого леса пик, мушкетов, алебард и боевых
топоров. Так продолжалось минуту-другую, пока трое или четверо всадников,
очевидно - вожди, не выехали вперед и не собрались у высокого пригорка,
оказавшись таким образом чуть ближе, чем главные силы, к старому замку.
Опытный артиллерист Джон Гьюдьил, еще не забывший своего искусства
артиллериста, навел пушку на эту отделившуюся от войска мятежников группу.
- Я готов спустить сокола (маленькая пушка, у которой он находился,
называлась фальконом, что значит "сокол"), я готов спустить сокола, как
только ваша милость подаст команду; клянусь честью, он хорошенько
растреплет им перья.
Майор вопросительно взглянул на лорда Эвендела.
- Погодите минутку, - сказал молодой лорд, - они посылают к нам своего
представителя.
И действительно, один из всадников спешился и, подвязав к пике лоскут
белой ткани, направился к замку. Майор и лорд Эвендел, сойдя со стены,
пошли ему навстречу к первой баррикаде, так как считали, что было бы
неразумным впускать вражеского парламентера за линию тех укреплений,
которые они готовились защищать. Как только посланец мятежников тронулся в
путь, остальные всадники, как бы догадываясь о приготовлениях Джона
Гьюдьила, покинули пригорок, на котором только что совещались, и
возвратились в ряды главных сил.
Парламентер ковенантеров, судя по выражению лица и манерам, был
преисполнен той внутренней гордости, которая отличала приверженцев его
секты. Лицо его застыло в пренебрежительной мине, полузакрытые глаза,
казалось, не хотели унизиться до лицезрения земной скверны; он торжественно
шествовал, и при каждом шаге носки его сапог выворачивались наружу, как бы
выказывая презрение к той земле, которую они попирали. Лорд Эвендел не мог
подавить улыбку при виде этой необыкновенной фигуры.
- Видели ли вы хоть когда-нибудь такую нелепую марионетку? - спросил
он майора Беллендена. - Можно подумать, что он передвигается на пружинах.
Как вы думаете, умеет ли он говорить?
- О да, - ответил майор, - это, кажется, один из моих давних
знакомцев. Он пуританин чистой воды, выросший на фарисейских дрожжах.
Погодите, он откашливается, видимо, прочищает горло. Уж не собирается ли он
обратиться к нашему замку с проповедью, вместо обычного сигнала трубой?
Предположение старого воина, который в свое время имел достаточно
случаев познакомиться с повадками этих сектантов, было недалеко от истины;
только вместо прозаического вступления лэрд Лонгкейла - ибо это был не кто
иной, как он сам собственной персоной - затянул голосом Стентора стих из
двадцать третьего псалма:
Врата, вы вверх вздымитеся, вы, двери,
Издревле утвержденные навеки,
Раскройтесь!
- Я же вам говорил, - сказал майор лорду Эвенделу и, став перед
баррикадою, обратился к парламентеру, спросив, чего ради он, точно овца на
ветру, поднимает у ворот замка это скорбное блеяние.
- Я сюда прибыл, - ответил парламентер высоким и резким голосом,
обходясь без обычных приветствий или учтивостей, - я сюда прибыл от имени
благочестивой армии Торжественной лиги и ковенанта, чтобы вступить в
переговоры с двумя нечестивцами: Уильямом Максуэллом, именуемым лордом
Эвенделом, и Майлсом Белленденом из Чарнвуда.
- А что именно вы намерены сообщить Майлсу Беллендену и лорду
Эвенделу? - спросил парламентера майор.
- Вы, что ли, и являетесь этими лицами? - сказал лэрд Лонгкейла, тем
же резким, высокомерным, вызывающим тоном.
- Они самые, за неимением лучших, - ответил майор.
- В таком случае вот официальное требование капитуляции, - заявил
посланец мятежников, вручая бумагу лорду Эвенделу, - а вот личное письмо
Майлсу Беллендену от некоего благочестивого юноши, удостоившегося стать
начальником одной из частей нашего войска. Прочитайте скорее и то и другое,
и пусть Господь окажет вам милость и вразумит извлечь пользу из их
содержания, в чем, впрочем, я весьма сомневаюсь.
Предложение капитулировать гласило:
"Мы, избранные и утвержденные вожди землевладельцев, священников и
прочих, отстаивающих в настоящее время оружием свободу и истинное
исповедание веры, увещеваем Уильяма, лорда Эвендела, и Майлса Беллендена из
Чарнвуда, и всех других, находящихся в настоящее время при оружии и
составляющих гарнизон замка Тиллитудлем, сдать названный замок и обещаем им
пощаду и свободный пропуск из крепости со всеми пожитками и имуществом. В
случае неприятия этих условий защитникам грозит истребление огнем и мечом
согласно с законом войны, применяемым по отношению к тем, кто отказывается
капитулировать. Да защитит Господь свое правое дело!"
Этот документ был подписан Джоном Белфуром Берли, главнокомандующим
армии ковенанта, от своего личного имени и по уполномочию остальных вождей.
Письмо майору Беллендену было от Генри Мортона. Он писал следующее:
"Боюсь, мой уважаемый друг, что сделанный мною шаг, кроме многих
других печальных последствий, вызовет ваше безоговорочное и суровое
осуждение. Но я принял свое решение честно и искренне и с полного одобрения
моей совести. Я не могу дольше терпеть, чтобы мои права и права моих
ближних попирались самым бесстыдным образом, чтобы на каждом шагу нарушали
нашу свободу, чтобы нашу кровь проливали рекой безо всякого законного
основания и судебного разбирательства. Само провидение через насилия
угнетателей указало путь к нашему освобождению от этой невыносимой тирании,
и я не могу считать достойным имени и прав свободного человека того, кто,
думая так же, как я, не отдаст своего оружия в защиту нашей страны. Пусть
Господь Бог, ведающий мое сердце, будет моим свидетелем: я не разделяю ни
ненависти, ни злобы, ни других безудержных страстей, одолевающих угнетенных
и исстрадавшихся мучеников, совместно с которыми я теперь действую. Мое
самое пылкое и искреннее желание состоит в том, чтобы это
противоестественное побоище было возможно скорее пресечено благодаря
совместным усилиям всего доброго, мудрого и умеренного, что только ни
наличествует в обеих партиях, и чтобы наступил мир, который, не ущемляя
законных оговоренных конституцией прав короля, мог бы обеспечить действие