И с тех мест царь на меня кручиноват стал: не любо стало, как опять я стал говорить: любо им, как молчю, да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже раби Христовы многие приходили ко мне и, уразумевше истинну, не стали к прелес[т]ной их службе ходить*. И мне от царя выговор был: «власти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять». Сказывал боярин Петр Михайлович Салтыков*. Да и повезли на Мезень*. Надавали было кое-чево во имя Христово люди добрые много, да все и осталося тут; токмо с женою и детьми* и с домочадцы повезли. А я по городам паки людей Божиих учил, а их, пестро-образных зверей, обличал. И привезли на Мезень.
Полтара года держав, паки одново к Москве взяли*, да два сына со мною,— Иван да Прокопей,— съехали же, а протопопица и прочий на Мезени осталися все. И привезше к Москве, отвезли под начал в Пафнутьев монастырь*. И туды присылка была,— тож да тож говорят: «долго ли тебе мучить нас? соединись с нами, Аввакумушко!» Я отрицаюся, что от бесов, а оне лезут в глаза!
28 После этих слов в редакции В: Я пред царем стою, поклонясь, на него гляжу, ничего не говорю; а царь, мне поклонясь, на меня, стоя, глядит, ничего ж не говорит. Да так и разошлись; с тех мест и дружбы только: он на меня за письмо кручинен стал, а я осердился же за то, что Феодора моего под начал послал. Да и комнатные на меня ж: «ты-де не слушаешь царя», да и власти на меня ж: «ты-де нас оглашаешь царю, и в письме своем бранишь, и людей-де учишь ко церквам, к пению нашему не ходить». Да и опять стали думать в ссылку меня послать (л. 60 об.).
Скаску им тут с бранью с большою написал* и послал с дьяконом ярославским, с Козьмою, и с подьячим двора патриарша. Козьма та не знаю коего духа человек: въяве уговаривает*, а втай подкрепляет меня, сице говоря: «протопоп! не отступай ты старова тово благочестия; велик ты будешь у Христа человек, как до конца претерпишь; не гляди на нас, что погибаем мы!» И я ему говорил сопротив, чтоб он паки приступил ко Христу. И он говорит: «нельзя, Никон опутал меня!» Просто молыть, отрекся пред Никоном Христа, так же уже, бедной, не сможет встать. Я, заплакав, благословил ево, горюна; больши тово нечева мне делать с ним; ведает то Бог, что будет ему.
Таже, держав десеть недель в Пафнутьеве на чепи, взяли меня паки в Москву29 и в Крестовой, стязався власти со мною*, ввели меня в соборной храм и стригли по переносе меня и дьякона Феодора*, потом и проклинали; а я их проклинал сопротив; зело было мятежно в обедню ту тут! И, подержав на патриархове дворе, повезли нас ночью на Угрешу к Николе в монастырь*. И бороду враги Божии отрезали у меня. Чему быть? волки то есть, не жалеют овцы!30 оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лбу31. Везли не дорогою в монастырь — болотами да грязью, чтоб люди не сведали. Сами видят, что дуруют, а отстать от дурна не хотят: омрачил дьявол,— что на них и пенять! Не им было, а быть же было иным*; писанное время пришло по Евангелию: «нужда соблазнам прийти»*. А другой глаголет евангелист: «невозможно соблазнам не приитти, но горе тому, им же приходит соблазн»*. Виждь, слышателю: необходимая наша беда, невозможно миновать! Сего ради соблазны попущает Бог, да же избрани будут, да же разжсгутся, да же убелятся, да же искуснии явлении будут в вас. Выпросил у Бога светлую Росию сатона, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — Христа ради, нашего света, пострадать!
Держали меня у Николы в студеной полатке семнатцеть недель*. Тут мне Божие присещение бысть; чти в цареве послании, тамо обрящеши*. И царь приходил в монастырь; около темницы моея походил и, постонаи, опять пошел из монастыря. Кажется потому, и жаль ему меня, да уш то воля Божия так лежит. Как стригли, в то время велико нестроение в Верху* у них бысть с царицею, с покойницею: она за нас стояла в то время, миленькая; напоследок и от казни отпросила меня*. О том много
29 Епифанием исправлено: «на Москву». После этих слов в редакции В: свезли томнова человека, посадя на старую лошедь. Пристав созади — побивай, да побивай. Иное вверх ногами лошедь в грязи упадет, а я через голову. И днем одным перемчали девяносто верст, еле жив дотащился до Москвы (л. 62— 62 об.).
30 Епифанием изменено на «рвец».
31 Вместо этой фразы в редакции Б: Дети, чему быть? волки то есть. Коли волк овцы жалеет? Оне бы и мясо то мое съели. Да еще то, кажется, царь-ет вдруг не выдаст. А какое царь? Бог до времени снабдевает. Как будет время, так вдруг проглотят. Да буди же воля Господня (л. 46—46 об.).
говорить. Бог их простит! Я своево мучения на них не спрашиваю, ни в будущий век. Молитися мне подобает о них, о живых и о преставльшихся. Диявол между нами рассечение положил, а оне всегда добры до меня. Полно тово! И Воротынской, бедной, князь Иван, тут же без царя молитца приезжал*; а ко мне просился в темницу; ино не пустили горюна; я лишо, в окошко глядя, поплакал на него. Миленькой мой! боится Бога, сиротинка Христова; не покинет ево Христос! Всегда-таки он Христов да наш человек. И все бояря те до нас добры, один дьявол лих. Что-петь сделаешь, коли Христос попустил! Князь Ивана миленькова Хованскова и батожьем били*, как Исайю сожгли*. А бояроню ту Федосью Морозову и совсем разорили, и сына у нея уморили, и ея мучат*; и сестру ея Евдокею, бивше батогами, и от детей отлучили и с мужем розвели, а ево, князь Петра Урусова, на другой-де женили. Да что-петь делать? Пускай их, миленьких! Мучася32, небеснаго жениха достигнут. Всяко то Бог их перепровадит век сей суетный, и присвоит к себе жених небесный в чертог свой, праведное солнце, свет, упование наше!33 Паки на первое возвратимся34.
32 Епифанием изменено на «мучат» (то есть читалось бы: «Пускай их, миленьких, мучат!»).
33 Вместо последней фразы в редакции Б: Красные и светлые боярони в русской земли явились; не токмо славы, но и плоти своей и деток не пощадели, да Христа приобряшут, пускай Христос своих собирает к себе! Умер же бы Иванушко всяко, а то мученик Христов Морозовых бояр. Исповедал ево-света в темнице, на Москве бывше, и причастил тела Христова, яко непорочного агнца. Добро, полно тово. Любо мне, что за Христа умирают, я их тому и учил, Что по них и тужить? Слава Богу о всем (л. 48 — 48 об.).
34 Вместо двух последних абзацев в редакции В: И, подержав на патриархове дворе, вывели меня ночью к Спальному крыльцу*; голова досмотрит и послал в Тайнишные водяные ворота*. Я чаял, в реку посадят, аио от тайных дел шнш антихристов стоит, Дементий Башмаков*, дожидается меня, учал мне говорить: «протопоп, велел тебе Государь сказать — не бось-де ты никово, надейся на меня!» И я ему поклонись, а сам говорю: «челом,— реку,— бью на ево жалованье; какая он надежа мне! надежа моя Христос!» Да и повели меня по мосту за реку. Я, идучи, говорю: «не надейтеся на князя, на сыны человеческая, в них же несть спасения»*, и прочая.
Таже полуголова Осип Салов со стрельцами повез меня к Николе на Угрешу в монастырь; посмотрю — ано предо мною и дьякона тащат. Везли болотами, а не дорогою, до монастыря, и, приеезше, в полатку студеную над ледником посадили, и прочих — дьякона и попа Никиту суздальскаго — в полатках во иных посадили, и стрельцов человек с дватцеть с полуголовою стояли. Я сидел семнатцеть недель, а оне, бедные, изнемогли и повинились, сидя пятнадцать недель; так их в Москву взяли опять*, а меня паки в Пафнутьев перевезли и там в полатке, сковав, держали близко с год. А как на Угреше бы, тамо и царь приходил и, посмотря, около полатки вздыхая, а ко мне не вошел; и дорогу было приготовили, насыпали песку, да подумал-подумал, да и не вошел; полуголову взял, и с ним кое-што говоря про меня, да и поехал домой. Кажется, и жаль ему меня, да видишь, Богу уш то надобно так. Опосле и Воротынской князь Иван в монастырь приезжал и просился ко мне, так не смели пустить; денег, бедной, громаду в листу подавал, и денег не приняли.
После, в другое лето, на Пафнутьеве подворье в Москве я скован сидел, так он ехал в корете нароком мимо меня, и благославил я ево, миленькова. И все бояря те добры до меня, да дьявол лих. Хованскова князь-Ивана и батогами за благочестие били в Верху, а дочь ту мою духовную Феодосью Морозову, и совсем разорили, и сына ея Ивана Глебовича уморили, и сестру ея, княгиню Евдокею Прокопьевну, дочь же мою духовную, с мужем и с детьми, бивше, розвели и ныне мучат всех; не велят веровать в старова Сына Божия Спаса-Христа, но к новому богу, антихристу, зовут. Послушай их, кому охота жупела и огня, соединись с ними в преисподний ад! Полно тово.
В Никольском же монастыре мне было в полатке в Вознесениев день Божие присещение; в Цареве послании писано о том — тамо обрящеши* (л. 62 об.—64 об.).
Посем свезли меня паки в монастырь Пафнутьев и там, заперши в темную полатку, скована держали год без мала*. Тут келарь Никодим сперва добр до меня был. был35. А се бедной больше тово же табаку испил, что у газскаго митрополита выняли напоследок 60 пудов, да домру, да иные тайные монастырские вещи, что поигравше творят*. Согрешил, простите; не мое то дело: то ведает он; своему владыке стоит или падает*. К слову молвилось. То у них были любимые законоучителие. У сего келаря Никодима попросился я на велик день* для празника отдохнуть, чтоб велел, дверей отворя, на пороге посидеть; и он, меня наругав, и отказал жестоко, как ему захотелось; и потом, в келию пришел, разболелся: маслом соборовали и причащали, и тогда-сегда дохнет. То было в понедельник светлой.
И в нощи против вторника прииде к нему муж во образе моем, с кадилом, в ризах светлых, и покадил ево и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав. И притече ко мне с келейником ночью в темницу,— идучи говорит: «блаженна обитель,— таковыя имеет темницы! блаженна темница — таковых в себе имеет страдальцов! блаженны и юзы!»* И пал предо мною, ухватился за чепь, говорит: «прости, Господа ради, прости, согрешил пред Богом и пред тобою; оскорбил тебя,— и за сие наказал мя Бог». И я говорю: «как наказал? повеждь ми». И он паки: «а ты-де сам, приходя и покадя, меня пожаловал и поднял,— что-де запираесься!» А келейник, тут же стоя, говорит: «я, батюшко-государь, тебя под руку вывел из кельи, да и поклонился тебе, ты и пошел сюды». И я ему заказал, чтоб людям не сказывал о тайне сей. Он же со мною спрашивался, как ему жить впредь по Христе: «или-де мне велишь покинуть все и в пустыню пойти?» Аз же его понаказав, и не велел ему келарства покидать, токмо бы, хотя втай, держал старое предание отеческое. Он же, поклоняся, отъиде к себе и на утро за трапезою всей братье сказал. Людие же