- Вы были вооружены?
- Нет, не был, я присутствовал в качестве проповедника слова Божия,
чтобы ободрять тех, кто обнажил меч в защиту дела Господня.
- Иными словами, чтобы помогать мятежникам и их подстрекать? - спросил
герцог.
- Ты сказал истинно, - ответил на это пленник.
- Хорошо, - продолжал допрашивающий. - Нам желательно знать, видели ли
вы среди мятежников Джона Белфура Берли? Вы его, надо полагать, знаете?
- Возношу свою благодарность Господу, что знаю его, - ответил
Мак-Брайер, - он ревностный и истинно верующий христианин.
- А где и когда вы видели в последний раз эту благочестивую личность?
- последовал новый вопрос.
- Я здесь, чтобы отвечать за себя, - заявил с тем же бесстрашием
Эфраим Мак-Брайер, - а не затем, чтобы предавать в ваши руки других.
- Мы найдем способ развязать вам язык, - пригрозил Дэлзэл.
- Если вы найдете способ заставить его вообразить, что он на их
молитвенном сборище, его язык развяжется и без нас, - заметил Дэлзэлу
Лодердейл. - Послушайте, юноша, отвечайте добром: вы слишком молоды, чтобы
взваливать на себя такое тяжкое бремя.
- Я презираю ваши угрозы, - бросил в ответ Мак-Брайер. - Это не первое
мое заточение, и не впервые я принимаю страдания; и как бы молод я ни был,
я прожил достаточно долго, чтобы знать, как надлежит умереть, когда меня
призовет Господь.
- Допустим, что так; но если вы будете и дальше упрямиться, вам
придется подвергнуться кое-каким неприятностям, и вас ожидает нелегкая
смерть, - сказал Лодердейл и позвонил в маленький колокольчик, стоявший
перед ним на столе.
По этому знаку раздвинулся малиновый занавес, закрывавший нишу или,
вернее, одно из тех углублений в стене, которыми изобилует готическая
архитектура, и перед глазами присутствующих предстал палач - высокий,
страшный, уродливый человек. Он стоял за дубовым столом, на котором лежали
тиски для сдавливания пальцев и железный футляр, носивший название
шотландского сапога, - приспособление, применявшееся в те жестокие времена
для пытки допрашиваемых. Мортон, не ожидавший увидеть такое жуткое зрелище,
содрогнулся от ужаса. Нервы Мак-Брайера оказались более крепкими. Он
спокойно взглянул на это страшное орудие пытки, и если сама природа
заставила его кровь отхлынуть на секунду от щек, душевная стойкость
принудила ее с еще большей энергией снова прилить к лицу.
- Известно ли вам, кто это? - спросил Лодердейл тихим, глухим голосом,
перешедшим под конец фразы в шепот.
- Полагаю, - ответил Мак-Брайер, - что это гнусный исполнитель ваших
кровожадных приговоров над страдальцами Божьими. Я одинаково презираю и
вас, и его, и благодарю Господа, что мне так же мало страшны мучения,
которые этот человек может мне причинить, как приговор, который вы можете
мне вынести. Кровь и плоть мои могут содрогаться под тяжестью мук, на
которые в вашей власти меня обречь, мое хрупкое естество может проливать
слезы и испускать крики, но душа моя прочно утверждена на скале вечности.
- Выполняй свое дело, - приказал палачу герцог.
Палач подошел; он спросил хриплым, отвратительным голосом, какую ногу
преступника он должен зажать первою.
- Пусть сам выбирает, - ответил герцог, - я готов пойти на любое
благоразумное его решение.
- Поскольку решение предоставляется мне, - заявил узник, вытягивая
вперед правую ногу, - берите лучшую: я охотно жертвую ею делу, за которое
принимаю страдания*.
______________
* Так ответил Джеймс Митчел, подвергнутый пытке шотландским сапогом за
покушение на жизнь архиепископа Шарпа. (Прим. автора.)
Палач вместе с помощником заключил ногу пленника в тесный железный
сапог, вставил между коленом и краем сапога клин из того же металла и с
молотом в руках замер в ожидании приказаний. Хорошо одетый человек, по
профессии врач, подошел с противоположной стороны к стулу, к которому был
привязан Мак-Брайер, взял его руку в свою, нащупал пульс и приготовился
наблюдать за тем, чтобы пытка протекала в соответствии с физическими
возможностями его пациента. По окончании этих приготовлений председатель
Совета тем же мрачным и глухим голосом повторил свой вопрос:
- Где и когда вы в последний раз видели Джона Белфура Берли?
Вместо ответа узник, возведя к небу глаза и как бы моля его о
ниспослании ему силы, прошептал несколько слов; последние из них были ясно
слышны:
- ...Ты сказал, что в день власти твоей народ твой пребудет в
готовности.
Герцог Лодердейл обвел взглядом членов Совета, как бы спрашивая их
мнение; прочитав в их глазах согласие, он кивнул палачу, молот которого
тотчас же опустился на клин; загнанный между коленом и краем сапога, он
причинил страшную боль, как это можно было судить по лицу пытаемого,
ставшего сразу багровым. Палач снова поднял свой молот и приготовился ко
второму удару.
- Может быть, вы теперь скажете, - повторил герцог Лодердейл, - где и
когда вы в последний раз видели Белфура Берли?
- Вы уже слышали мой ответ, - решительно и твердо сказал несчастный
страдалец, и сейчас же молот опустился во второй раз. За вторым ударом
последовал третий, потом четвертый. При пятом ударе, когда палач вставил
клин больших размеров, Мак-Брайер испустил душераздирающий крик.
Мортон, в котором кипела кровь при виде этих нечеловеческих истязаний,
не мог дольше сдерживаться; он вскочил, чтобы броситься вперед и помешать
палачу, забыв о том, что безоружен и что в его положении требуется особая
осторожность. Клеверхауз, заметив его волнение, схватил его за плечо и
силою удержал на месте. Удерживая его одною рукой и прикрывая его рот
другою, он шепнул ему на ухо:
- Вспомните, ради Бога, где вы находитесь!
Это движение Мортона, к счастью для него, осталось незамеченным, так
как внимание членов Совета было полностью поглощено разыгравшейся перед
ними жуткой сценой.
- Все, - сказал врач, - он потерял сознание: человеческая природа не в
состоянии вынести большего.
- Освободите ногу, - приказал герцог и, повернувшись к Дэлзэлу,
добавил: - На нем оправдается, пожалуй, старая поговорка - ведь сегодня он
едва ли мог бы поехать верхом, хотя и обут в сапоги. Однако пора с ним
кончать, не так ли?
- Ну что ж! Велите огласить приговор, и с ним будет покончено. И без
того у нас довольно грязной работы.
Чтобы привести узника в чувство, были поспешно применены всевозможные
эссенции и настойки, и когда первые слабые вздохи несчастного возвестили,
что к нему возвратилось сознание, герцог произнес над ним приговор, как над
предателем, уличенным в открытом восстании претив властей. Приговоренного
должно было отнести из зала суда к месту казни и повесить за шею, а после
умерщвления отрубить у него голову и руки и передать их на благоусмотрение
Совета*. Все движимое и недвижимое имущество и одежду конфисковать и
зачислить в доход короля.
______________
* Благоусмотрение Совета, который решал, что делать с останками
казненных по его приговору, было столь же варварским, как и все остальные
его действия. Так, например, публично выставлялись надетые на пики головы
проповедников, причем под головами подвязывались обрубленные руки,
сложенные в жесте молитвы. Когда была выставлена в таком виде голова
знаменитого Ричарда Камерона, кто-то из присутствующих в толпе сказал, что
он жил, молясь и проповедуя, а умер, молясь и сражаясь. (Прим. автора.)
- Пристав, - приказал герцог, - повторите приговор обвиняемому.
Должность пристава в те времена, как, впрочем, и много позже,
исполнялась in commendam* палачом. В его обязанности входило повторить
несчастному осужденному приговор, оглашенный до этого судьей; этот
приговор, прочитанный гнусною личностью, которой предстояло терзать свою
жертву в соответствии с содержавшимися в нем указаниями, звучал в ее устах
особенно жутко и выразительно. Мак-Брайер едва ли понял содержание слов,
сказанных лордом - председателем Совета, - его сознание только-только
начинало возвращаться к нему. Но теперь он был в состоянии внимательно
вслушиваться в текст приговора и отзываться на то, что бормотал над ним
хриплый и отвратительный голос того негодяя, которому надлежало привести
его в исполнение. После страшных заключительных слов: "И я произношу это
как приговор" - он смело сказал:
______________
* по совместительству (лат.).
- Благодарю, милорды, за дарование мне единственной милости, которой я
чаял и которую мог бы от вас принять; благодарю вас за то, что вы
предназначили моему разбитому, искалеченному и истерзанному сегодня вашей
жестокостью телу такой быстрый конец. Для меня в конце концов почти
безразлично: умереть ли на виселице или в тюрьме. Но если бы смерть,
пришедшая следом за тем, что я испытал сегодня в вашем присутствии,
настигла меня во мраке моей темницы, многие не смогли бы увидеть, какие
страдания способен переносить христианин ради правого дела. Итак, я прощаю
вас и за то, что вы приказали надо мной сотворить, и за то, что я
претерпел. В самом деле, почему бы мне вам не простить, милорды? Из царства
хрупкой плоти и бренного праха вы посылаете меня в мир, где все неизмеримо
лучше, чем в здешнем, туда, где я буду пребывать вкупе с ангелами и душами
праведников: вы посылаете меня из тьмы на ослепительный свет, из обители
смертных - в обитель бессмертия, короче говоря, с земли на небо! Если
благодарность и прощение умирающего могут послужить вам ко благу, примите
их от меня, и пусть последние мгновения вашей жизни будут столь же
счастливыми, как мои!
После того как он произнес эти слова, его вынесли, по приказанию
герцога, те же стражники, которыми он был принесен в зал; лицо его излучало