Он же, воздохня из глубины сердца, сице ко мне проглагола: «спаси Бог тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и дух князей бесовских! Будет тебе бить челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Бог, которой в церковь по книгу и по воду ту ходил, пособлял тебе с ними битца. Подобием он, что и Симеон же, друг мой. Подле реки Сундовика* меня водили и били, а сами говорят: „нам-де ты отдан за то, что брат твой Аввакум на лошедь променял книгу, а ты-де ея любишь", так-де мне надобе брату поговорить, чтоб книгу ту назад взял, а за нея бы дал деньги двоюродному брату». И я ему говорю: «я,— реку,— свет, брат твой Аввакум». И он мне отвещал: «какой ты мне брат? Ты мне батько; отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищах живет,— будет тебе бить челом». Аз же паки ему дал святыя воды; он лее и судно у меня отнимает и съесть хочет,— сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскал и давать стал; он и не стал пить.
Ночь всю зимнюю с ним простряпал; маленько я с ним полежал и пошел во церковь заутреню петь; и без меня беси паки на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришед от церкви, маслом ево посвятил, и паки беси отъидоша, и ум цел стал; но дряхл бысть, от бесов изломан: на печь поглядывает и оттоля боится; егда куды отлучюся, а беси и наветовать ему станут. Бился я с бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, дондеже взял книгу и деньги за нея дал. И ездил к другу своему Илариону игумну; он просвиря вынял за брата; тогда добро жил,— что ныне архиепископ резанской, мучитель стал християнской*. И иным духовным я бил челом о брате, и умолили Бога о нас, грешных, и свобожден от бесов бысть брат мой. Таково то зло заповеди преступление отеческой! Что же будет за преступление заповеди Господня? Ох, да только огонь да мука! Не знаю, дни коратать как! Слабоумием объят и лицемерием, и лжею покрыт есмь, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждении всех человек погибаю, и мняся нечто быти, а кал и гной есмь, окаянной,— прямое говно! отвсюду воняю — душею и телом. Хорошо мне жить с собаками да со свиниями в конурах: так же и оне воняют, что и моя душа, зло-смрадною вонею. Да свиньи и псы по естеству, а я от грехов воняю, яко пес мертвый, повержен на улице града. Спаси Бог властей тех, что землею меня закрыли: себе уж хотя воняю, злая дела творяще, да иных не соблажняю. Ей, добро так.
Да и в темницу ту ко мне бешаной зашел, Кирилушко, московской стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз, и вымыл, и платье переменил,— зело вшей было много, Замкнуты мы с ним двое54 жили, а третей с нами Христос и пречистая Богородица. Он, миленькой, бывало серет и сцыт под себя, а я ево очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет,— дьявол сон ему наводит, и я постегаю чотками, так и молитву творить станет и кланяется за мною, стоя. И егда правило скончаю, он и паки бесноватися станет, При мне беснуется и шалует, а егда ко старцу пойду посидеть в ево темницу, а ево положу на лавке, не велю ему вставать и благословлю его, и, докамест у старца сижу, лежит, не встанет, Богом привязан,— лежа беснуется. А в головах у него образы и книги, хлеб и квас и прочая, а ничево без меня не тронет. Как прииду, так встанет, и дьявол, мне досаждая, блудить заставливает. Я закричю, так и сядет. Егда стряпаю, в то время есть просит и украсть тщится до времени обеда; а егда пред обедом «Отче наш» проговорю и благословлю, так тово брашна и не ест — просит неблагословеннова. И я ему силою в рот напехаю, и он и плачет, и глотает. И как рыбою по-кормлю, тогда бес в нем вздивиячится, а сам из него говорит: «ты же-де меня ослабил!»* И я, плакався пред Владыкою, опять постом стягну и окрочю ево Христом. Таже маслом ево освятил, и отрадило ему от беса. Жил со мною с месяц и больши. Перед смертию образумился. Я исповедал ево и причастил, он же и преставился, миленькой, скоро. И я, гроб купи и саван, велел по-гребсти у церкви; попом сорокоуст дал. Лежал у меня мертвой сутки, и я ночью, востав, помоля Бога, благословя ево, мертвова, и с ним поцеловався, опять подле его спать лягу. Таварищ мой миленькой был! Слава Богу о сем! Ныне он, а завтра я также умру,
Да у меня ж был на Москве бешаной,— Филипом звали,— как я из Сибири выехал. В углу в ызбе55 прикован был к стене, понеже в нем бес был суров и жесток гораздо, бился и дрался, и не могли с ним домочадцы ладить. Егда ж аз, грешный, со крестом и с водою прииду, повинен бывает и, яко мертв, падает пред крестом Христовым и ничево не смеет надо мною делать. И молитвами святых отец сила Божия отгнала от него беса, но токмо ум еще несовершен был. Феодор был над ним юродивой приставлен, что на Мезени веры ради Христовы отступники удавили,— Псалтырь над Филиппом говорил и учил ево Исусовой молитве. А я сам во дни отлучашеся от дому, токмо в нощи действовал над Филиппом. По некоем времени пришел я от Феодора Ртищева зело печален, понеже в дому у него с еретиками шумел много о вере и о законе; а в моем дому в то время учинилося нестройство: протопопица моя со вдовою домочадицею Фетиньею меж собою побранились,—дьявол ссорил ни за што. И я, пришед, бил их обеих и оскорбил гораздо, от печали56; согрешил пред Богом и пред ними. Таже бес вздивиял в Филиппе, и начал
55 Далее еще раз повторяется «с ним», обведенное чернилами, «в ызбе в углу». строкой указана перековка слов.
56 После этих слов в редакции В: Да и всегда таки я, окаянной, сердит, дратца лихой. Горе мне за сие! (л. 90 об.).
чепь ломать, бесясь, и кричать неудобно. На всех домашних нападе ужас,
и зело голка бысть велика. Аз же без исправления приступил к нему; хотя ево укротити; но не бысть по-прежнему. Ухватил меня и учал бить и драть и всяко меня, яко паучину, терзает, а сам говорит: «попал ты мне в руки!» Я токмо молитву говорю, да без дел не пользует и молитва. Домашние не могут отнять, а я и сам ему отдался. Вижу, что согрешил: пускай меня бьет. Но,— чюден Господь! — бьет, а ничто не болит. Потом бросил меня от себя, а сам говорит: «не боюсь я тебя!» Так мне в те поры горько стало: «Бес,— реку,— надо мною волю взял!» Полежал маленько, с совестию собрался. Воставше, жену свою сыскал и пред нею стал прощатца со слезами, а сам ей, в землю кланяяся, говорю: «согрешил, Настасья Марковна,— прости мя, грешнаго!» Она мне также кланяется. Посем и с Фетиньею тем же образом простился. Таже лег среди горницы и велел всякому человеку бить себя плетью по пяти ударов по окаянной спине: человек было с дватцеть,— и жена, и дети, все, плачючи, стегали. А я говорю: «аще кто бить меня не станет, да не имать со мною части во царствии небесном!»* И оне нехотя бьют и плачют; а я ко всякому удару по молитве. Егда ж все отбили, и я, воставше, сотворил пред ними прощение. Бес же, видев неминучюю, опять вышел вон из Филиппа. И я крестом ево благословил, и он постарому хорош стал. И потом исцелел Божиею благодатию о Христе Исусе, Господе нашем, ему ж слава.
А егда я был в Сибири,— туды еще ехал,— и жил в Тобольске, при вели ко мне бешанова, Феодором звали. Жесток же был бес в нем. Соблудил в велик день с женою своею, неругая празник,— жена ево сказывала,— да и взбесился. И я, в дому своем держа месяца с два, стужал об нем Божеству, в церковь водил и маслом освятил, и помиловал Бог: здрав бысть, и ум исцеле. И стал со мною на кры[ло]се петь в литоргию; во время переноса и досадил мне*. Аз в то время, побив его на крылосе, и в притворе велел пономарю приковать к стене. И он, вышатав пробой, пущи и первова в[з]бесясь, в обедню ушел на двор к большому воеводе и, сундуки разломав, платье княинино на себя вздел, а их розгонял. Князь же, осердясь, многими людьми в тюрьму ево оттащили; он же в тюрьме юзников бедных все перебил и печь разломал. Князь же велел ево в деревню к жене и детям сослать. Он же, бродя в деревнях, велики[е] пакости творил. Всяк бегает от него. А мне не дадут воеводы, осердясь. Я по нем пред Владыкою плакал всегда.
Посем пришла грамота с Москвы,— велено меня сослать из Тобольска на Лену, великую реку. И егда в Петров день собрался в дощеник, пришел ко мне Феодор целоумен, на дощенике при народе кланяется на ноги мои, а сам говорит: «спаси Бог, батюшко, за милость твою, что помиловал мя. По пустыни-де я бежал третьева дни, а ты-де мне явился и благословил меня крестом, и беси-де прочь отбежали от меня, и я пришел к тебе поклонитца и паки прошу благословения от тебя». Аз же, на него глядя, поплакал и возрадовался о величии Божий, понеже о всех нас печется и промышляет Господь: ево исцелил, а меня возвеселил! И поуча ево, благословя, отпустил к жене ево и детям в дом. А сам поплыл в ссылку, моля о нем Христа, сына Божия-света, да сохранит его и впредь от неприязни. А назад я едучи, спрашивал про него, и мне сказали: «преставклся-де, после тебя годы с три живучи християнски с женою и детьми». Ино и добро. Слава Богу о сем!
Простите меня, старец с рабом тем Христовым: вы мя понудисте сие говорить. А однако уж розвякался,— еще вам повесть скажу. Как в попах еще был, там же, где брата беси мучили, была у меня в дому57 вдова молодая,— давно уж, и имя ей забыл; помнится, Офимью звали,— ходит и стряпает, и все хорошо делает. Как станем в вечер начинать правило, так ея бес ударит о землю, омертвеет вся, яко камень станет, и не дышит, кажется,— ростянет ея среди горницы, и руки и ноги,— лежит яко мертва. И я, «О всепетую»* проговоря, кадилом покажу, потом крест положу ей на голову и молитвы Василиевы в то время говорю: так голова под крестом и свободна станет, баба и заговорит, а руки и ноги и тело еще мертво и каменно. И я по руке поглажу крестом, так и рука свободна станет; я — и по другой, и другая так же освободится; я — и по-животу, так баба и сядет. Ноги еще каменны. Не смею дуды крестом гладить,— думаю, думаю,— и ноги поглажу: баба и вся свободна станет. Вставше, Богу помолясь, да и мне челом. Прокуда-таки — ни бес, ни што был в ней, много времени так в ней играл. Маслом ея осветил, так вовсе отошел прочь: исцелела, дал Бог. А иное два Василия у меня бешаные бывали прикованы,— странно и говорить про них: кал свой ели.