Таким образом, на Дону к 30-му году преобладали середняцкие хозяйства, бедняцких и кулацких хозяйств было сравнительно мало. Кроме того, данные таблиц свидетельствуют о том, что в области земельный надел превышал средний по черноземной области. Кроме того, рельеф местности ("горы") способствовал занятию виноградарством, для чего нужно большое количество земель, а это не дает правильно оценить принадлежность (или не принадлежность) семьи к кулачеству лишь на основе размера участка земли, находящегося в пользовании. Использование наемного труда на огородах и виноградниках в течение конкретного периода, при подвязке, было традиционным, и потому не могло считаться признаком кулачества.
"Семья наша жила до революции неплохо, быки были, 240 кустов винограда, но отказывала семья себе во всем: в доме у нас только одна кровать да стол были… В 30-х нас хотели раскулачить. Но так как мать осталась одна, без мужа, с пятью детьми, то нас не тронули, хотя все вокруг поговаривали: "Кулачить надо, кулачить".[54] Их семье повезло: не раскулачили, потому что мать была единственным кормильцем детей, хотя иногда не смотрели даже на это.
Но если и высылали по "признакам кулачества", не совсем подходящим под условия нашей области, почему же тогда выселили Бандовкиных, отнюдь не использовавших "наемный труд" да и живших-то не особенно зажиточно?
Вот как рассказывает о начале коллективизации и высылке сама Бандовкина Евлампия Александровна (с ней мы встретились в хуторе Коныгине, она единственная вернулась назад из ссылки): "В колхоз вступили сами, все в город не могут уйти, жалели скотину бросать. Колхоз начали строить зимой. И нас тогда раскулачили, потому что скотины много. Полномочными в колхозе были Бондаренко, Коваленко, Энуленко. Выслали самые рабочие семьи. Сталин подписал указ на высылку. И 9 семей выслали всех вместе в Свердловскую область". [55]
Совершенно отчетливо прочитывается политический заказ на определенное число выселенных.
Иванова Е.А. рассказывает о высылке отца: "У нас был сосед, арендатор, сеял хлеб 100га и, естественно, нанимал людей. Белые убили его сына, а дочь была замужем за следователем. И вот его должны были задержать, как эксплуататора, но у него была родственница, из бедноты, она за него заступилась на заседании, что вот, ссылать его нельзя, у него сына белые расстреляли. Тогда кого ссылать? – Да вон соседа. Вот так моего отца и сослали на Урал вместе с четырьмя дочерьми".[56]
Ее саму позже от ссылки спас родственник женщины, жившей у них на квартире. "Он был в Раздорах уполномоченным и спросил: "Что это за семья?" – "Это мы одну семью высылаем". А ведь высылки тогда уже кончились. Тот велел догнать нас и вернуть. "А то, – говорит, – вас самих арестуют за превышение полномочий". Причем вот опять-таки прослеживается та же мысль о заказе на высылку: закончилась волна раскулачиваний – смогли спасти, не закончился бы еще, – не остановили бы повозку.
В некоторых случаях помогли вчерашние друзья, не все человеческое оказалось затоптано в людях, но тут уже приходилось просто бросать имущество и бежать в город. Вот одна из таких историй, история семьи Алимовых: "Когда мне было 7-8 лет, по стране прокатилась волна раскулачиваний. Честно говоря, наша семья не ожидала, что мы тоже попадем под раскулачивание. Нас все знали как трудовых людей, мы дружили со всеми, председатель был папин друг детства, наши семьи были в хороших отношениях. И вот однажды он пришел поздно вечером и сказал, что нашу семью утром придут раскулачивать, а папу должны забрать в колхоз рабочим или что-то в этом роде. Нам нужно было взять только самое необходимое и уехать из хутора. Может на время, а может навсегда, куда сможем, где примут. Нас, детей, разбудили, одели. Взяли самое необходимое и, бросив все: хозяйство, дом, – уехали".[57]
Но спастись от высылки повезло не всем…
Таким образом, на Дону под политику раскулачивания попали в большинстве своем середняцкие хозяйства, которых по области было большинство. Не учитывались особенности края, такие как норма земельного надела, не соблюдалось постановление СНК СССР "О признаках кулацких хозяйств". Результатом этого стало выселение множества людей, не всегда относившихся к зажиточным. Поэтому можно говорить о заказе на определенное число ссыльных на территории области. А так как основная масса высланных были казаками, то процесс раскулачивания на Дону стал продолжением политики расказачивания.
II. ДОРОГА В НИКУДА
Ссылка… Прошло много лет, но рассказы о ней все еще полны подробностей, деталей, настолько ярки, что тот ужас, потрясения, страдания ощущаешь как собственные. Их забирали из родных мест, где все было дорого и привычно. Увозили, как правило, без вещей, тут же грабили дома. Кто это делал? Да свои же соседи, позавидовавшие чужому счастью. И от этой мысли становилось еще больнее и горче.
"Из нашей семьи выслали 7 человек. Людей со всех хуторов сгоняли в вагоны. Мужчин повезли вперед, так как они были арестованы за четыре месяца до того и отсидели в тюрьме. Забрали документы, сундуки, при обыске нашли портреты царя, забрали фотографии. Пришли сразу с оружием, вещи забрать не дали, детей и женщин отвезли на быках к вагонам. Все забрали из дома чужие, редкая вещь досталась родным, дома разграбили. Даже те немногие вещи, что взяли с собой на подводы не дали забрать в вагон. 18 км потом шли пешком. Что говорить… Переворот жизни…"[58]
Воистину "переворотом" стала для людей высылка, отрыв от "родных пепелищ". Евлампия Александровна в разговоре с нами упоминала мало имен, но имена тех, кто отправил ее семью на Урал, одним махом перечеркнул всю жизнь, сломал судьбу, назвала довольно четко. Наверное, не случайно она помнит их до сих пор. Скорее всего, здесь опять все пустили на самотек, на произвол местных властей, ведь Бандовкины даже в колхоз вступили сами, а их раскулачили все равно. Очевидно, тем, кто руководил этим процессом, особенно не было дела до того, насколько четко выполняется постановление о высылке, и кого конкретно они высылают, а в это время рушились семьи и гибли люди. Картина погромов поистине потрясает: "За нами пришли ночью 10 февраля 1933. Вышибли дверь ногами, начали все громить, ломать, избивать всех без разбора и детей, и взрослых"[59].
"Подбор работников на местах Донбюро проводило по принципу отбора тайных агентов на белогвардейской территории. "Во главе ревкомов окружных и станичных ставят элементы, наиболее пострадавшие от Краснова… Они, вспоминая старые обиды, допускали ряд безобразий, оказались сплошь и рядом людьми нечистоплотными, бандитски настроенными", – сообщали потом проверяющие"[60] Явление, имевшее место в начале 20-х гг. продолжалось и в 30-х.
А может быть, здесь сыграл роль еще вот такой момент. Ведь "к власти" на местах пришла, по сути, деревенская беднота, а это в основном крестьяне не хозяйственные, не сумевшие сами создать крепкое хозяйство и ополчившиеся за это на более благополучных соседей.
По дороге "туда" (а куда, – никто не знал) их ожидали новые испытания, как будто нарочно созданные, чтобы растоптать в людях достоинство.
"6 км от поезда монастырь, там в каком-то помещении, среди икон, на приготовленных нарах нас разместили на ночлег. Ехали 11 вагонов, заполненных людьми. На каждый вагон охранник с карабином, из вагонов не выпускали даже нужду справить. Но девчатам было стыдно делать это в вагоне, так они почти ничего не ели. Ехали долго. Ни есть, ни спать не давали всю дорогу. В Свердловске дали невысокие круглые булки серого хлеба – одну булку на семью. По дороге умирали дети, младшие. Были люди с Крымской и других хуторов. Потом шли пешком 18 километров".
И таких эпизодов, из которых складывалась историческая мозаика тех лет, было множество. Еще одним дополнением к этой страшной картине стали воспоминания Ольгиной прабабушки, как их высылали. Ожидая своей участи, они четыре дня просидели в каменных сараях по-над Доном, где раньше они же, и другие казаки хранили хлеб, потом на баржах их сплавили по Дону к деревеньке, где велели оставить все свои вещи. "Ну, мы, что было, снесли, конечно, с собой же не понесешь!" – говорит Зинаида Яковлевна. А дальше начался самый сложный период пути: "Двадцать пять километров надо было идти от Дона до Сальска, и мы шли. Шли пешие, в августе месяце жара была ужасная. Как хотелось пить, совершенно воды нигде не было, сальские степи все ровные. Как мы шли туда, кто как мог"[61]. Очень тяжела была дорога, в пути умирали от жажды дети, жара доводила до беспамятства взрослых. Неудивительно, что в тот момент им было безразлично, какая вода, она стала для них единственной мечтой. "…Мы добежали до какого-то там совхоза ("Гигант" назывался), и там скот у них был в совхозе, и место было такое, как ямка, низинка такая, а там водичка – скотину поили. И там скотина, в той воде, и пила, и там же и нужду справляла. А мы как добрались до той воды, так кто бежал, кто полз, кто как. И вот снимаешь с себя платок, – наверх на воду на эту, и пьешь".[62]