В настоящий момент… прибывающие дети переполнили имеющиеся в округе 12 детских домов, доведя численность с 1000 человек до 1.300… Просим о скорейшем отпуске средств".[30]
Но дело в том, что область этих средств и не получала, а детские дома все создавались и создавались.
"В Донской области в местностях, пораженных неурожаем, население более 15.000 чел. Дети от 1 до 13 лет возрастом –12% населения, т.е. 97.800 чел. Исходя из того, что 25% населения имеют запасы питания, имеем, что 75% детского населения, т.е. 73.530 детей, требуют немедленной помощи.
В сентябре 50% – 36.675 * 1руб.80 коп.
В месяц – 66.015руб.
Всего потребуется – 1.049.834руб.
За первую половину 24 года в Ростове было подобрано 3041 беспризорных детей, из них местные – 963.
Всего на борьбу с беспризорностью необходима сумма 1.434.834 руб. Центром отпущено 400 000 руб."[31]
Как видно из документа, власти на помощь Дону не спешили. Причем, эти данные характеризуют "благополучный" 24 год, что же тогда творилось в страшном 22-ом? "Советский Юг" (№156) сообщает: "На Юго-Востоке насчитывается до 3-х млн. голодающих, но край не признан официально голодающим, и потому чрезвычайно слаба помощь…". Но разве то, что край не признан официально голодающим, такая серьезная причина? Возможно, здесь роковую роль сыграло опять-таки отношение большевиков к казакам, ярлык, навешенный на казачье сословие. Конечно, безосновательно думать, что голод на Дону был результатом продуманной политики большевиков, просто, спасая от голода крестьян Поволжья, к казакам на помощь советское правительство не спешило.
Но это статистика, а "живые" воспоминания гораздо страшнее: "В 21-ом году голод был очень жестокий. Я работала в х. Верхней Кундрючке в детском доме. Кормить их было нечем, потом прислали муки, но мукой разве накормишь? Кормили кабаками, пока они были еще свои. Детей было много, и много умерло. У фельдшера старший брат на Кубани был, с ним что-то случилось, а жена этого брата сдала в детдом троих детей – Веру, Юру и Всеволода – и опять вышла замуж. И эти дети попали к нам в детский дом, девочка только ходить начала. Вот, помню, сидит она, качается и говорит: "Дайте мне пышечку!" Я ей: "Верочка, я бы дала, но у меня нет!" А она так уверенно: "Да есть у вас!" Просто сердце разрывается на них смотреть! В детдоме умерли все дети: есть было нечего…"[32].
Голод порождал и такие крайности как людоедство. Статья в той же газете за 24 апреля 22-го года, №219: "За торговлю человеческим мясом: 25 сентября намечено слушание дела по обвинению Семешекиной Ольги в сбыте женских грудных желез под видом скотского сала".
Очевидцев подобного мы не нашли, хотя это не означает отсутствие подобных случаев, зато немало было и других проявлении жестокости в годы, когда голод снял с сознания людей все моральные ограничения. Работник Раздорского музея передала нам то, что услышала от Самойленко Александры Васильевны о том, как во время голода за какой-то незначительный проступок убили двух мальчишек (к сожалению, с самой Александрой Васильевной нам поговорить не удалось: она переехала жить в Шахты). Две женщины, Нина Ильинична Бахталова и Щедракова Валентина Стефановна, в х. Ольховом рассказывали, что в голод одна женщина, Огаркова, залезла к людям в бочку с капустой. За это ее живой закопали в землю, повезло только, что другие соседи это видели и успели откопать. А вот что вспомнила Анна Ильинична, хотя, пожалуй, "вспомнила" – не совсем подходящее слово, о таком невозможно забыть: "…А в 21-ом случилось еще одно жуткое событие. Одна из дочерей моей родной покойной тетки (родители умерли, и старшая сестра осталась за мать, а было четверо детей) бедовая была и воровать ходила: голод, нужно же как-то жить. Ходила воровать она одна, а брат ее Леша уже и ходить совсем не мог: он уже опух от голода и все на крыльце лежал. И вот родные дяди этих детей поймали на воровстве девчонку, стали бить. Спрашивают: "Одна ходила воровать", а она возьми да и скажи, мол, нет, не одна, брат со мной ходил. И их с братом родные же дяди бросили в Дон и потопили, чтоб не воровали – в голод этого не прощали. Дети выплывают, плачут: "Дяденьки, отпустите, мы больше не будем!" Леша кричит: "Отпустите, пожалуйста, я же не мог с ней воровать, я уже и ходить не могу!". А те их баграми от берега… Мальчик всего два раза выплыл и все, а девочка выплывает и просит: "Дяденьки, не топите, я больше не буду", но ее отталкивают. Она раз пять выплывала, у нее сил было больше. Мне крикнули, и я пошла к реке. Тут и на меня накинулись: "Может, и она воровала?!" – но кто-то вступился: "Они все уже опухли от голода, значит, не воровали". Так и отпустили"[33]. Потом стало уже полегче, голодным стали давать кукурузу, картошку. И вот чистят картошку, она прелая, а маленькая Аня лазит под столом и собирает очистки. Потом их пекли и ели. Собирала она в подол и рассыпавшуюся по дороге кукурузу. Так и выжили потихоньку, с Божьей помощью.
Мы слушала эти леденящие сердце истории, а в памяти всплывали "Донские рассказы" Шолохова, его Алешка, едва не убитый богатой соседкой, сестренки, погибшие от голода[34]. То, что раньше казалось выдумкой автора, преувеличением, оказалось настоящей реальностью.
Мы увидели казаков с иной, до того неведомой нам стороны. Жестокость гражданской войны и голод сделали то, к чему так стремились большевики – разрушили единство казачества.
III. "ТИСКИ КАЗАЧЬЕЙ СОСЛОВНОСТИ И ПРЕДРАССУДКИ ОБЩНОСТИ ИНТЕРЕСОВ ВСЕГО КАЗАЧЕСТВА"
Именно против этих двух понятий в казачьем самосознании, упомянутых Троцким в "Тезисах работы на Дону", большевики направили свою политику.
Угрозами и притеснениями людей постепенно отучали называть себя казаками. Как вспоминает Зинаида Яковлевна Корнева, любая связь с казачеством в те годы преследовалась, "считалась страшным грехом". Поэтому она долгое время жила под чужим именем ("…я только во время войны, в перепись, записалась уже как Зинаида Яковлевна Корнева, а муж меня до конца жизни не Зиной, а Надей звал…")[35]. Когда она оформляла себе паспорт и ей понадобилась справка о социальном положении, она назвала себя рабочей. Вот так, заставляя людей на словах фактически отрекаться от своего происхождения, большевики проводили линию своей политики, стараясь уничтожить в умах людей саму мысль о принадлежности к казачеству.
Большевики поставили перед собой задачу, уже начатую голодом, – разделить казачество, и, воплощая ее в жизнь, прибегли к политике искусственного расказачивания. Вот, например, ответ казакам Усть-Медведицкого района, письмо Донского областного Исполнительного комитета всем окружным исполкомам о классовом расслоении сельскохозяйственного населения на Дону:
"Уважаемые товарищи! Вопрос о том, что представляет из себя население Донобласти, чрезвычайно многих интересовал и интересует по сие время.
Вопрос, представляет ли казачество из себя монолитно-непроницаемую мелкобуржуазную массу или ему свойственны те же группировки (бедняки, середняки, кулаки), как и в центральных губерниях крестьянству, был все время предметом обсуждения. Усть-Медведицкие товарищи неоднократно заявляли, что у них нет в округах ни кулаков, ни бедняков, такие же заявления мы слышали из других округов.
Такие заявления абсолютно не верны…
Отрицая отсутствие группировок среди казачества и, естественно, связанного с ним антагонизма, товарищи отрицали необходимость(?) расслоения. Теперь в этом разубедились даже Усть-Медведицкие работники.
Классовое расслоение должно проводиться самым интенсивным образом…
Секретарь Донисполкома Изнашлоский".[36]
В письме явно звучит некоторое назидание, кроме того, большевики противоречат сами себе, говоря о том, что расслоение "необходимо и должно интенсивно проводиться", и при этом, утверждая, что оно уже существует.
Советское правительство старалось сделать так, чтобы казачество разделилось между собой, чтобы казаки ассимилировали с прочим населением области, стали такими же, как и все остальные крестьяне. Ведь до этого любой казак, неважно бедный он или богатый, считал себя прежде всего казаком. В этом было единство казачества, его сила. Поэтому и определяет руководство основную "задачу партии в деревне", как "изучение состояния и хода развития классовой борьбы в деревне…
Мало одних хозяйственных мероприятий, нужно усилить политическую борьбу в деревне… Наша партия должна стать вождем классовой борьбы в деревне".[37]
И, пожалуй, к началу коллективизации эта цель большевиками была достигнута: "Вот когда колхоз начался, тут уже, конечно, от нас все отделились, потому что в колхоз только бедняков принимали, таких, как мы, никого не принимали"[38].
Единство было одним из основных психологических принципов, определяющих самосознание казака, поэтому время, когда правительство старалось разделить казачество, и, фактически, запретить людям, называть себя казаками, было продолжением политики "расказачивания", периодом ликвидации его, как на "контрреволюционного сословия".
IV. "ГОЛОДАЮЩИЕ, ПРАВОСЛАВНОЕ ДУХОВЕНСТВО И СВЯЩЕННИК ТРИФИЛЬЕВ"
Еще в самом начале голода попыталась помочь голодающим Церковь, развернув сбор помощи "всем миром". Так 7 января 1922 в газете "Советский Юг" появляется статья "Иродовы жертвы", опубликованная священником Ал. Трифильевым: